НАРОД
Валерий Мильдон
Русские люди
О смысле Обломова
Название статьи не располагает в пользу ее автора: роман Гончарова читают почти сто сорок лет, и вдруг выискался критик, словно упрекающий всех в том, что за это время так и не разглядели содержания. Что ж, а если и в самом деле "выискался"? Разве не в том значение художественных образов, чтобы провоцировать именно чтение "вдруг", якобы помимо сложившейся традиции, хотя как раз благодаря ей возможны внезапные прочтения. В конце концов, традиция осознается таковой лишь вследствие ее нарушений, тоже, впрочем, традиционных.
1
Начинается роман в "Гороховой улице, в одном из больших домов...", а заканчивается женитьбой героя на женщине по фамилии Пшеницына. Бытие Обломова вставлено в раму вегетативных ассоциаций, как будто намекающих на то, что эта человеческая жизнь по существу своему растительна.
"Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материей, красивые ширмы с вышитыми н е б ы в а л ы м и в п р и р о д е п т и ц а м и " (везде в цитатах разрядка моя. - В.М.).
"...Можно было бы подумать, что тут никто не живет..."
Не потому ли и не живет никто, что истинное место человека не здесь, а там, где эти невиданные птицы, в раю? Но птицы вышиты, рай ненатурален, а "...из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжанием испуганная муха".
Персонажи гончаровского романа не повелители, а разновидности этого мира. "В комнате, которая отделялась только небольшим коридором от кабинета Ильи Ильича, послышалось сначала точно ворчанье цепной с о б а к и, потом стук спрыгнувших откуда-то ног. Это Захар спрыгнул с лежанки".
Роман только-только начался, а какое обилие и разнообразие животности, возле которой человеческие виды не слишком заметны. Довершает картину один из визитеров Обломова: "Какая у вас пыль везде! - сказал он (...) - Прощайте, - говорил он, напрасно стараясь оглядеть себя спереди и сзади в запыленное зеркало". Пыль похожа на среду обитания персонажей, подлинное содержание мира, где естественно воспринимаются все формы живого, служащие предметами зоо- и энтомологии. Усиливая впечатление, писатель перечисляет фамилии: Пенкин, Волков, Свинкин...
И когда среди этого мира внезапно раздаются слова Обломова, они - гром на ясном небе, так не соотносятся со всем рядом ассоциаций. "...Изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не позабудь. Где же человечность-то? Вы одной головой хотите писать!.. Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью".
Да, Обломов не Захар, он из редкой категории. Вдобавок он еще и поэт, нестяжатель, занятый мыслью о приращении сумм собственной жизни. Он живет-то не здесь, среди обыкновенных людей, а уносится мыслью в неведомое - там его мир, его родина, его упования. Как раз тут Обломова не в чем упрекнуть. "Освободясь от деловых забот, Обломов любил уходить в себя и жить в созданном им мире. Ему доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был всеобщих человеческих скорбей."
Конечно, непрактичен, бездеятелен, ленив, но что такое практика, деятельность? Мир деревенского старосты Прокофия Вытягушкина, с чьих слов написал письмо "шурин его, Демка Кривой"? Уж лучше лень и непрактичность, безучастность в движении той жизни, которая всем не по сердцу, да не у всякого хватает сил отказаться. Обломов не участвует, и жизнь проходит сквозь него, не задевая помыслов и человеческих скорбей. В конце романа, почти как надгробное слово, Штольц обращается к Ольге:
"Хочешь, я скажу тебе, отчего он тебе дорог, за что ты еще любишь его? (...) За то, что в нем дороже всякого ума: честное, верное сердце! Это его природное золото; он невредимо пронес его сквозь жизнь. Он падал от толчков, охлаждался, заснул, наконец, убитый, разочарованный, потеряв силу жить, но не потерял верности и честности (...) Пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот - никогда Обломов не поклонится идолу лжи..."
На фоне этого мира из "надгробного слова" Штольца практицизм быстротекущей жизни, хозяйственная хватка самого Штольца не кажутся преимуществами, ради которых Обломову следует отказаться от названных качеств или читателю взять чью-либо сторону; смысл романа все же в другом.
2
"Настала одна из ясных, сознательных минут в жизни Обломова.
Так страшно стало ему, когда вдруг в душе его возникло живое и ясное представление о человеческой судьбе и назначении и когда мелькнула параллель между этим назначением и собственной его жизнью (...) когда в голове просыпались один за другим и беспорядочно, пугливо носились, как птицы, пробужденные внезапно лучом солнца в дремлющей развалине, разные жизненные вопросы.
