ОТГОЛОСКИ
Валерий Мильдон
Заколдованное место
"Что пророчит сей необъятный простор?"
(Н.В.Гоголь. "Мертвые души")
1.
Каждому писателю свойственны образы, выражающие какую-то существенную черту его дара. Он сам едва ли дает себе отчет в этом, но когда мы обозреваем его творчество, нам удается обнаружить, говоря условно, "частотный словарь" образов - то, к чему склонно его воображение и что найдет всякий, стоит однажды показать.
У Гоголя таков образ "заколдованного места", давший название одному из ранних рассказов.
"Вышел я на поле - место точь-в-точь вчерашнее: вон и голубятня торчит, но гумна не видно. "Нет, это не то место. То, стало быть, подалее; нужно, видно, поворотить к гумну!" Поворотил назад, стал идти другою дорогою - гумно видно, а голубятни нет! Опять поворотил поближе к голубятне - гумно спряталось. В поле, как нарочно, стал накрапывать дождик. Побежал снова к гумну - голубятня пропала, к голубятне - гумно пропало".
О месте нельзя сказать, что оно такое, и человек остается перед тайной пространства, бессильный в нее проникнуть. Место морочит человека, никогда не показываясь ему в истинном виде, причем вполне допустимо, что у этого пространства и нет истинного вида, а все его мороки вызваны тем, что ему нечего предъявить в качестве сущности. (Намеком на такое состояние является "Нос", где нос - и часть лица, и вместе некая самостоятельная фигура, но что же он такое на самом деле, нельзя вообразить.) Держась подобного подхода, можно допустить, что художественная задача Гоголя при изображении пространства заключалась только в одном: расколдовать место художественными средствами, чтобы открыть его подлинную суть и вырваться из магнитного поля морока, наваждений.
Гоголь хотел - "хотение" подразумевает художественную, а не осознанную волю - получить ответ на вопрос: что же это за место, где живет человек? В "Мертвых душах" он спрашивает почти напрямик: "Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа". Бессмысленно спрашивать "куда", если не знаешь "где" и "откуда". Об этом "где" и вопрошала художественная мысль Гоголя.
В одном из эпизодов "Страшной мести" появляется фраза: "За Киевом показалось неслыханное чудо..: вдруг стало видно далеко во все концы света". Подобные "вдруг" свойственны гоголевской прозе. Автор словно хочет застать пространство врасплох, пока оно еще не успело напустить морока, пребывает в своем истинном состоянии и его можно обозреть с такой же ясностью, как мир, видимый во все концы.
Масштаб гоголевского пространства - "все концы света". Весь свет заколдованное место, которое нужно расколдовать, чтобы решить человеческую загадку. Начать же с России, ибо она в центре колдовства.
Чтобы решить загадку, Гоголь принялся за "эксперименты" с пространством. Оно под его пером предстает некой самостоятельною силою - не местом, не средой человека, а природной силой, вроде ветра, течения реки; действующим лицом, хотя оно всего-навсего - соотношение предметов, масштабов, точек зрения. Пространство у Гоголя укорачивается и удлиняется самым непосредственным образом, словно речь идет о доске или штуке материи. В "Майской ночи" пьяный Каленик бормочет: "Вишь, как растянул, вражий сын, сатана, дорогу..." Вакула едет к царице: "...С обеих сторон мимо его бежали назад четырехэтажные домы, и мостовая, казалось, сама катилась под ноги лошадей" ("Ночь перед Рождеством"). Почти буквально совпадают с этой сценою впечатления художника Пискарева: "Тротуар несся под ним, кареты со сказочными лошадьми казались недвижны..." (т.е. "мостовая сама катилась под ноги лошадей" - В.М.) ("Невский проспект"). Этот образ попал сюда из "Страшной мести": "Сама дорога, чудилось, мчалась по его следам".
