ОСЛОЖНЕНИЯ
Глеб Павловский
Вместо России
Сведения о беловежских людях
Часть первая Часть вторая Часть третья Часть четвертая
Часть вторая, беловежская
Интеллектуальный ландшафт современной России впечатляет если не глубиной, то зрелищностью. В калейдоскопе месится пестрая масса разгадок (Россия - страна рабов, страна-догонялка, полигон безбожного коммунизма, остров Россия etc) - но где загадки? Поминаются основные имена из западных дискуссий - там они получали известность, ставя и переформулируя важные для наций вопросы. А кто их задавал здесь?
Идейные хроники Великого Десятилетия не кажутся своеобразными. В общем, тот же Варшавский пакт: от рекомендаций "в рамках допустимого", через ряд либеральных прологов (марксизма, историцизма, теории управления) - к западным языкам объяснения, верней, западной площадке для молодняка, где щенки и дети возятся с прокушенным мячиком "модернизации". Как и в Восточной Европе, густа националистическая компонента, сильная в раннесоюзных истериках (ныне перезабытых), как-то Поворот рек, Закрытие всех и всяческих электростанций, Охрана всех и всяческих памятников, Борьба Москвы с коррупцией в Узбекистане и, наконец - Ускорение.
Но пристальней вглядеться, и видна поддельность "эволюционности". Процесс выглядел сходно с идейной эволюцией лишь в последовательности извлечении имен из мешка. Событиями дирижировали идеологические артефакты, "идеоиды", отслоенные от идей, давших им имя и лексику и согласованные путем привнесения в новоречь Великого Десятилетия. Смена идеоида на идеоид происходила отнюдь не в порядке решения задачи: идея оттесняла идею, с ней до того не будучи соотнесена, как ее альтернатива.
И за всю эпоху ВД мы не найдем идеи, которая сыграла бы роль в политике, будучи найдена, названа и обсуждена как идея. Вот это живое, всепоглощающе безыдейное "место Россия" весьма важно, и оно наш главный герой. Ведь процесс изгнания людей из их собственного ума, языка и дома не был стихиен, ни даже слеп. И трупы, которые сегодня стаскивают с беловежской сцены, помечены крестиками еще в годы, когда один московский циник корил Политбюро слезой ребенка, зря обиженного героями Достоевского.
А труп, еще живой, волновался, слушал и бешено ему аплодировал!
После крушения искусственно ограниченного пространства компетенции интеллигента (пространства, где ценным и значимым признавалось, чаще всего, недоступное и ненужное, зато известное понаслышке, например, немецкий экзистенциализм, потребительское общество, суд присяжных), и снятия внешних ограничений доступности инокультурных и иноязычных текстов, русскоязычный субъект не предпринял ни одной попытки освоить их - то есть, не предпринял попытки сбыться как культурное существо.
Человек, которому политически открылся доступ ко всем цивилизациям мира, включая собственную, отказывается присутствовать в культуре на своем родном языке. Не заметив этой задачи, он закапсулировался и выпал из продуктивного пространства в некий "эллипсоид" (по выражению А.И.Солженицына). Возник беловежский россиянин - русскоязычный гомункулус, пребывающий в странном, хитровато-невменяемом кайфе, находя в многочисленных пенсионных выплатах "стабилизации" премию за свой инвалидный образ мыслей - либо изобретая высокодоходные бизнесы, совместимые с блокированной рефлексией и ущербным культурным сознанием (бандитские бизнесы).
И озадачить его теперь можно, лишь чем-нибудь сильно ушибив.
Часть вторая, беловежская
Интеллектуальный ландшафт современной России впечатляет если не глубиной, то зрелищностью. В калейдоскопе месится пестрая масса разгадок (Россия - страна рабов, страна-догонялка, полигон безбожного коммунизма, остров Россия etc) - но где загадки? Поминаются основные имена из западных дискуссий - там они получали известность, ставя и переформулируя важные для наций вопросы. А кто их задавал здесь?
