ВКУС ПОБЕДЫ
Владимир Порудомирский
Меню победителей
Я вдруг понял, как трудно писать про 1991 год. Все недавно, но сегодняшняя наша жизнь так неуловимо стремительна. Такая инфляция понятий, чувств, слов, денег. Впрочем, помню, что 25 рублей, отданные мною Алику Галактионову, соседу, за то, что он подвез меня с моими тяжелыми, брякающими сумками от дома до ресторана "Астория" на Тверской, тогда еще улице Горького, эти 25 рублей были еще приличные деньги.
Было серенькое, напитанное сыростью, совсем не похожее на декабрьское утро. Я подхватил свои бугристые, шумные сумки. Швейцар ресторана, одетый по-домашнему, в подтяжках и мягких тапочках, без мундира с галунами, пропустил меня в стеклянную дверь. Команда была уже на месте. Красивая редактор Лена с черной челкой, румяный Костя-художник, Поль, директор советско-французского издательства - маленький, увертливый француз с приклеенной улыбкой, узкими плечами и женскими бедрами, ну, и конечно, фотограф, не сводящий глаз со своей упакованной в черные ящики аппаратуры.
Ресторан открывался в три, но, несмотря на ранний час, зал был полон. Нам объяснили, что это завтракают и обсуждают свои дела "кооператоры": этим ненавистным словом народ заклеймил первых наших свободных торговцев, в которых видел источник неожиданных бед.
Время тогда было еще наивное. Лица кавказской национальности умещались за одним столом с лицами национальности некавказской, в зале не ощущалось оружия, и охранники в камуфляже не топтались у входа. Но этот действовавший во внеурочное время ресторан, тихо беседующие люди, за разговором поедавшие уже почти забытую остальным населением пищу (каждый из них, мы знали это, способен не глядя потратить пару-другую тысяч), - все это укрепляло убежденность, что нам-таки довелось посетить сей мир в его минуты роковые.
Явился шеф-повар, официально именуемый "заведующим производством", - так было написано по-русски и по-английски на визитных карточках, которые он вручил каждому из нас, - маленький, плотный, в сверкающем белом фартуке и высоком колпаке. Он провел нас через зал в отведенный нам кабинет.
Кабинет был пуст и темен. Свет люстр не отражался и, соответственно, не преломлялся в хрустале бокалов. Писать про острые оранжевые и фиолетовые лучики не придется (хотя почему-то хочется). Непокрытые столы, обтянутые серым сукном, сдвинуты были к стене, мы вытащили один их них на середину комнаты. Заведующий производством собственноручно набросил на него чистую скатерть и огладил, чтобы не было складок.
Фотограф, мужчина с грубыми чертами лица и желтыми усами, подошел к столу, осмотрел его исподлобья, потом перевернул скатерть на другую сторону и огладил ее по-своему. Фотограф лишь недавно выбрался из запоя, куда залетел еще в конце лета по случаю провала путча, целям которого сочувствовал. Его знали как великого мастера снимать натюрморты. Он распаковал свои футляры и вместе с художником Костей принялся устанавливать свет.
Заведующий производством между тем объяснял французу-директору, что в вареники вместо творога пустили капусту: творог на кухню давно не поступал, кстати, и с яйцами плохо... Крепким розовым пальцем он водил по тетради с рецептами, но директора тонкости приготовления вареников не волновали. Скорей всего, он и не предполагал доныне о существовании такого блюда. Улыбаясь повару, он нетерпеливо поглядывал на дверь, откуда должна была появиться его жена (женился он недавно на московской девице, отмеченной знанием французского языка и принадлежностью к дворянскому роду).
Я сидел с красивым редактором Леной в темном углу у непокрытого стола и рассказывал про мою знакомую, немецкую журналистку, что недавно впервые побывала в Москве. Когда мы раньше встречались в Германии, она поинтересовалась, правду ли пишут в газетах, что у нас тяжело с продуктами? Я отвечал - правду, в магазинах пустые полки. "Как в ГДР?", - уточнила она участливым вопросом. Я очень смеялся.