Ему грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте нравственных сил, за тяжесть, мешающую всему; и зависть грызла его, что другие так полно и широко живут, а у него как будто тяжелый камень брошен на узкой и жалкой тропе его существования.
В робкой душе его выработывалось мучительное сознание, что многие стороны его натуры не пробуждались совсем, другие были чуть-чуть тронуты и ни одна не разработана до конца.
А между тем он болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало..."
В классической русской литературе нет ни одного персонажа, кого цитированное описание напоминало бы скорее, нежели Чичикова - из сохранившихся от сожжения страниц второго тома "Мертвых душ".
"Какие-то неведомые дотоле, незнакомые чувства, ему необъяснимые, пришли к нему. Как будто хотело в нем что-то пробудиться, что-то далекое, что-то заранее подавленное из детства (...), и как будто то, что было подавлено суровым взглядом судьбы..., хотело вырваться на волю. Стенанье изнеслось из уст его, и, наложивши обе ладони на лицо свое, скорбным голосом произнес он: "Правда, правда".
Известно: Гоголь намеревался писать продолжение "Мертвых душ". Судьба Чичикова беспокоила его, как судьба персонажа, возрождение которого - от косной жизни к человеческому существованию - давало повод задуматься и над положением человека в жизни, и - не менее важно - над положением человека в России. Написанное Гоголем, включая отрывки второго тома, передает историю падения Чичикова в бездну, где бушуют косные силы дочеловеческого существования. Спасти Чичикова значило спасти человечество - вот почему с таким жаром Гоголь стремился продолжать роман.
У Гончарова иная ситуация: персонаж с яркими человеческими чертами падает в бездну косной материальности, в м о г и л у. "...Он болезненно чувствовал, что в нем з а р ы т о, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало..."
Чичиков деятелен, энергичен, в нем та самая жажда дела, какую Гончаров дает Штольцу. Но вся неутомимость Чичикова - это работа смерти, и Россия, по которой он ездит, уподоблена Гоголем кладбищу. Потратив все силы своего гения на возрождение героя, Гоголь не достиг успеха, какой сопутствовал ему, пока он описывал внешне земную, а на самом деле замогильную жизнь персонажей. Правда, нерешаемость спора жизни со смертью в романе Гоголя можно объяснить и тем, что автор изначально поставил их в неравное положение: Чичиков, в отличие от Обломова, дан не на грани миров человеческого и органического, а сразу представлен обитателем второго. Мощь гоголевского дара живописать этот мир такова, что, упрятав туда своего героя, он сам же не смог его вызволить, породив, кстати, легенду о собственной некрофилии.
Сравнение "Мертвых душ" с "Обломовым" помогает отчасти понять, почему Гоголю не удался полный вариант романа: художественный опыт Гончарова разъясняет кое-что в смысле и "Мертвых душ" - со всеми инверсионными последствиями.
Опыт самосознания Ильи Ильича заканчивается следующей сценой: "Однако... любопытно бы знать... отчего я ... такой?.. - сказал он опять шепотом. Веки у него закрылись совсем. - Да, отчего?.. Должно быть... это... оттого... - силился выговорить он и не выговорил.
Так он и не додумался до причины; язык и губы мгновенно замерли на полуслове и остались, как были, полуоткрыты. Вместо слова послышался еще вздох, и вслед за тем начало раздаваться храпение безмятежно спящего человека. Сон остановил медленный и ленивый поток его мыслей и мгновенно перенес его в другую эпоху, к другим людям, в д р у г о е м е с т о ..."
Другое место, куда герой перенесен сном, братом смерти, наводит на мысль, что герой попал на тот свет. Сделана как бы "репетиция" судьбы, предстоящей персонажу, и то, что он побывал в гостях у смерти и, вернувшись, попробовал остаться среди живых, но не выдержал борьбы с косными силами, - сближает его с Чичиковым.
Один исходно мертв, другой на глазах обмирает, но итоги сходны, как сходны попытки каждого автора дать герою иную судьбу.
3
В каждом романе есть, помимо названных, еще две родственных фигуры - Штольц и Костанжогло.