Идейные хроники Великого Десятилетия не кажутся своеобразными. В общем, тот же Варшавский пакт: от рекомендаций "в рамках допустимого", через ряд либеральных прологов (марксизма, историцизма, теории управления) - к западным языкам объяснения, верней, западной площадке для молодняка, где щенки и дети возятся с прокушенным мячиком "модернизации". Как и в Восточной Европе, густа националистическая компонента, сильная в раннесоюзных истериках (ныне перезабытых), как-то Поворот рек, Закрытие всех и всяческих электростанций, Охрана всех и всяческих памятников, Борьба Москвы с коррупцией в Узбекистане и, наконец - Ускорение.
Но пристальней вглядеться, и видна поддельность "эволюционности". Процесс выглядел сходно с идейной эволюцией лишь в последовательности извлечении имен из мешка. Событиями дирижировали идеологические артефакты, "идеоиды", отслоенные от идей, давших им имя и лексику и согласованные путем привнесения в новоречь Великого Десятилетия. Смена идеоида на идеоид происходила отнюдь не в порядке решения задачи: идея оттесняла идею, с ней до того не будучи соотнесена, как ее альтернатива.
И за всю эпоху ВД мы не найдем идеи, которая сыграла бы роль в политике, будучи найдена, названа и обсуждена как идея. Вот это живое, всепоглощающе безыдейное "место Россия" весьма важно, и оно наш главный герой. Ведь процесс изгнания людей из их собственного ума, языка и дома не был стихиен, ни даже слеп. И трупы, которые сегодня стаскивают с беловежской сцены, помечены крестиками еще в годы, когда один московский циник корил Политбюро слезой ребенка, зря обиженного героями Достоевского.
А труп, еще живой, волновался, слушал и бешено ему аплодировал!
После крушения искусственно ограниченного пространства компетенции интеллигента (пространства, где ценным и значимым признавалось, чаще всего, недоступное и ненужное, зато известное понаслышке, например, немецкий экзистенциализм, потребительское общество, суд присяжных), и снятия внешних ограничений доступности инокультурных и иноязычных текстов, русскоязычный субъект не предпринял ни одной попытки освоить их - то есть, не предпринял попытки сбыться как культурное существо.
Человек, которому политически открылся доступ ко всем цивилизациям мира, включая собственную, отказывается присутствовать в культуре на своем родном языке. Не заметив этой задачи, он закапсулировался и выпал из продуктивного пространства в некий "эллипсоид" (по выражению А.И.Солженицына). Возник беловежский россиянин - русскоязычный гомункулус, пребывающий в странном, хитровато-невменяемом кайфе, находя в многочисленных пенсионных выплатах "стабилизации" премию за свой инвалидный образ мыслей - либо изобретая высокодоходные бизнесы, совместимые с блокированной рефлексией и ущербным культурным сознанием (бандитские бизнесы).
И озадачить его теперь можно, лишь чем-нибудь сильно ушибив.
Внезапно все наводнилось людьми без прошлого - с еле намеченными либо начисто вымышленными биографиями. Как правило, все они исчерпывались тем же Великим Десятилетием, плюс одно-два воспоминания об "ужасах брежневского застоя" . Но и тут фактическая основа ужасов часто относилась к новым временам, как пожар в Щедринке, где "административная система варварски сожгла архив всемирно известного академика Бэра", а то и к сущим вымыслам, как "невероятная коррупция" Чурбанова - выразившаяся в конце-то концов в одной шубе. Сборник "Иного не дано" полон присвистов современных сказителей, вроде: "Я, историк, понимаю, что этого не могло не произойти... Пока брежневщина доводила нашу страну до убожества, тем временем в мире появлялись лазеры..." 4
Вообще, критика старого режима как "варварского" повсеместно в истории идет именно от деградирующих либо повторно варваризованных же его секторов, невключенных в реальную цивилизационную структуру эпохи. Идея "с опозданием, смиренно войти в семью цивилизованных наций" могла родиться в СССР в силу того, что СССР хотел быть признанным членом мировой семьи, и прилагал к себе ее масштаб - от чего первым делом отреклась неоварварская РФ.
Старый мир раздач и лишений бессилен сдержать человека, ни насытить его тончайшей радостью обладания дефицитом. (Дефицит не обязательно колбаса. Дефицитом может быть фильм "Зеркало", английская лютневая музыка, испанский балет или том Мандельштама.) И человек, которого незаслуженно осквернили свободой, воссоздает внутри мир жесточайшего дефицита реальности, то "иного не дано", которое прикроет его свободу от сосуществования с чужими.
