Век ХХ и мир.1-95.WinUnixMacDosсодержание


ПИСЬМА ИЗ РЕДАКЦИИ

Глеб Павлоский
Зря?

У авторов номера несколько скрипучие интонации. Уловив эти надтреснутые сетования, читатель безошибочно определяет: о перестройке! Речь прошедшего десятилетия горда сознанием утраты, и сама эта позиция для него с лихвой восполняет потерю.

*

Человек сослепу вышел сквозь окно и брякнулся вниз. С изрядной высоты, но несмертельно. Краткий миг падения, и он - на асфальте, среди осколков стекла, вымазанных в его собственной крови. Переломан, ребро-другое глядит наружу - жив. И о чем, как вы полагаете, он думает? Не о том, где он был раньше, не о своем положении...
Он все вспоминает, как славно падал.
Как было свободно, легко. Вольно было! Он даже чуть было не взлетел и, как знать, может и взлетел бы, окажись асфальт парой этажей дальше...
Так мы празднуем Десятилетие перестройки.

*

Долго считалось само собой разумеющимся, что наиболее мощные и наиболее уникальные процессы послевоенного времени развернулись после 1985 года, с началом "перестройки" в СССР и последовавшим затем крахом сперва Варшавского договора, а там и самого СССР.
Легко заметить, что эта идея предполагает тривиальность предшествовавшего этому и существовавшего на момент смерти Константина Черненко состояния Страны и мира. Именно поэтому самоцентрическое сознание прячет от самого себя шкалу сравнения - а сделать это можно только зачернив, заслепив соответствующее место восприятия (об этом см. статью Ю.Бялого в этом номере).
Этот взгляд, однако, страдает явным недостатком - короткой дистанцией. Он захлебывается сегодня во все новых событиях и обстоятельствах, для большинства из которых у него просто нет слов. Безнадежно запаздывая, он в лучшем случае пытается объяснить причины этого запаздывания, чаще всего его просто не замечая.

*

Бывают эпохи с вывихнутым центром отсчета, выдающие свое незначительное содержание за великое открытие. Оказывается, главным в выпотрошенной игрушке было не то, что с ней интересно было играть, а то, что когда оторвали мишке лапу, в ней нашли один поролон.
Перестройка не имела собственного содержания. Она забавлялась чужими вещами, счастливо потрошила игрушки, пока нация не обнаружила, что сидит с вспоротым животом, запустив внутрь обе руки, - и счастливо улыбается.
Тайна перестройки заключена в тайне Ялтинской эпохи. Уникальный послевоенный момент мира, скованный в невероятной системе международных балансов, внутри которого Россия, государство-утопия получила свой шанс - всемирную санкцию на реализацию своей мечты. Если только она ее имела.
Цивилизация была намечена. И цивилизация сокрушила себя. Мы потеряли надежду на прошлое, и оно покинуло нас, как покидают силы уставшего непонятно с чего человека. В разгар приготовления великой цивилизиции - которая складывалась из плохих и хороших, из страшных и умных - мы испугались собственной изощренности, и "слиняли"... Сегодня дитя-потрошитель тянет окровавленную лапку к соседскому: дяденька, пусти в мировую цивилизацию! У меня свои мишки кончились...
Как бы то ни было, наступление правды лучше, даже если правда остается за истощением запасов лжи - неправдоподобной, но выгодной и удобной лично для нас. Вдруг многим стало невыгодно и неудобно. И люди, от которых никто уж ничего доброго не ждал, обратили внимание на существование правды.
Это значит, что мы не настолько презираем себя, как людей и как нацию. Это значит даже - я рискну вслух произнести ересь - что мы не так уж себя и страшимся.

*

Были недоумения, отчего так мало юбилейных торжеств? Отчего не было официального?
Но юбилей ведь был, и он официально отмечен: война в Чечне великое смертоносное завершение, своего рода Холокост перестройки. Чечня - единственная определенность, достигнутая за десять лет. Она пока что единственный нелгущий, определенный раздел нашей конституции, его можно сформулировать так: "Всякий раз, не найдя ответов, мы станем убивать".
Да, я убежден, что сегодня людей мучают и убивают оттого, что мы в Москве в свое время чего-то недоговорили.

*

Мы сталкиваемся с ситуацией, когда говорить нужно и говорить можно, однако негде, некому и не теми словами, которые адекватны теме. Мы попали в ситуацию незначительности и неразличенности слов, притом, что в принципе насыщенность и плотность их потока поддерживается, словоговорение поощряется и словоносцам оплачивают премиальные по валу вербальной массы.
Есть болезнь слов, ведущая к интеллектуальной и нравственной дистрофии; проще бы сказать "глупость", но обращение слов в квалификации как раз и есть один из симптомов лингвистического некроза. - Глупцы бывают простодушны, а у нас нет и этого оправдания.