Передавая впечатление благодати, осеняющей хозяина своих трудов, Костанжогло прибавляет: "Да в целом мире не отыщете вы подобного наслаждения. Здесь именно подражает Богу человек. Бог предоставил себе дело творенья, как высшее всех наслажденье, и требует от человека также, чтобы он был подобным творцом благоденствия вокруг себя. И это называют скучным делом!
Как пенья райской птички, заслушался Чичиков сладкозвучных хозяйских речей".
Костанжогло встретился Чичикову, по воле автора, спасителем из бездны бесчестия: можно прожить, увеличивая вожделенные достатки, не только не мошенничая, но даже сравниваясь с Богом!
Спасителем Обломова изображен Штольц.
"Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги!" - начал он со вздохом. (...) Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет". Тут почти дословно повторена беседа Чичикова с Муразовым: "Начинаю чувствовать, слышу, что не так, не так иду, и что далеко отступился от прямого пути, но уже не могу".
У того и у другого нет силы, нет воли вырвать себя из прежней жизни, и каждому на его пути является избавитель, дело которого, впрочем, тщетно. Почему?
На предложение Штольца Обломов проницательно замечает: "Ты зовешь меня поменять мою жизнь, которой я сам недоволен, на другую. А она какова?!.. Вечная беготня взапуски, вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды (...) Скука, скука, скука!.. Где ж тут человек? Где его целость? Куда он скрылся, как разменялся на всякую мелочь?"
Вопрос не по силам Штольцу, он и не отвечает. Но это вместе и вопрос читателю: куда подевался человек, где растерял то человеческое, что в нем было? Внешние обстоятельства и есть сама косная материальность, в неисчислимых формах обступающая человека. Илья Ильич проницательно определил это положение, до чего так и не додумался практичнейший Штольц, вторя Костанжогло: оба брались преодолеть тяготы материального мира материальными же средствами. Проигранный спор!
Гончаров изображает Штольца проигравшим, как и Обломова. Отнимите у Штольца внешнюю деятельность - поездки туда-сюда, банковские операции, биржевые сделки, заботу о движении сумм. Что остается?
"Когда-нибудь перестанешь же трудиться, - заметил Обломов. - Никогда не перестану. Для чего? - Когда удвоишь свои капиталы, - сказал Обломов. - Когда учетверю их, и тогда не перестану (...) - Так когда же жить? - с досадой на замечания Штольца возразил Обломов. - Для чего же мучиться весь век?"
Ответ Штольца следовало бы напечатать другим шрифтом, чтобы сразу попался на глаза: "Для самого труда, больше ни для чего".
Нельзя точней передать бессмыслицу жизни Штольца, работающего ради работы и намеренного вовлечь в этот бессмысленный круговорот и Обломова. Тот ведь не зря пророчески спрашивает: "Когда же жить?" - угадав, что мир Штольца пуст.
Из этого не следует, что мир Обломова полон. Гончаров, как и Гоголь, изобразил проигравших, и Костанжогло - один из них. У него только и дел - рыбий клей, торговля лесом, денежный процент, ссуды и пр. При чтении Гоголем страниц о Костанжогло наблюдательная слушательница обронила: "Дайте хоть кошелек жене его, пусть она шали вяжет". "А, - сказал он, - вы заметили, что он обо всем заботится, но о главном не заботится" (А.О.Смирнова-Россет. Дневник. Воспоминания. М., 1989, с. 66).
Костанжогло всего только еще одно бесовское искушение на пути Чичикова, ибо, подобно Штольцу (а спустя несколько десятилетий Чехов изобразит Лопахина - нового тоскующего дельца), весь погружен в пучину материального мира, тогда как истинное дело человека не там.
Обломов наводит на мысль о неправоте, ложности убеждения, будто материальный мир можно очеловечить и благоустроить. Он уверен, что материальный мир не поприще человека и власти вещественных сил не побороть. Рано или поздно вещь выйдет из подчинения у ее творца. Творя мертвое, тешишься якобы властью над ним. Грянет срок, и увидишь, что мертвое само взяло над тобой власть.
Обломов сознает, что его жизнь неправедна. Он цепляется за Штольца от отчаяния, а не от веры в его правоту - это написано Гончаровым слишком ясно. У Обломова, по глубоко истинным словам Штольца, доброе, но слабое сердце. Ведь и умирает Илья Ильич, держа руку на сердце, словно указывая на причину своей физической смерти и вместе оберегая самое слабое в себе.
Отчего ж сердце слабо? Оттого, что не нашло сил противиться власти материального мира, пагубу которого Обломов понял и выразил. Он только не нашел средств вырваться из этого мира. Да и есть ли средства? Это неизвестно, каждый читатель сам находит ответ.