Весь выход из социума несвободы осуществляется в стилистике регресса. Каждый шаг к расставанию со старым порядком есть приобретение "общего нового" - пока масса его не окует сознание и не сложится в механику самоцензуры. Каждое из подсказанных действий "гражданина свободной России" объявляется им единственно возможным, и он всякий раз переживает бесспорную единственность только данного состояния для данного именно момента. "Это же действительно красиво, это вдохновляет: Вернадский - вместо Жданова... "ноосфера" вместо ...вместо чего?" 5
Интериоризация несвободы (и ее персонализация!) является главным делом будущего беловежского гражданина. Она протекает как отбор из плавающих в бульоне гласности изолятов ИНД, по признаку наибольшей манипулируемости. Сцена чуть похожая на гипотезу Опарина относительно происхождения жизни, в целом смешную. Кстати, отчего эта гипотеза казалась тогда психологически убедительной?
Дилетантизм версии созвучен был нашей веселой бытовой толчее в оттепелях и в отпусках. "Музыкант играет вальс, А вы глядите на него, А он глядит в пространство". Сомнительность Великих Вопросов обменивается, под хор дурацких "ага!..ага!", на анекдотический пикник с персонажами, где финальная опаринская молния, как чеховское ружьецо разряжается в атмосферу, воссоединяя и губя всех непосредственных участников события. - Наш беловежский йети створожился, растолкав перед этим много других, не менее привлекательных коацерватных капель.
Покидая разваливающуюся, тающую в оттепели ситуацию безвыборности, субъект ударными темпами изобретает и конструирует в самом себе эрзац отнятого либерализацией наружного панциря - ментальную склеру, домовой пти-ГУЛАГ. То дано, и вот это дано. А иного не дано, раз оно иное, а все еще не это и не то. "Здесь тоже знамение нашего времени, необыкновенно быстро расставляющего наконец все по своим местам". 6
Важной особенностью создающегося образца является симулируемая новизна - зазор между мелкостью осуществляемого и сверхценностью причастности к ходу свершений.
В чем нуждаются люди с биографиями без реального биографического содержания? В наполнении конечно, но сначала в элиминации реалий, по которым легко измерить масштаб - толщиной в пятак. Отсюда их тяга к истреблению вопросов, имен и ценностей. Ширится зато хоровая поверхность коммуникации, имя ей Гласность. Внутри этой новой священной истории у них, наконец, выявляются общие воспоминания, гласно пережитые клишированные чувства ("А что вы чувствовали в августе 1991 года?"); клишированные же предметы любви и травли (конфликт их не является дискуссией, и одна тенденциозность сравнивается с другой лишь по силе импульса).
Все это коммуникативное поле изотропно, и наполнено своеобразной душевностью, быстро протухающей и все более симулируемой социальностью - симулируемой зато всерьез, со зверским интересом, сатанея при любой помехе. Пустота просит пить.
Внутри человека поселяется зато гость - задушевный друг, свой парень и весельчак, выметающий из ума всякие возражения, в особенности же вопросы и сравнения с чем-то иным. По мере отмирания инструментов внешнего ограничения, табуирования, системы потачек и вздрючек старой власти, этот Братец-Манипулятор собирает все нити в собственные клешни.
Первым признаком этого является то, что всякая перешедшая на автономный режим манипулирования функция поведения, мысль или речевая структура, будь то осознанный интерес либо политическая или групповая идентификация - воспринимаются и утверждаются индивидуумом как "только так, не иначе!". И немедленно начинается отбор более подходящих для работы в таком режиме сущностей (идей, людей, политик, групп) и отбраковка негодных либо неподдающихся манипуляции (например, странных, традиционных, либо слишком сложных).
"А какие реформы нужны - это мы знаем (как сказано у Булгакова, подумаешь, бином Ньютона!).", - так пишет экономист. 7
Реальная дискуссия заменяется бесплодным противостоянием двух квазисимметричных позиций, гудом неразборчивой аргументации относительно (мнимого) оппонирования. Два безальтернативных уродца заполоняют речевое пространство, выталкивая неприсоединившихся, как "иных".