*

Нельзя заговорить войну, как и вообще любую реальность. И здесь выясняется нищета нашего представления о реальности - мы философски не готовы к войне - к правде в ее нешкурном исчислении. Русские сегодня культурно и религиозно не готовы к гражданской войне - и не в первый раз за три года ее же именно начинают.
Мы не готовы справится с тем, что несут гражданские войны: необходимостью отрешиться от милых удобств и мелких целей, переосмыслить "довоенную" жизнь, обратиться к общенациональным началам. (Христианин сказал бы - "покаяться", но греческий первосмысл слова нам чужд: и думать воротит, а тут - "перепродумывать"!)
Так вот проверяются цивилизующие свойства русской культуры. И не стоит кивать ни на "лакеев власти", ни на "либерализм интеллигенции". Культура-то не в книгах, а в людях, которые эти книги прочли - или хоть слышали, что их следует читать. Тут-то и книги взвешиваются, и школа, которая научила читать, - вся система обработки человека, его "полировки" и выделки.
Россия у нас - н е п о л у ч и л а с ь. В страшной степени не получилась, провал такой, где "а ну-ка, еще разок!" не пробуют - прежде далеко-далеко отступают...

*

Трудно не заметить, что, завершая культурно-политическую смуту Десятилетия, мы действительно входим в какое-то новое летоисчисление труда над своими идеями и представлениями. Особенности его еще не выявлены, а начало его можно приписать явному росту масштаба проблем, при различимой сегодня уже для многих угрозе, каковую создало для Страны их застоялое нерешение.
Чеченская война выявила не столько небоеспособность российской армии, сколько недееспособность интеллектуальной инфраструктуры русского общества и государства. Вспомним хотя бы истерический январско-февральский штурм СМИ - попытку столичной интеллигенции, зажмурив глаза, любой ценой сместить руководство исполнительной власти - не только без какой бы то ни было программной альтернативы, но и без выдвижения приемлемых персональных альтернатив.
В сущности, Ельцина зимой пытались сместить на том основании, что в голове не находилось никакой другой идеи. - Конечно: ведь до Чечни Ельцин и был одной-единственной идеей у либерал-радикалов. Но, покинув место владыки их дум, он и не подумал оставить им Кремль.
Демонстрация бессилия интеллигентов сопровождалась демонстрацией нищеты инструментария, с которым они пытались навязать себя Стране: зимой 1995-го интеллигенция разыграла для нации театральную пародию на октябрьский 93-го штурм "Останкина", с обильным разбрызгиванием клюквенного сока.
Но и сок, кажется, был чужой.

*

Мы не так уж особенно плохи. Нам просто не до нашего гражданства - ни в плане обязанностей, ни в смысле прав.
Катастрофа наступает не апокалипсисом. Катастрофа состоит в том, что русское государство вдруг оказалось никому не нужным - как раз в тот момент, когда без него не решить ни одного вопроса.
Такого сообщества граждан нет - мы остро ощущаем его дефицит, мы в нем нуждаемся. Нет той среды, того живого переплетения многих людей, которым нужны нормы, чтобы вести себя. Зачем тогда сегодня имитировать - проклятиями - то, что пора создавать и что назавтра пригодится нам всем?
Жанр инвективы имеет неоспоримое ограничение: инвектива всегда адресована сообществу тех, кто, предположительно, мог бы разделить ее пафос. Инвектива - республиканский жанр; а где Республика?

*

Война обнажила много проблем, но впервые открыто - несозданность России как цивилизации. Можно задаться вопросом - существует ли на самом деле Российское демократическое государство, идея которого была провозглашена в 1990 году, ни разу ни с кем не обсуждена, а уже в 1991 у этой идеи появился законно избранный Президент?
Легитимность самой России как государства все еще сомнительна, и дело не в чьем-то злом нежелании, а в неспособности существующих политиков и конституционных механизмов выработать собственное политическое лицо.
Страна русских географически существует, но не она сегодня государство. Государство есть, но оно не догадывается о существовании русских и не имеет связанных с этим государственных программ.
Русские есть, зато "россияне" только возможны, не более. Пусть кто хочет, называет себя "россиянином", но мы пока что всего лишь русские - люди с воспоминаниями (о, нам есть что вспомнить), пребывающие сегодня в самом жалком негосударственном состоянии. Нас признают великой нацией из страха перед тем - былым, грозным народом, одной из Объединенных наций, сошедшей с мировой сцены.
(И возможно ли было создать новую Россию без единого великого русского? Ни у кого в Трех днях 1991-го не хватило ума и характера - ни предать революцию, ни дать ей состояться.)
"Российская Федерация" состоится, если сумеет заинтересовать все народы Страны - русской национальной программой. Тогда, не исключено, появятся россияне - новая нация людей, глубоко заинтересованных в русском развитии. - Без дураков: кем может быть реальный, а не конституционно изобретаемый "росиянин"? Человеком, для которого национальное развитие русских становится его собственным национальным приоритетом.
А сегодня говорить "Россия, Россия" - что крестить рот, зевая.