4
Оба романа не этические программы: поведение персонажа и читателя - разные проблемы. Нельзя спрашивать с книги ответа для жизни. Книга может ответить на то, что в ней самой спрошено. На один из таких вопросов - отчего Илья Ильич с его умом философа все же пропал - дан ответ в IX главе первой части "Сон Обломова".
Глава начинается многозначными строками: "Где мы? В какой благословенный уголок земли перенес нас сон Обломова? Что за чудный край!" Чудо в отсутствии грандиозного: ни моря с неоглядным простором и бешеным раскатом валов; ни гор и пропастей. "...Они слишком напоминают нам бренный состав наш и держат в страхе и тоске за жизнь". "Не таков мирный уголок, где вдруг очутился наш герой".
Ничего сверхобычного: небо, холмы, река, овраг, березовая роща. Но в этом и состоит художественный эффект сна Обломова: благодатная картина, словно высшим умыслом приноровленная для счастливого бытия людей, открывает человеку бренный состав его, возбуждает в нем страх и тоску за жизнь, ибо ничто грандиозное не отвлекает его и нигде не может он с большим спокойствием и средоточенностью глянуть в себя. Труд нужен вовсе не для труда, Штольц ошибся. Труд нужен, чтобы не исчезнуть, не превратиться, не умереть при жизни, не попасть живым в царство мертвых. Впрочем, не в этом ли царстве развертывалось действие романа?
"Это был какой-то всепоглощающий, ничем не победимый сон, истинное подобие смерти. Все мертво, только из всех углов несется разнообразное храпенье на все тоны и лады". Эта жизнь на самом деле смерть - вот причина происходящего с Обломовым, то-то, задумываясь над нею, он впадает в сон, так и не решая задачи. Жизнь есть сон. Нет, не сон, а смерть, сон - напоминание, и вся безостановочная энергия Штольца, страсть к труду изображены разновидностями того же сна. Штольц из породы Обломова, его энергичная ипостась, и то, что Илья Ильич назвал своего сына Андреем в память Штольца, приобретает символическое значение: Штольц - Обломов, до неузнаваемости замаскированный своею неуемной работой и страстью к предпринимательству. Оба не могут решить загадки человеческого бытия; сын Обломова, А н д р е й И л ь и ч - те же Штольц и Обломов, с тем же незнанием ответа.
Гончаров сознанием художника угадывает нерешаемость проблемы человека, невозможность вложить решение в сколь угодно широкую раму - человек торчит из всех решений и определений. Между Штольцем и Обломовым идет постоянный спор без какого-нибудь итога, если не считать таковым полную нерешаемость проблемы. Но диалог только на таких условиях и возможен, ибо в этом - и лишь в этом - случае участником его, третьей стороной оказывается читатель. Жизнь человека есть смерть, и над превращением смерти в жизнь бьются люди. Кому это удается, умирает, успев сделаться человеком, кому нет - живет, так и не родившись. В нашей литературе Гоголь первым выявил эту проблематику.
Художественная близость к нему Гончарова наводит на мысль: оба выразили важное свойство русской национальной жизни, состоящее в том, что она не поддается историческим переменам. Это свойство означает невозможность вочеловечиться в той степени, какая необходима для подлинно человеческого существования. Не смог, вопреки всем желаниям Гоголя, Чичиков, не смог Обломов, не умеем и мы. Только ли в наших несчастных исторических особенностях дело?
5
Духовную драму преодоления непреодолимого выразил Тютчев в стихотворении "Два голоса" (1850):
Пускай Олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец.
Кто, ратуя, пал, побежденный лишь роком,
Тот вырвал из рук их победный венец.
Из всех героев гончаровского романа лишь Обломов побежден роком, он один почувствовал эту роковую силу, он один знает, ч е м у он безуспешно противостоял. Штольцу это неведомо, он думает - воля всего достигнет. Одна из финальных сцен передает это соотношение.