Не человек перемещается в пространственной среде, а та движется вокруг него и ставит его в какие-то отношения с собою. Не пространство объект воли людей, а они - его объект, сами же ничего не могут поделать с его неодолимою силой. Своеобразным апофеозом неподвижности человека в динамическом пространстве является знаменитая сцена "птица-тройка" из первого тома "Мертвых душ":
"...Летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес (...), летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль..." Движется все - кроме предмета, о котором речь. И прежде всего пространство, сама дорога катится под ноги лошадей, описанных так, будто разговор затеян о памятнике: "Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху..."
Монумент, воздвигнутый фантазией Гоголя, ассоциируется, конечно, и с пушкинским "Медным всадником", и с самим памятником Петру. Летящая по воздуху тройка напоминает фигуру Петра на вздыбленном коне. "Над самой бездной...Россию поднял на дыбы". Дальше прыжок в бездну и - полет,как летят в "Тарасе Бульбе" запорожские кони с крутого берега реки, уводя всадников от погони.
"Русь, куда ж несешься ты?" - "Куда ты скачешь, гордый конь?" В одном случае прямо, в другом косвенно конь уподоблен России, и на нее, вольно или нет, распространяется содержание образов.
Евгений прекословил самодержцу - Чичиков не только не прекословит, а не знает, как бы всерьез поддакнуть. Девять лет прошло между двумя поэмами, а как меняются настроения! Не Евгений бежит от всадника, а Чичикова мчит вдаль тройка, по необъятным просторам, неведомо куда, на самом же деле - в никуда, в пустоту, в бесконечность, оптическую даль, вечно предстоящую: скачи не скачи, очутишься все там же, откуда начал. В таком случае "полет" птицы-тройки - единственный выход: она летит над бездной, а может быть, и в бездну; еще А.Григорьев первым заметил, что, как ни верти, а везет эта "птица" мошенника и бестию.
Сопоставление двух поэм наталкивает на соображение, что у Гоголя пространство есть образ истории, и все, что делает оно, что с ним делается, есть метафорическая "шифровка" истории. "Что прочит сей необъятный простор?"
По мысли Гоголя, пророчество заключено в пространстве, в нем - тайна грядущего. Как раз поэтому в художественной мысли писателя столько образов, объединяемых принципом "все видеть", и так много ситуаций, для понимания каковых физическую оптику надо поменять на художественную, иначе не понять что и как изображено. Вот сцена из "Тараса Бульбы":
"Путешественники ехали без всяких приключений. Нигде не попадались им деревья, все та же бесконечная, вольная, прекрасная степь". К слову, "бесконечность, воля, красота" - сочетание, определяющее одну сторону отношения Гоголя к пространству. В этом он и черпал, вероятно, надежду: "Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?" ("Мертвые души").
"...Один только раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в далекой траве точку, сказавши: "Смотрите, детки, вон скачет татарин!"
Продолжение этих строк таково, что без художественной оптики их нельзя оценить иначе, как ошибку: "Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глаза свои, понюхала воздух, как гончая собака, и... пропала".
Невероятная для наблюдения сцена. Сначала "черневшая в далекой траве точка", т.е. не только неразличимость деталей, но и контура - лишь опытный Тарас узнает. А после, как при внезапном оптическом сближении, вдруг видны мельчайшие подробности, движение трепещущих ноздрей ("понюхала воздух").
Превращение далекого и необъятного в близкое, постижимое, пусть вопреки (и преимущественно вопреки) физическим законам, - константа поэтики Гоголя. Физическое страшило его, он постоянно нарушал эти законы материального мира, таким способом избавляясь от его давления. Прежде всего это касалось образов пространства.
"Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе... Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города..."
Нельзя увидеть такого пейзажа издалека. В качестве материальной такая действительность невероятна, но ведь недаром написано: "из моего чудного далека". Не близкое важно писателю, а важно все видеть, и магическое приближение служит этому. Причем одновременно Гоголь как бы проверяет свою власть над материальным миром, по воле сжимая и растягивая расстояния.