Притом, биполярность эллипсоидного мира - несимметрична: с начала перестройки в ней утвердилось различение центральных и периферийных утверждений. ИНД царит в центральных областях, периферийные же выступают как агрессивная по отношению к ИНД среда, "подсовывающая", "навязывающая" отсталое, тянущее в сторону и назад, уводящее от высоких задач момента. Всякое иное, в общем.
"СВЕРХОБЕСПЕЧЕННЫЕ
Слои населения, имеющие особо высокие доходы.
На первом месте среди сверхобеспеченных стоит правящая верхушка, имеющая доступ к спецраспределителям и высококачественным товарам и услугам". 8
"МИЛЛИОНЕР
Тот, кто обладает доходами...исчисляемыми миллионами денежных единиц.
Именно миллионеры, как наиболее активная и самостоятельная часть общества...в состоянии вытянуть страну из глубочайшего кризиса, реально улучшить жизнь миллионов людей". 9
Порядок игры таков, что агент рынка идей всегда имеет перед собой монополию. Ему негде встретиться с двумя равномощными, равнообоснованными идейными комплексами: перед ним некий уникум, передовой вундеркинд, вознесшийся над реакционным вздором. Везде он застает "всем нам хорошо известную передовую" идейную схему - и "всем памятных, еще со времен застоя врагов" всего лучшего, народного и передового.
В лагере врага внутренний разброс лексик и теорий чуть больше, потому, вероятно, что здесь он не имеет значения - это идейный трэш, а обитатели его - клошары и проходимцы, быть замеченным среди которых не респектабельно.
Интересно, что правила установленные ее противником, "нелояльная оппозиция" никогда не атакует всерьез. Например, критика собственных установок внутри ее лагеря обычно исключена. Периферия внутренне признает себя вторичной, зато свободной и от соблюдения правил игры, и от всяких приличий вообще. Стоит ли мыться, раз оккупационное правительство установило в стране либеральный террор! Зато чисто лексическая раскованность превращает периферийную оппозицию в зону языково-политического эксперимента, где власть отрабатывает сцепления новых и старых понятий, проводя их первоначальную обкатку. Передовое ядро относится к темной зоне Периферии колониально - проводя усмирительные экспедиции и выхватывая оттуда терминологическую добычу а то и целые идейные комплексы.
Амбивалентность - принципиальное свойство всех действующих лиц и поступков Великого Десятилетия.
В такой модели лидер никак не связывает себя идейной формой процесса, используя всеобщий спрос на однозначные определения. Никакое действие, сколь угодно различимое, не имеет в пределах ИНД обязывающих инициатора последствий, и не может служить основанием для аналогичного поведения других (то есть, быть нормой всеобщего поведения). И наоборот - всякое действие и всякая идея могут быть включены в совершенно противоположный им по смыслу и стратегии контекст, и истолкованы как "само собой разумеющееся".
Образцовым случаем можно посчитать изобретение "русского национализма".
"Русский национализм" создавался либералами, путем маргинализации несогласных с моделью обновления, как "антиперестройщиков". При этом считалось неважным, несогласен ты частично или в принципе, идейно или корыстно. В частности, из дискуссии были исключены такие представительные на начало перестройки течения, как почвенники и традиционалисты, диссиденты, социалисты и левые марксисты, зато оставлены бесхребетные и наиболее безыдейные из всех советских генераций "шестидесятники" - единственные, кто с самого начала не задавал Горбачеву вопросов.
Утопия перестройки имела одним из стержневых элементов миф о том, что консервативные силы пытаются затормозить ее ("механизм торможения"), остановить, а затем и осуществить масштабную реакцию в рамках всего Союза. В рамках мифологической конфронтации "Горбачев - Консервативные Силы", не мог быть даже поставлен вопрос - ни об альтернативе самому Горбачеву (это был вопрос однозначно "реакционный") ни об альтернативе политике перестройки и ее составляющим - системе гласности, линии Шеварднадзе и т.п. ("перестройке нет альтернативы") - ни тем более о том, что угроза контрреформы может исходить не из противоположного лагеря, но от самого авангарда перестройки.