*

Могут сказать, что все это философия, а философия не дело политиков. Но мы можем ответить на это - очень спокойно ответить, что политики нужны в меру того, что жизнь реальна, и что жестокость, изощренность ее реальности не выдумка лириков. Политик формулирует общие цели в свете национальных интересов. И раз нация требует от него карт своего тупика, а он отнекивается от сложностей - то он просто не политик, а, в лучшем случае, любимец службы опросов общественного мнения.
Общие интересы называют "национальными", не стану спорить. Но невозможно дойти до национальных интересов, не обсудив в с е и м е ю щ и е с я, представленные в Стране. Обсудив - честно, полнозвучно, языком, чуждым умолчаний.
Мы уже побывали в зрительском состоянии, хватит. Предательство смыслов невозможно более ни терпеть, ни прощать. От предателей лучше всего отстраняться.
Необходим нескомканный язык для обсуждения и решения тех проблем, от которых зависит сегодня - сохранимся мы или нет. Придется много разговаривать и вести множество переговоров. Поэтому нет времени и места на косвенные речи, намеки, игру подтекстами. Надо говорить прямо, необидно, открыто - это все синонимы. Необидно означает сегодня - точно. Такого языка нет, и некому потребовать признать его нормой. В таком случае приходится просто начинать формулировать.

*

Такое откровенно грязное дело, как Чечня, нечасто бывало в прежнем - и совсем еще не бывало так - на виду, при разинутых ртах. Теперь этот опыт у нас появился, и попробуем жить с ним. Опыт беспомощности перед торжеством зла есть важный демократический опыт. Не так политический, как философский, умственный опыт. Мы нуждаемся в таком открытом, честном навыке зла, когда зло творится как зло и защищается - всей ражей силой - как злое дело.
Чеченская война есть только недостаток воли. Уже не требуются никакие добавки к тому ч т о есть - и предпосылки созрели, и аргументов довольно, и власти хватает разнести в куски целый город - нет только воли положить России начало. Нехватка воли невосполнима концептуальными проработками. Приходит момент, однако, когда те и не нужны. Есть тот уровень богатства ситуации, когда возможным становится в с е, - но для зрелой воли - воли государственной, воли политической, воли культурной.
Будущие выборы это, как понимают все, есть смена власти. Но теперь да будет и несменяемое на выборах. И это несменяемое в оставшееся время надо основать и отстоять. И если мы сегодня обсуждаем политику смены власти, то хочется понять, чем могла бы быть наша политика в несменяемом?
Россия выпала из мирового делания, бежала от труда. Мы не умеем более делать нужные вещи - мы их просто имеем. Ведь что значит хорошие вещи? Это хорошо воплощенные идеи.

*

Десятилетие кончается идеей силы. Опора силы - разнообразие русского. В этом веке Россия пережила ряд фундаментальных эпох, столь значительных по силе разрыва, отделявшего - обычно катастрофически - одну от другой, что освобождает нас от соблазна подвести этот ряд под тот или иной интеграл - либо "драматизировать" процесс, введя его в некий сценарий (модернизации, демократизации, декоммунизации etc.). Поздней, возможно, русский человек ознакомится с иными, столь же разнообразными по мощи различий рядами, - и поймет, что кроме множественности Россий есть и многообразие "Америк", "Европ", "Азий" - где линии спектра входят в чужие спектры, интерферируют, часто оказываясь ближе друг к другу, чем к линиям "своего" спектра.

*

Бывает ли непрошедшее время - годы, выпавшие из рук, так и не став прошлым? Взгляд на Десятилетие подтверждает это безоговорочно.
Мы застряли, завязли в никогда не проходящем "если бы только". Сегодня подтекст слова "реформа" отчужден от соприродной ему "реальности" - это не тугоплавкое преображение реального, но вечный сизифов гон опоздавших - от "ах, если бы" к "а вот если еще?"
Запыхавшаяся черепаха все снится цепенеющему Ахиллу.