Чем необъятнее и шире даль, тем с почти пропорциональною силой увеличивается тяга обратного стремления - приблизить ее с помощью нарушений обыденной оптики либо посредством воображаемого всемирного света, озаряющего всю даль до ее последнего горизонта. Гоголю не даль сама по себе дорога, не в безграничных просторах полагает он грядущее благо. Ему нужна даль близкая, достижимая, но и такое утверждение неполно. Приближая даль, он сейчас же как будто отталкивает ее, увеличивает пространственную беспредельность, которую только что приближал. У него так часты отражения в зеркале, в воде, и столь же часто не определить, что в чем отражено, где сама вещь, а где отражение? Нередко в его картинах спутаны сон и явь, отраженные друг в друге. Близость отражения и сна очень выразительна во сне Левко:
"С изумлением глядел он в неподвижные воды пруда: старинный господский дом, опрокинувшись вниз, виден был в нем чист и в каком-то ясном величии... Притаивши дух, не дрогнув и не спуская глаз с пруда, он, казалось, переселился в глубину его..."
"Казалось" - постоянный эпитет гоголевских манипуляций с далью и близью. "Казалось" - значит, не было твердой веры. Остались сомнения в истинности очевидного, подозрительность к явному, не отрицаемому решительно, однако и не признаваемому безоговорочно. "Казалось" - одна из характеристик заколдованного места: надо всматриваться, напрягать глаза, но даже ясно увиденное содержит какую-то неотчетливость.
Гоголь приближает даль и удаляет, словно фокусируя некий художественный окуляр; однако, как ни верти, яснее не делается. "Тут Левко стал замечать, что тело ее не так светилось, как у прочих: внутри его виделось что-то черное (...) "Ведьма!" - сказал он, вдруг указавши на нее пальцем..." Так и Гоголю хотелось бы найти в пространствах мира "что-то черное", в чем заключалась бы суть мира. Гоголь пробует совместить даль с близью, "по-волшебному" поступив в заколдованном месте.
В "Ревизоре" сначала дана чуть не тотальная беспредельность ("Отсюда хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь"), а спустя десять лет, в "Развязке "Ревизора" автор называет пьесу "шкатулкой", волшебно сокращая бескрайние просторы до минимальных размеров - почти тот же эффект, с каким немало людей знакомы по снам. Человек, лишенный надежных средств найти границу сна и яви, теряется и в различении граней между жизнью и смертью: пространство приманивает кажимостью, чтобы обмануть, оставить без сил и надежд. Самоопределение человека в этом пространстве есть дело жизни и смерти, а метафора превращается в вещь, от понимания которой зависит бытие.
2.
В "Науке логики" Гегель утверждает: "Только Бог есть истинное соответствие понятия и реальности". Об этом соответствии тоскует и гоголевский человек.
Оба ищут, как выйти из несоответствия, ибо для каждого в соответствии решение проблемы бытия, когда человек попадет в человеческую среду. Но если философ рассматривал ее в качестве теоретически возможной, то писатель отчаивается совместить "понятие и реальность". "Соотечественники, страшно!" - этот крик Гоголя догадка об изначальной несовместимости "понятия и реальности" как особом качестве заколдованного места.
Пораженный величием и бесконечностью отечественного пространства, Гоголь взялся выразить это впечатление, но, описывая его, все отчетливее видел, что бесконечные горизонты и манящие дали - всего-навсего косный мир, лишенный живых, благостных сил.
Писатель пробовал переделывать пространства в согласии с благодетельными впечатлениями от него, осевшими в душе; он смутно надеялся, что слово окажется сильнее материи. Однако сами впечатления не были чисты: благо и зло смешалось в них. "Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами?" ("Мертвые души"). Он пытался очистить свою душу от сомнений, укрепить верой, раз впечатления ненадежны, - явились "Выбранные места из переписки с друзьями". Сомнения не проходили.
В отличие от гегелевского пространства, гоголевское не "представляет собой лишь некое свойство вещей". Напротив, вещи - его свойства, и само существование человека - функция пространства. "И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силой отразясь во глубине моей..." ("Мертвые души").