В создаваемом таким образом гетто сформировался ублюдочек мнимого "консерватизма", деградирующий, выпавший из живой речи объект-олигоцефал, который впоследствии (1990-91) был утилизован, опять-таки вне дискуссии, в бесспорном порядке, российскими национал-демократами. (И назвали его "россиянином".)
Но мало-помалу обнаружилось, что Горбачев несет свободу не в том облике, который бессознательно ожидался: не в громе, молнии и обожаниях; он не дает пищи тяге к Господину и тоске по власти; наконец, сам он смешон и постоянно себе противоречит, невольно заставляя думать. (И беловежские люди решили его съесть.)
Запретная страсть дала поразительную мутацию: противоречивое требование к власти быть (политически) демократичной, коллегиальной и мягкой, и (идеологически-эмоционально) мощной, русско-народной. Этот нюанс был едва замечен интеллектуалами в самом лагере перестройки; большинство их ему просто поддавались, наутро просыпаясь "россиянами". Но ведь именно либералы, презумпцией "Горбачев либо ничего" и создали это персонифицированное "ничто". Сконцентрировав на анти-Горбачеве все несогласные силы, от интеллектуальной оппозиции до консервативных и, наконец, действительно реакционных сил - они возвели в анти-Горбачева самого Ельцина.
Лидером нараставшей народной реакции оказался реформатор, которому затем пришлись по вкусу обе роли одновременно. С лета 1990 года Борис Ельцин уже не коммунистический оппозиционер. Он - защитник русского народа от мистически-призрачного, зловеще- "ничейного" Центра - модернизированной версии масонского заговора против мамы-России, - заговора, поразительным образом воплощенного в Горбачеве.
Отграниченную от последующей и предыдущей (ИНД-0) монаду ИНД-1 (назовем ее инкарнацией) можно представить каннибалом, живущим за счет окружающей среды, питаясь остатками прошлой инкарнации.
Реальность непрерывно раздражает сенсоры беловежца осложнениями. Осложнения интерпретируются как чужаки, но не озадачивают. Интерес к ним возникает и нарастает лишь в меру их вялености, - обмирающе вялые движения отмечаются с усиливающимся любопытством, и при потере их источником противной живости совершается его ритуальное пожирание - с последующей реинкарнацией.
ИНД-0 висит в углу паутины одной из мух, не самой жирной - шкурка, чучелко, выпотрошенное до полного исчезновения живости, но иногда сентиментально осматриваемое, чтобы произвести в себе легкое дрожание неясных воспоминаний ("Юрий Афанасьев, которого я уважаю" - в "Записках президента").
Внешне субъект выглядит непрогнозируемым, он сам не знает, каким будет завтра: ведь он и так уже есть, иного-то не дано! Он как бы может стать всяким - и это легко подтвердить, глядя на сальто-мортале персон советско-российской истории ВД ("Об одном прошу вас, ребятки - будьте беспощадны!"- Г.Вишневская. - И специалисты по слезинке Достоевского из президентского совета дребезжащими тенорками советуют "Пли!".)
На самом же деле это не так - он знает, каким станет завтра. Завтра он тот, кем еще "нельзя" быть сегодня, кем быть "не дано", ибо он себе запретил это, вытеснив запрещение в образ презренного Иного - консерватора, мерзавца, оппозиционера.
Весь процесс идет в перевернутом времени, как регресс, - серией итеративных упрощений накопленной субъектом сложности. Тот как бы ищет свою предельную простоту, догадываясь о потерянной аутентичности. Он непрерывно и мучительно вивисецирует, стремясь вывести самого себя, как простейший конечный штамм от собственных былых раздвоений.
Беловежский человек всегда кого-нибудь передразнивает да подпевает кому-то, а то просто бормочет себе под нос. Наш каннибал пресыщен обрывками фраз недоеденного им прошлого, утопая в гаме их рифм, как Борхес в библиотечных припоминаниях. Это у него от его газет, где сидят сочинители страшилок и политических считалок.