*

Всего важней для нас - забыть перестройку.
Но как забыть эти светлые первые минуты падения, уже в сущности бессмысленные хлопья прошлого - летняя пустота в невидимо оживающей Москве - городе, где становится возможно все, и ты один из первых, кто это понял, хотя уже догадываешься, до чего это "все возможно" оборачиваемо...
Гадкие утята, не нашедшие для себя места в советском мире, сломали советский лад (собственно, именно тот л а д и был для них всего нестерпимей - вата в рот, удавка, абзац.) Это победа выломавшихся. Для них нет слаще воспоминания, как - стало подаваться, стронулось, затрещало хрипло повсюду все и - ухнуло старинным комодом, взметнув дверцы и полочки на все стороны... Сломав - испугались, испугавшись бросились искать убежища.
Сегодня они требуют стабильности, защиты от "передела" - но где? Под одеялом. Повседневно шестерки всех сортов кроят для богатых мальчиков мамины одеяла: средства охраны, планы политических кампаний...
Не наладив жизнь, детишки обратились к убийцам - ничего больше в их выучке не нашлось. Бунт детских площадок - сюжет из "Короля Матиуша", с Прогресс-Партией и Прогресс-Парламентом, еще у мудрого Корчака открывал лаз в подпольный сюжет: близится "Повелитель Мух".

*

По Тверской навстречу идут два человека с короткоствольными автоматами. Их не замечают, но они не лишние в этом пейзаже. Они зачем-то приданы ему. Прохожу, а через квартал - еще двое. Такое себе невыразительное пятно, на фоне currency exchange office. (Пять лет назад, тихим июльским вечером забивали ногами Володю Глотова - одного из новорожденных перестройки - но тогда эти мастера своего дела никого не нашли...) Реальность пятнится робами, мало-помалу как бы засаливаясь военкой, еще неизвестно к чему. Автомат выставили на сцену, и вот сценарист задумался...
Нет, не спрятаться мальчикам от великой муры за извозчичью спину.

*

..А в столице того государства, империи, нации - великого Острова, который нас полвека тревожит и манит, средь зеленых лужаек, на которых развалились беспечные в ланч брейк островитяне, распустив галстуки и стянув носки и озирая конформистски потеющих на скамейках туристов, - полным-полно чугунных и бронзовых мужиков, одетых в старинное и хорошо для своего времени вооруженных. Столица Америки, как радиолокационной сеткой, уставлена памятниками, почти сплошь - воякам войны за независимость и гражданской войны.
Их много. Все эти люди были грамотны, хорошо образованы и почти все - весьма богаты.
У них было за что бояться. Они-то были заинтересованы в стабильности! Даже утонченнейших из них, пожалуй, либеральной интеллигенцией не назовешь.
Они развязали в стране кровавую революцию.
Не прошло и ста лет, как такие же попросту спровоцировали - гражданскую войну. Еще столько же - и их президент, улучив момент, против желания нации втянул ее в кровавейшую Вторую мировую. Это был последний штрих - США стали империей.
Сегодня их дети вправе валяться на лужайке перед Белым домом - настоящим, и х Белым домом, который в старину тоже жгли, но враги, а не свое правительство. Вашингтонские элои полны летней истомы, но не думаю, что они позволят бы кому-то проделать эту штуку с их Домом еще разок.
...Они все бесконечно анализируют, консультируются и создают комиссии экспертов. Но я твердо знаю - они не побоятся выказать дурной вкус и примитивность подхода, если надо определить для себя, ч т о с е г о д н я у г р о з а н а ц и и, и, следовательно, - з л о . Тут нация смыкается - слева направо, от нью-йоркского шофера-индийца, едва мекающего на инглиш, - до профессора и конгрессмена. Это называется у них RES PUBLICA.
Вот отчего в Америке никогда не будет "перестройки". Зато, решив действительно интегрировать цветных граждан в нацию, они немедленно возненавидели все виды сегрегации - даже естественные - как з л о. И их Республика стала разноцветной.
В жизни нации раз наступает момент, когда она нуждается в конструировании великого противостояния внутри себя самой - в идее гражданского раскола. Этому стоит противиться до последнего - до того, как вполне обнаружится, что дальше - некуда. И тогда нация должна найти идею своего внутреннего зла, связав все тяжкое, злое в себе с этим образом - чтобы сразиться с ним. После этого ей останется только победить свое зло - и расставить памятники победителям.
Творя свое зло как образ, нация создает и свое добро - как позитив негатива. Без этого и до этого она тонет в неопределенности; выцветает.
Правда, воля может и не явиться - тогда вместо нее в Республику придут убийцы. И их будет больше, и они будут еще смелей.


В начало страницы
© Печатное издание - "Век ХХ и мир", 1995, #1. © Электронная публикация - Русский Журнал, 1998


Век ХХ и мир, 1995, #1
Письма из редакции.
http://old.russ.ru/antolog/vek/1995/1/pavlov.htm