Онемела мысль, а за нею и сама жизнь стала безгласной - это, конечно, совсем иной взгляд, нежели у Гегеля, хотя тот и приводит - в качестве курьеза - вариант самостоятельности пространства: "Если скажем, что оно есть нечто субстанциональное (как у Гоголя - В.М.), существующее само по себе, то оно должно быть похоже на ящик, который, даже когда в нем ничего нет, все же останется чем-то самостоятельным".
Гоголь испугался не оттого, что пространство выступило в несвойственной роли, а что, кроме этой роли, у него не было другой. Для русского писателя "ящик", который немецкий философ взял примером ложного понимания пространства, и есть конечная правда. Шкатулка Чичикова, где тот возил списки умерших крестьян, предстает образом крестьянской Руси, чьи неоглядные дали спрятаны мановением Чичикова-колдуна в ящичек "московской работы".
"...Онемела мысль перед твоим пространством".
Место у Гегеля - единство времени и пространства, правда, единство противоречивое. Противоречие времени и пространства философ разрешает в их единстве - материи.
Иначе у Гоголя. Никакой определенности времени, чтобы от частной и конкретной хронологии дойти до обобщения, до понятия "время". Полная запутанность, неясность, тьма и зияние столь подавляющи во всех временных ситуациях, что можно с твердостью говорить об отсутствии в художественной мысли Гоголя каких-либо значений времени. Не будь авторской руки, герою "Заколдованного места" не выбраться оттуда, где всякий год повторяется одно и то же: "Засеют как следует, а взойдет такое, что и разобрать нельзя: арбуз - не арбуз, тыква - не тыква, огурец - не огурец...чорт знает, что такое!"
Время возвращается к одному и тому же месту, словно притягивающему его, не давая развернуться, двинуться дальше. Времени нет, и то, что у Гегеля - пространство, у Гоголя - колдовство, даже больше, сильнее колдовства - неодолимая топомагия.
Ситуация "то гумно, то голубятня" вечно предстоит обмороченному человеку, который до конца дней не может понять, где он, как ему попасть к себе, и он ведет свою жизнь вне себя, не у себя (не-человеком). Художественное пространство у Гоголя не годно для проживания человека; в нем лишь смерть служит подтверждением того, что человек жил, и что жил - человек. Никакими другими способами длительность бытия, временная протяженность не обнаруживается, коль скоро в этом пространстве нет времени.
Не столько поняв это, сколько почувствовав, что имеет дело с необыкновенною, "заколдованной" материей, Гоголь взялся понять ее зловещий механизм и волею художника "переключить" на энергию блага. То был своего рода художественный эксперимент, в ходе которого писатель рассчитывал добраться до сущности заколдованного места.
Теперь видно, что задача ему не удалась. Как ни пробовал он разгадать источник топомагической силы, его попытки не давали результата. И если сравнить его последнее произведение, "Мертвые души", с первыми, вошедшими в состав "Вечеров на хуторе близ Диканьки", поразит одно: автор так и не продвинулся в понимании того, что же такое заколдованное место. Даль и близь, взятые и отдельно, и во взаимном сочетании; содержа в любом из этих вариантов благо, заключали одновременно равновеликую долю зла. Гоголь нашел, что благо является источником и причиной зла, но было непонятно - какие благодетельные свойства пространства служат аккумулятором зла?
Это привело художественную мысль Гоголя к важному выводу, и посейчас хранящему свое значение: само место не пригодно человеку, ибо места этого, как мы видели, нет: все здесь оказывается для человека иным, не тем, что ему надо; когда же он, если повезет, меняет его, получая то, иное, оно так и остается иным, а не тем, которого он домогался. Оно для человека - вечно другое. Вот почему речь должна идти о том, как, живя в этом пространстве, найти зону, которая, оставаясь в нем, находясь внутри него, была бы снаружи и от него не зависела. Где ж сыскать такое место?
3.