Встретив журналистку в аэропорту, я почти тотчас повел ее на Красную площадь и в Кремль, потом чудесными московскими переулками мы поднялись к Покровскому бульвару. Она была в восхищении, но повторяла, что непременно хочет увидеть, как живут простые люди. У Покровских ворот мы заглянули в небольшой магазин. Там хоть шаром покати. Полки и прилавок яростно сияли, выложенные, будто кафелем, ярко-желтыми пачками. Журналистка испуганно оглядывалась. Она не верила. Она даже попыталась направиться в служебную дверь за прилавком, предполагая, что там находится еще одно торговое помещение. Поверив, наконец, своим глазам, она спросила, что это желтое вокруг. "Турецкий чай", - объяснил я. "Почему же его не покупают?" - "Он радиоактивный". Моя журналистка тихо и сокрушено заплакала...
***
Пора, однако, объяснить происходящее. По договору с советско-французским издательством я написал для широкого западного читателя книгу о Льве Толстом - короткие рассказы о том, как жил и работал великий писатель. Скажу загодя: книга не увидела света. Круто войдя в рынок, издательство предпочло выпускать западные любовные романы для широкого российского читателя. Но тогда, в наивном 1991-м, оно еще не рассталось с идеей нести весть о русской культуре в народные массы Европы и Америки, и рукопись мгновенно перевели на французский и английский, снабдив чуть не двумя сотнями отличных цветных иллюстраций.
Макет грядущей книги был до того роскошен, что у меня, признаюсь, дух захватывало при мысли, что подобное изделие однажды предстанет миру. Единственное, что смущало, - непременное требование издательства внести в книгу материал о кулинарной части дома Толстых. Улыбчивый директор, снисходя, втолковывал автору, что для читателя на Западе всего интереснее меню толстовских завтраков - рецепты супов, каш, пудингов, описание пирогов и печений, которые перетирал своим беззубым ртом автор "Анны Карениной".
Как руководство к действию вручили мне выпущенную во Франции книгу о Жорж Санд. Умопомрачительной красоты книга. На ее страницах виды Ноана, родового поместья писательницы, а также портреты Фредерика Шопена, Альфреда де Мюссе, Гюстава Флобера и Ивана Тургенева перемежались вкуснейшими, почти объемными фотографиями, запечатлевшими изделия из дичи и рыбы, жаркое, соуса, торты, расцветающие кремовыми розами и орхидеями, отягощенные плодами абрикосов, апельсинов, персиков, дышащие с листа ароматом ананасов и клубники. Рецепты на полях звали каждую французскую хозяйку повторить на своей кухне все, что составляло предмет вожделений изысканного вкуса обитателей Ноана.
Выручил меня архив, где сохранилась рукописная поваренная книга Софьи Андреевны Толстой - объемистая тетрадь в твердом темно-зеленом переплете. Было решено полностью воспроизвести ее в моем труде, дабы зарубежный читатель мог создать и съесть, к примеру, баранью котлетку, какие до поры любил, но потом, сделавшись вегетарианцем, не мог видеть без содрогания граф Лев Николаевич. Некоторые блюда предполагалось показать на фотографиях - точь-в-точь как в эталонном издании о Жорж Санд. К последней наш классик, заметим, относился как к бараньим котлеткам - то доброжелательно, то с заведомой неприязнью, и однажды, отзываясь о каком-то ее романе, даже назвал его пирогом с затхлым тестом и на гнилом масле с трюфелями, стерлядями и ананасами. Заведующий производством ресторана "Астория", проглядев тетрадь Софьи Андреевны, взялся приготовить по ее рецептам пять блюд для фотосъемки, ценой триста рублей за блюдо, к тому же из своих, ресторанных продуктов. Теперь такое и представить себе немыслимо, но тогда, помню, я поразился колоссальности цифры.