Советские речевые подлески были страшно густы повсюду, где, подмигивая друг другу сквозь строевой лес Коммуникации-Власти, мы избегали прямых суждений. Но дубы повалились - Богатырь-то наш сгнил! - и неофициальный подлесок пророс речь, сплошь забив сознание своими, более ни к чему неприложимыми, но оттого универсальными фразами. Сознание уподобилось вечно что-то ворчащему идиоту, каких тьма на московских улицах. Оно блуждает в трех присказках, как в безысходных дебрях, а журналистские рожи еще, ерничая, мяукают и задирают вслед:
- Это что за Бармалей лезет к нам на Мавзолей? 10
Бармалей Зюганов, но мог быть и Жириновский. И - веселая, в государственный лоб отлитая пуля Семидесятых тонет в угрюмой считалке беловежского лоботомика.
- Песня про творца Калашникова
Он и не знает, что еще хочет услышать или сказануть. Его реплики лишь ритмически усугубляемая отговорка. Такую речь не запомнит и сам говорящий, в ней ему не на чем настаивать. Она отбив времяпровождения, оральная жестикуляция, - да и где, скажите, то общество, в котором каждый из нас мог подмигнуть другому:
- Не падайте духом, Василий Иваныч!
- Возьмемся за руки, друзья!
- Манька, вынь сиську из борща!
Прежде всякое подмигиванье обращено было к сраму высокомерной политики, как дух сортирного интима в строю Союза ССР. И вот, многими тиражами подмигивает невесть кому вся страна, а человек отчужден не только от всякой интимности - он чужд политике, обращенной к нему стебанутой маской придурка.
- У вымени в плену
- В бой идут одни сопляки
- Где пышнее пироги?
- Дело грудью не испортишь.
- Грудь как двигатель торговли
- Танки и банки. Банки да бабки.
- Федоров пошел ва-банк.
- Где нужнее сапоги?
...Он не знает, что же сказать, - но хочется ему, братцы, убить кого-то. Почему? а вы не услышите, почему: ему не на чем задержаться, нечем отключить немолчный нашепт в мозгу:
- Мальчик, гуляя, гранату нашел...
Тогда - безвредный стишок-чернушка подписчика "Мурзилки", выкормыша Агнии Барто. Сегодня он это совершенно всерьез. Не со зла. Просто нет ничего другого, более сложного. Нет проблем? Нет проблем!
Вся эта хлещущая рифмующаяся телегазетная чушь - поэтика превентивных ответов на еще непоставленные вопросы. Ведь еще года с 1989, с I съезда СНД решено было, что нехватка свободы - это невозможность выкрикнуть то, что и безо всякой свободы вертится на языке. Все эти квази-ответы, эти "дано" и "говори, говори" шли уничтожить не только несформулированные, запаздывающие вопросы - но и идеи, и нормы, и цели тоже.
Дни идут, с застоем покончено:
- Иного не дано!
- Дедушка старый, ему все равно.
Клоун-говорун не переносит звуков разговора - работая на ковре, он не слышит других, а те, общаясь, мешают работать. Спустить на них тигра Пашку, что ли?
- Бросил гранату, и глянул в окно
- Какая дорога ведет к храму?
- Гайдар шагает впереди!
Тяжек труд исторической невменяемости!
Прежде система снимала с вас заботу о последствиях: действовала она, а не вы, и последствиями она же ведала. Неучастник мог почувствовать себя виновным "за наши танки в Праге", но такое расширение авторства встречалось редко, у тонкошеих мутантов. Сегодня нельзя оставаться вне игры - но как при этом не иметь отношения к последствиям? Ведь последствия озадачивают. Служит этому известный ритуал смены парадигм: факт признается, как только он безвреден для власти. Пока он спорен, пока несет заряд оппонирования - он опасен, и его игнорируют. Показателем безвредности выступает полная манипулируемость - подвластность реальности.
Полная монолитность субъекта в данный момент позволяет ему безболезненно претерпеть полную инверсию в следующее состояние -всякий раз отменяя память, как фактор процесса. При тотальности оборотничества беловежский лунатик не может вспомнить себя, ведь память распространяется только на гомогенную единицу его последнего существования. - В нем и вокруг нет ничего равного ему иного, альтернативного - и нет оснований вспоминать.
Раз страус убежал от аборигена, он не страус был, а оборотень, гадкий и несъедобный. Никакого страуса не было! Когда же его все-таки поймали и съели - страуса опять нет как нет. В такой логике попробуй-ка о чем-то вспомнить или спросить.