"Ты погиб, Илья! - сказал он. - Этот дом, эта женщина... весь этот быт... Не может быть: едем, едем!" - Он хватал его за рукав и тащил к двери. - Зачем ты хочешь увезти меня? Куда? - говорил, упираясь, Обломов. - Вон из этой ямы, из болота, на свет, на простор, где есть здоровая, нормальная жизнь! - настаивал Штольц строго, почти повелительно. - Где ты? Что ты стал? Опомнись (...) - Не напоминай, не тревожь прошлого: не воротишь! - говорил Обломов с м ы с л ь ю н а л и ц е , с п о л н ы м с о з н а н и е м р а с с у д к а и воли. - Что ты хочешь делать со мной? С тем миром, куда ты влечешь меня, я расстался навсегда... Я прирос к этой яме больным местом: попробуй оторвать - будет смерть".
Мысль и воля на лице Обломова оттого, что он понимает, что с ним произошло. "Яма" у Гончарова - образ бытия человеческого, а не личная ситуация Ильи Ильича. Штольц затеял дело, несоразмерное человеку, но не замечает, что и он "прирос к яме". Все, над чем бился Андрей, имеет, по сути, тот же итог, что у Обломова: каждый из них получает с в о ю женщину.
Как идеальный тип Обломов глубже, сложнее, богаче Штольца. Об этом говорит как раз то, что, убедившись в невозможности райского идеала, он не пожелал вообще никакого. Ольга была этим "каким-то", и Штольц, женившись на Ольге, от которой отказался Обломов, подтвердил: ему не надо журавля в небе, хороша и синица в руке. Обломову синицы мало. "Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но не могу идти твоей дорогой, если б даже захотел..."
Впрочем, роман не называется "Штольц". Илья Ильич понимает фатальное бессилие человека сделать жизнь пригодной. Он даже знает, ч т о н а д о , но вместе чувствует, что этого-то и не удастся, потому что изначально жизнь не годна. Вот ему и с о в е с т н о жить, ибо попал в условия, где нельзя жить человеком, но в этой жизни ничего другого нет, и оставаясь в ней человеком не станешь. В Штольце очевиден недостаток "метафизической совести", которая источила Обломова и свела-таки его в могилу.
Обломова тянет в мир, где так хорошо, что умирать не больно. Невозможность этого мира он сознает. Штольц в упор не замечает смерти, Обломов всегда чувствует ее - так устроена его душа. Он говорит упрекнувшему его в обломовщине Штольцу: "Цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики разве не выделка п о к о я, не стремление к этому идеалу у т р а ч е н н о г о р а я ?" Штольц только и находится ответить: "И утопия-то у тебя обломовская".
Важное слово - утопия, место, которого нет. Там и хочет жить Обломов, видя, что место, которое есть, не годно человеку. Штольц тоже видит, но хочет приспособить, надеясь, что если не он, то следующие поколения поживут. Илья Ильич знает, что и следующие обречены. Либо молочные реки - кисельные берега из нянькиной сказки, либо - все равно, что. То, чего хотел Обломов, не выражая этого в отчетливых понятиях, Гончаров передает, описывая его чувства от пения Ольги: "От слов, от звуков, от этого чистого сильного девичьего голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни..." И Обломов сам идет туда, откуда вышел, - к матери сырой земле, чтобы та успокоила его на веки вечные, ибо нет в мире кисельных берегов. Знакомство Обломова с Агафьей Матвеевной есть начало его схождения в вечную тьму, к успокоению.
"- Какая тишина у вас здесь! - сказал Обломов. - Если б не лаяла собака, так можно бы подумать, что нет ни одной живой души."
Решившись, Обломов постепенно рвет в себе связи с прежним. Он хочет пропасть, он - хтонический герой, подобно Чичикову, но с другим содержанием. Обломов уходит в подземный мир, ибо кисельные берега невозможны. Чичиков себя не губит, ибо рожден погубленным. Он хочет остаться, сохранить себя - Обломов хочет уйти и спешит к Пшеницыной - ее "злаковая" фамилия знак принадлежности свите матери-сырой земли. "С летами волнения и раскаяния являлись реже, и он тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от жизни, копают себе могилу".
Да, русскому не удавалось, не удается и, скорее всего, не удастся вочеловечиться. Но из этого не следует, что осталось лишь все побросать, - наоборот. Чем более осознана невозможность вочеловечиться (громадна роль "Обломова" в этом сознании), тем более потребны усилия достичь недостижимого. Человек живет, стремясь к невозможному, в остальных случаях стремление имеет природный, т.е. нечеловеческий (ибо возможный), характер.
Это и есть русский вариант существования, русское решение извечной экзистенциальной проблемы человечества - единственное, полагаю, основание видеть в судьбе России и русских судьбу всемирную.
"Грезилось ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока..."