На пути к цели явилось неожиданное препятствие: невозможно фотографировать еду толстовского дома в нынешних казенных тарелках - белых с золотой овальной надпечаткой "Мосресторантрест"! Вот тут-то и пришлось кстати наше фамильное достояние. Старинный, однако наполовину все же уцелевший бабушкин обеденный сервиз кузнецовского фарфора состоял Бог весть из скольких предметов - мало что тарелки, глубокие и мелкие, большие и десертные, блюда самых различных, порой неожиданных очертаний и всяческой величины, а еще и какие-то соусники, салатницы, миски и мисочки давно забытого назначения, с крышками и без... Все это я погрузил в черные с красным кантом сумки на молниях и привез декабрьским утром конца 1991 года в ресторан "Астория", где тарелкам, мискам и соусникам бабушки предстояло сыграть роль толстовской посуды.
***
Двери кабинета отворились и в них снова появился шеф-повар. Он выступал значительно, будто в слегка замедленном кино, в своем сверкающем белом колпаке, выставив плотную грудь, обтянутую фартуком, приподняв плотный розовый подбородок. Следом высокий худощавый официант с лицом невыспавшегося человека нес большой поднос, уставленный фарфоровыми кузнецовскими изделиями, которые в последние десятилетия я чаще видел в глубинах буфета, чем на столе.
Первым блюдом для фотографирования предлагались блины. Официант расставил на столе тарелки, водрузил посредине миску, прикрытую крышкой, вокруг разбросал лоточки с красной и черной икрой, горшочек с маслом, другой со сметаной; даже какая-то махонькая соленая рыбка нашлась, экономно и декоративно распластанная в селедочнице, с пустотами, замаскированными белым соусом и зеленью. Заведующий производством, склонив голову, наблюдал за действиями подопечного, потом отстранил его рукой и быстро передвинул лоточки - этот поближе к тарелке, тот подальше - отчего натюрморт тотчас непостижимо ожил, стоймя воткнул серебряную ложку в густую сметану и широким жестом фокусника, выпускающего стаю голубей из пустого ящика, снял с миски крышку, обнаружив высокую стопку смуглых, пышных блинов.
Фотограф припал лицом к маленькому стеклу, где красиво обозначился будущий слайд; из-под черного покрывала послышались тихие ругательства. Край тарелки справа сливается со скатертью, а красное пятно икры слева "забивает" все остальные цвета, от горшка с маслом много тени, вилка положена слишком близко к ножу... Костя покорно переставлял посуду, создавая на столе все новые композиции. Заведующий производством холодно процедил: "Я за рубежом издал альбом блюд русской кухни - волнительные, между прочим, получились фотографии". "Волнительные, о...ительные", - раздраженно пробормотал фотограф, выпутывая голову из-под черной ткани и слезая со стула. Он подошел к столу, несколько секунд мрачно его разглядывал и стал все переделывать по-своему. Собственно, казалось, что он ничего не меняет: приподнимал тарелку, нож или селедочницу, какое-то время задумчиво держал ее на весу и очень медленно, будто еще сомневаясь, ставил - так чудилось - на то же место. Но когда он этак раз и другой перебрал все стоявшее на столе, а затем отступил к аппарату и еще раз издали оглядел возникшее, я вдруг остро почувствовал, что композиция прекрасна и ничего ни на волос переменять уже нельзя.
Фотограф зарядил в аппарат деревянную кассету с пластинкой, вытянул вверх разделительную перегородку и мягким движением нажал гуттаперчевую грушу устройства, открывающего объектив. Потом достал из ящика вторую кассету и повторил снимок. Все облегченно вздохнули, заговорили, задвигались, как в театре во время антракта.
***
"Садитесь, кушайте, пока я следующее блюдо подготовлю, - говорил шеф-повар, наскоро сервируя один из столов. - А то уже и остыли совсем. Где теперь блинов покушаете, да с икрой? Все уже ими оплачено", - он кивнул на директора Поля, который, улыбаясь, но с беспокойством посматривал то на миску с убывающими блинами, то на дверь. Я напомнил, что "Астория" прежде славилась блинами, и шеф-повар оживился: коллектив рад бы хоть сегодня приватизировать ресторан, задуманы на дневное время блины - недорогие, специально для широкого посетителя, да вот мэрия приватизировать не дает...