Забывание здесь не является ни целенаправленной, ни психофизической процедурой. Беловежская забывчивость - функция чрезмерной "ясности", "высвеченности" эллипсоида ИНД, где коротает сроки реформ наш зомби. - Переходя из одной в следующую по правилам сплошной инверсии, субъект не может ничего учесть и припомнить, а просто вдруг просыпается однажды следующим "данным". Вытесненный голос "врага перестройки" или "фашиста" обнаруживается им в центре собственного сознания, как собственная новая идентичность, а былой теперь слышится ему как "радикалистский", "упрощенный" или даже "антипрезидентский". Но ни тот ни другой полностью не исчезают - происходит кувырок иерархии.
Ему не нужно запрещать помнить.
В нем нет места для памяти, и не возникает поводов для нее.
Не секрет, что мы сегодня накануне великого предательства этого сознания: оно изготовилось к прощанию с Ельциным. А надо знать, ч е м для этого сознания являлся Ельцин, отчего именно с ним оно достигло общенационального статуса (русским языком говоря, стало повальным) и так долго держалось за него, легко теряя других любимцев.
Толика шкурной осторожности и самая капелька опаски не помешала бы гражданам "свободной России", когда те впервые шли голосовать за Ельцина. Простое наблюдение его штук и приемчиков для обывателя, озабоченного своей собственностью, свободой и безопасностью больше, чем "социальным переустройством", еще в 1990-м году позволяло ощутить некий озноб.
От Ельцина веяло чем-то странным и недобрым. Это не связано ни с личной верой, ни с политической позицией. Есть просто опасные люди, которых здравый смысл граждан, еще с античности, изгонял с политической агоры. Но гражданин перестройки был выше собственных шкурных интересов! Он был не творец (и низвергатель) политиков, а политолог-самоучка, которого журналы наставили "объяснять и исправлять мир", снарядив тремя-четырьмя отмычками ИНД: "тоталитаризм", "демократия", "административно-командная система" и "суверенитет".
(Это, заодно, позволяет оценить уровень московской дискуссии о сталинизме: в самый разгар повальной болтовни о "банальном" Сталине, который "груб, нелоялен" и "повар острых блюд" - просмотрели нового, не слишком даже иного характером... Да, гласность хорошо поработала, обучая оболтусов не сомневаться и реагировать в политике на реквизит - коммунизм, френч да этничность!)
Ельцин - осциллирующая персона, с клочковатой биографией, существуя "местами" и "время от времени", целиком оправдал штрих-пунктирного же беловежца. Верность ему с самого начала требовала изгнать из себя рациональное, самоотчетливое существо. Ельцин превратил существование в многократный и зрелищный заговор, переходящий в заговор же против сочинителей предыдущего успеха. А что это значило для успешного рядового агента процесса? Непрерывный развеселый самоотказ.
Внутри этого пространства углублялась роль Ельцина, как ямы, куда выброшен был ключ от запертой памяти - ведь все от чего отказывались эти люди, выносилось и помещалось в него... и отказаться от Ельцина теперь для них все равно что остаться без всякого, даже симулируемого прошлого. Без последнего аргумента нищих.
Но они на это пойдут. Старик-президент должен быть съеден, так как слишком долго сохранялся в памяти (то есть, маячил на глазах).
И снова сливаются хоры - и клич "Ельцина долой", перекатываясь по некруглому полю голов, подхватывают (пока шепотком, шепотком) ваши вороги, и снова, как с Горбачевым, готовится ритуальное заклание с ритуальным же оплеванием кумира, где константой - человечек в траченом пальтеце, наш бедный беловежский клакер, с мятой как его бороденка, физиономией. Присаживаясь к столу, его отправляют покричать "долой": ведь он сам несъедобен.
Простая экстраполяция хода вещей, наблюдаемого нами в 1985-95 гг., по-видимости, сулит нечто и вовсе амебообразное - слишком нестойки проходные мутации в мелькающих инверсиях беловежского человека. Бесконечные повторы неслыханно примитивных процедур не могут, однако, вечно оставаться незамеченными.