"И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей..." ("Мертвые души"). Не содержат ли эти строки художественного ответа на заданный вопрос о месте, которое существует как необходимость, но которого нет как чего-то другого однородному пространству, где все взаимотождественно и зеркально повторимо?
В "Развязке "Ревизора", предназначавшейся Гоголем к бенефису М.С.Щепкина, первый комический актер защищает идею аллегорического толкования комедии: ревизор - это наша совесть; город, выведенный на сцене, - "наш же душевный город, и сидит он у всякого из нас". "...Побывать теперь же в безобразном душевном нашем городе..., в котором бесчинствуют наши страсти, как безобразные чиновники, воруя казну собственной души нашей".
После выхода первого тома "Мертвых душ" мысль о душе завладевает Гоголем, усиливаясь с каждым годом, пока не выразится со всею возможной для писателя полнотой в "Выбранных местах из переписки с друзьями". Среди прочих суждений там попадается следующее:
"Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всякий человек, не только я. Дело мое - душа и прочное дело жизни."
Все происходит в топомагической среде, которая обращает время в ничто, сама изменяется по неведомым законам, и, чтобы устоять, человек должен держаться за свою душу. Одна душа прочна в непостижимом, заколдованном месте, потому что у нее другие законы. Она пространство для человека, но не для топомагии, ибо пространственность души нефизична, нематериальна, она - мир, где немощны бесовские силы, могучие во всякой материальной среде.
По мере того, как близился к окончанию первый том "Мертвых душ", в его создателе нарастало беспокойство. Когда же книга была написана и автор смог рассмотреть ее целиком, он пришел в отчаяние: изображенный мир не оставлял надежд. Россия, вставшая со страниц первого тома, испугала ее творца, и он - этого нельзя исключать - свой испуг перенес на Россию вне романа. Ему почудилось, что не он написал ее такою, но она, им написанная, таковая испокон.
Гоголь отбросил эту мысль, иначе не взялся бы за второй том, не появился бы в замыслах третий, где, по словам современников и его собственным скупым признаниям, он собирался показать то в России, что составляет ее здоровую, благословенную природу, лишь наружно попорченную искажениями. Однако вспомним окончание первого тома: "Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный Божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение?"
Вчитаемся еще раз: "наводящее ужас движение". Так и взглянул Гоголь на Россию, кончая роман, - она привела его в ужас. Приходилось ли читателю замечать, как напоминает эта сцена первого тома финал "Записок сумасшедшего"? "Спасите меня! возьмите меня! дайте мне тройку быстрых, как вихорь коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтоб не видно было ничего, ничего".
После этих слов уже как-то само напрашивается: "...Куда же несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа".
Гоголя испугала эта безответность, и чем внимательнее он вслушивался в звуки, одному ему слышные, тем чаще, можно предположить, испуг усиливался до ужаса. Подсказывалось одно решение: "Далее, далее, чтоб не видно было ничего, ничего".
Что значат "далее" и "не видно ничего", принимая в соображение смысл этих слов в художественном пространстве Гоголя? Только одно: далее - в смерть. Таинственность последних дней писателя в феврале 1852 г., незадолго до его кончины, если поставить их в связь с образами пространства его поэтики, наводит на мысль, что Гоголь ужаснулся тех пророчеств, какие открылись его воображению в "необъятном просторе". Особенно пугала его полная беспомощность художника, сумевшего услыхать и понять безмолвие, но не могущего добиться ответа. "Далее, далее"? Безмерные пространства души, соразмерно великие безмолвным просторам Отечества, могли послужить спасением. Но все ли спасутся? Спасутся ли? У Гоголя не было уверенности
Сейчас не так уж и важно, умышленна или невольна его смерть, одно бесспорно: Гоголь умер, не решив загадки пространства, загаданной в его творчестве. Как некогда Достоевский о Пушкине, так ныне о Гоголе можно сказать после всего, пережитого страной между речью в Обществе любителей российской словесности и нашей теперешней жизнью: Гоголь оставил нам загадку места, которую теперь мы все в этом месте разгадываем.