Тут возникла на пороге титулованная российская жена французского директора - молоденькая особа с узкой фигурой мальчика-подростка, неожиданно вытянувшегося в последние каникулы перед выпускным классом. Поль подскочил, улыбчиво принял ее у входа и повел через кабинет к столу, забегая то с одной стороны, то с другой и услужливо прикрывая бедрами от неминуемых, так, видно, ему казалось, нескромных взглядов.
Ах, как хороши были блины на исходе той скудной осени 1991 года, уже перетекавшей в еще более тоскливую, вытянувшуюся хлебными очередями зиму, сулившую нам, однако, неслыханные перемены! Красивая Лена подцепила вилкой сразу два блина, сложила пополам, намазала икрой, потом сложила еще раз и быстро съела. Потерла ладони одна о другую (салфеток не подали) и пригладила челку: "Триста рублей, - сказала, - с ума сойти, полторы зарплаты". "Или две с половиной пенсии", - в ответ прикинул я, не церемонясь с очередным блином. "Икру, пожалуйста", - французский директор подтолкнул в сторону стоявшего нипочем не желая присесть фотографа лоток с красной икрой, так мешавшей добиться на слайде цветовой гаммы. "Пусть вот он икру ест, - сварливо отозвался фотограф, кивая на румяного художника Костю. - За эту икру он две ночи у Белого дома топтался". Костя, белокурый витязь, расправил было плечи, но вспомнив, должно быть, что съемка только началась, вздохнул и поиграл желваками.
...Потом снимали жаркое из яснополянского репертуара, упомянутые выше вареники, в которых творог был подменен мелко накрошенной капустой, и наконец, огромную курицу, изготовленную, как заверил шеф-повар, в точном соответствии с рецептом, по которому в доме Толстых подавали отсутствующую в запасах ресторана индейку. Бесстыдно расставив ляжки, курица развалилась на бабушкином блюде, как на брачном ложе, среди цветов из свеклы, моркови, огурцов. Грудь ее и чрево, обращенные вверх, были украшены узорчатыми полосками густого белого соуса или крема. От шеи до промежности лепились рядком, точно пуговки, ягодки клюквы; они придавали всему зрелищу пошлый и почему-то несколько непристойный вид. Картина этого белого тела поясняла терзания старого Толстого, сокровенные страницы "Крейцеровой сонаты" и негодование, охватывавшее Льва Николаевича, когда он видел обнаженные плечи и грудь жены и дочерей, одетых для бала...
Съемка шла от слайда к слайду все быстрее, уже по-накатанному. После блинов мы не чревоугодничали: мясо, курицу, гарниры, пирожки собирали в пластиковые пакеты, чтобы по окончании работы пировать уже всем коллективом, - в издательстве, давно забывшие о подобных деликатесах, тянули повседневную лямку еще несколько женщин.
Уже стемнело, когда съемку закончили. Фотограф уложил аппаратуру в черные ящики и отбыл на заказанном для него такси. Высокий официант, заметно оживившийся к вечеру, принес из кухни мои сумки с посудой. Красивая Лена, взявшая на себя ответственность за сохранность нашего фамильного достояния, покопалась в сумках и доложила, что вся посуда в наличии, - в одной сумке двенадцать предметов, в другой тринадцать. Румяный богатырь Костя подхватил сумки; мы с Леной взяли набитые харчами пакеты. Француз-директор пошел впереди, прижимаясь бедром к длинной ноге титулованной супруги и говоря с ней по-французски.
***
До издательства было рукой подать - оно помещалось в большом доме по соседству с Центральным телеграфом. В этом добротном творении привилегированного жилищного строительства сталинской эпохи тогда квартировали сплошь видные политики, военные, деятели науки и культуры. Облицованный гранитом фасад здания облеплен был, будто скрижалями праведной жизни, мемориальными досками. В доме и поные обитают представители полузабытых фамилий, хотя иные многокомнатные хоромы, опороченные квартирными склоками героев, в процессе разменов и обменов перешли в руки тех, чьи отцы и деды в иные времена пробегали мимо этого дома с холодком страха в животе.