Ряд исторических аналогий заставляет меня думать, что итогом явится метаинверсия, - в которой уже не последняя маска в ряду оборотней и оборачиваний, а вся их цепь, в свой черед, подвергнется уничтожающему выворачиванию. Субъект (опять же, "хохоча") отречется от всех прежних инкарнаций и отдаст судьбу в руки нового окончательного итога - внутри коего закуклится на длительное время.
Короче, судьба беловежского существа будет, скорей всего, вручена некоей очередной надиндивидуальной русской нирване - и мне трудно вообразить, чтобы та не оказалась, в конце концов, все той же русской властью. Правда, наверняка оригинальным ее переосмыслением, обновляющим драматургию мировой истории, на равных с именитыми тенями Московского царства, Российской империи и Союза ССР. Однажды - и день уже близок - беловежский человек проснется и, потягивая инфузорные ложноножки, хитро улыбнется: ну дела - чуть идиотом не сделали! Не-ет, он не позволит: Россия выстрадала именно его.
Вопрос однако в том, русский ли он?
Надо видеть, что перед нами социально сильное существо. Примитивное, зато неизолированное ни от русской архаики, ни от русской классики, ни от классики, ни от "совка" - ни от современных мировых проблем. Да, беловежский человек стократ проще совка (всегда забавно послушать его вздоры и вздохи про серебряный век!). Он освобожден от лохмотьев мировой русской утопии, как и вообще от культуртрегерской программы русских XIX-XX вв. Освободили его и от бремени гражданина поздней империи - с ее постоянно несводящимися концами, перегруженностью культурным табуированием, переусложненной игрой метафор и амбивалентной включенностью - при вечном же недовключении - в мировую цивилизацию.
Принято считать, что БЧ - существо переходное, некое общее место точек пересечения старых сил, размываемое структурированием новых сил и институтов России. Такое, разумеется, не исключено. Тем не менее, если ставить вопрос о шансах беловежца как персонажа, они мне представляются весьма впечатляющими.
БЧ быть может и переходное существо; однако мы не в силах сегодня определить ни направление, ни сроки такого "перехода". Так в начале XVIII века немыслимо было определить будущность "русского западника" - при всей соблазнительности описания его в тогдашней России как патологического отщепа: недоросль, попка да дуралей.
Беловежский человек не связан ни богатым прошлым России, ни его бурным советским недавним. Его капсулированное сознание отторгает, вместе с ценностями того и другого, конфликтную вескость этих ценностей. Он и есть искомый интеллектуалами поздний варвар, пришедший разомкнуть собой - отрубив, разменяв все сложное и деликатное - цивилизационный узел России/СССР. Но этот варвар - старикашка, плод варваризации усталого советского человека. Это обстоятельство делает его не только более искушенной и опасной фигурой - это делает его фигурой заново коренной. Поверхностно мелькнувшее в нем "западничество" - ничто, формуляр заявки на мировую роль в устаревшей форме подачи, не более. Теперь оно ему не понадобится. БЧ более приспособлен к Большим Беспорядкам, чем его цивилизованный предшественник, советский неженка. Перед нами, возможно, родоначальник нации XXI века, существо, рожденное мировым порубежьем, приспособленное к его вызовам, идущее ответить на них, а заодно и поесть.
Я не могу сказать, какой численностью представлен беловежский человек в землях бывшего СССР. Одно могу сказать, - возникнув, он уже не уйдет. Что бы мы не придумали и не отстояли, в следующем веке повсюду в России русским придется иметь дело с "беловежскими".
4
ИНД, 159. Интересно, что и академик Басов не нашелся возразить историку Баткину.
Вернуться
5
Юрий Карякин -ИНД, 423. Здесь маститое светило ИНД, поперхнувшись чертовой "ноосферой" и не найдя, чему противопоставить ее неясную ценность в нашем безрадостном прошлом - как пустивший петуха акын, спускается струной ниже.
Вернуться
6
ИНД, 412.
Вернуться
7
ИНД, 410.
Вернуться
8
Словарь перестройки, 205.
Вернуться
9
Там же, 122.
Вернуться
10
Здесь и далее в разделе цитируются в основном заголовки солидных московских изданий 1994-го.
Вернуться