Советско-французскому издательству, о котором идет речь, отведена была под рабочее помещение квартира легендарного вождя чилийских коммунистов Луиса Корвалана, с началом перестройки, кажется, съехавшего от нас в иные края. Чилиец был, конечно, не первым ее жильцом. Может быть, она специально была предназначена для людей с нелегкой судьбой. На шестом этаже шесть комнат: справа четыре, слева еще две и кухня. Окна комнат, что справа, выходят на улицу Горького, говорю - "улица Горького", потому что тогда еще Горького, да и смотрим мы на нее, не забудем, из квартиры Луиса Корвалана. Высокие, едва не до пола, окна приходятся как раз на угол дома. Чудится, стоишь в капитанской рубке гигантского корабля, плавно плывущего по простору лежащей далеко внизу улицы, переливающейся светом фонарей, окон и вывесок магазинов, автомобильных фар и красных сигнальных фонариков, к манящему темному объему угадываемой впереди площади, обозначенной рубиновыми пятиугольниками подвешенных над ней звезд.
Вскоре после того, как в пылу создания совместных предприятий нашему советско-французскому издательству был торжественно вручен ключ от столь соблазнительно размещенной в центре столицы квартиры, явилось постановление, предоставившее властям право тотальных проверок создаваемых фирм: резкие, нежданные звонки в дверь раздирали будничную издательскую жизнь в то тревожное лето 1991-го.
Великие дни августа не принесли издательству облегчения. Через день-другой сотрудники, явившись на работу, нашли помещение опечатанным: новые власти объявили, что квартира числилась за ЦК КПСС и ныне изъята. После долгих уговоров представитель прокурора просто-напросто сколупнул крепким ногтем две сургучные блямбы, соединенные хилой веревочкой. Он предупредил однако, чтобы издательство быстро подыскивало новое помещение, так как квартира, вместе со всем партийным имуществом, переходит отныне в собственность народа. Незамедлительно появился и народ - нетрезвый мужчина и неряшливо одетая женщина с большим числом детей, тотчас разбежавшихся по всем шести комнатам и дополнительным помещениям. Отловить народ оказалось делом затруднительным, так как дети бесконечно перемещались, а сама родительница нетвердо представляла себе, сколько их всего в наличии.
Вслед народу стали захаживать предприниматели из развитых капиталистических государств, за чашкой кофе объясняя хозяевам, что уже заключили договор с чиновниками того или иного ведомства на аренду свободной площади. Телефоны - видимо, чтобы стимулировать поиски нового помещения, - были отключены... Стало ясно, что издательству в квартире не жить. Оберегая себя от незваных гостей, договорились со своими звонить в дверь условленным образом. Вот и мы, выйдя из лифта и с подозрением оглядевшись на пустой лестничной площадке, дали три длинных и один короткий звонок.
...Издательские женщины прямо-таки повизгивали, раскладывая покрасивее всю эту тогдашнюю невидаль. Ужинать решили в большой комнате, предназначенной для деловых встреч и переговоров. Здесь не было рабочих столов, зато вдоль большого, во всю стену окна протянулся длинный стол для заседаний - могучее сооружение из дуба, не сдвинуть, обставленное монументальными стульями с высокими спинками.
Толстовские яства извлекли из пластиковых пакетов и вновь переложили в толстовскую, то есть бабушкину посуду; пока сервировали стол, скинулись на выпивку, и румяный Костя сбегал вниз, на улицу - здесь денно и нощно шла мелочная торговля, продавцы двумя плотными рядами выстроились от проезда Художественного театра до Охотного ряда. Бутылка "Пшеничной" стоила на руках сто рублей.
Выпили по первой, по второй, даже по третьей. Закусывая точно с неба свалившимися дарами гастрономии, пили за мою будущую книгу, за меня и даже за Софью Андреевну. От курицы с ее бесстыдными ляжками остались, в напоминание о тщете земных радостей, лишь обглоданные серые косточки. Директор заулыбался, взял из пальцев жены бокал с красным вином - водка кончилась - и объявил, что пьет за всеобщее благополучие. Издательская машинистка с размазавшейся по губам помадой по одной выбирала из блюда клюковки, осыпавшиеся с груди съеденной красавицы.
Красивая редактор Лена отправилась на кухню мыть посуду. Мне захотелось ее поцеловать, я поплелся следом. Лена стояла у крана с соусником в руках. Я подошел сзади и поцеловал ее в шею. Лена сказала, не оборачиваясь: "Вот сдам вашу книгу и уеду". Я спросил безнадежно: "В отпуск?", хотя сразу понял, о чем она - мы так напряженно ждем друг от друга этого "насовсем". Лена сняла с крючка полотенце и, вытирая тарелки и миски, сообщила, что еще полтора года тому подала документы в Германию - и вот оно, пришло разрешение.
Я вышел в переднюю и надел пальто. Французский директор кинулся прощаться. "Ах, - лепетал он, сокрушенно улыбаясь и делая это свое движение бедрами, как бы выскальзывая из намыленной руки. - Ах, мы должны были вызвать Вам такси. И этот Костя ушел так некстати - не подумал проводить, помочь... Впрочем, Вы же сами можете взять такси? Любой шофер довезет Вас до дома". Он извлек бумажник, достал из него две сотенных и протянул мне. Я взял - это были полторы моих пенсии. "Очень похоже на милостыню, но нет сил отказаться", - говорила покойная Татьяна Григорьевна Цявловская по поводу редких литфондовских воспомоществований.
***
Сотенные приятно грели карман. "За две-то сотни я и сам донесу", - думал я, охотно представляя, как дома выложу на стол деньги. Но было еще нечто. За какой-нибудь год я, с младых ногтей верный клиент таксистов и леваков, вдруг стал сторониться зеленых огоньков и зазывных криков водителей; нередкий посетитель ресторанов, я с торопливой неловкостью пробегал теперь мимо их освещенных дверей. Во мне рождалась стеснительность неимущего человека.
С тяжкими сумками в руках проскочил я под нависшим над тротуаром козырьком "Интуриста". Шоферы припаркованных в два ряда лимузинов не окликали меня. Красивые, модно одетые девушки, вероятные носительницы вируса СПИД, и не заметили, что я прошел мимо. Сумки брякали особенно громко, оттого, что я выпил, должно быть.
В троллейбусе за моей спиной сидели две женщины, я не видел их лиц. Одна говорила: "Я, знаете, купила на днях макароны, ну такие нежные, варишь дольше четырех минут - уже каша!". "Да что вы? - поразилась другая. - А я купила, двадцать минут варю - как резина". "Нет, мои - четыре минуты, не больше. Тут недоглядела, ну, может, две минуты лишних - и уже каша". "Вы подумайте, и ведь за одну цену! Мои полчаса в кипятке держи - просто резиновые". "Какие полчаса! Я вам говорю - четыре минуты, не больше...".
Третья остановка - моя. Не очень твердым шагом я прошел по нашему искалеченному рытвинами двору, пару раз угодив по щиколотку в студеную воду. Жена отворила мне дверь.
"Скорее, скорее! Горбачев ушел в отставку... Смотри - красный флаг опускают!"
На экране телевизора камеры держали купол Кремлевского дворца. Красный флаг, под которым я родился, прожил долгую жизнь и, конечно, предполагал умереть, медленно полз вниз по флагштоку. У меня перехватило дыхание: можно прожить пять веков и не стать свидетелем такой минуты истории. "Союз нерушимый республик свободных..." - гудело в голове.
Вдруг вспомнилась ночь на Новый 1944-й год, когда по радио впервые исполнили этот гимн - взамен прежнего "Интернационала". Немцы были еще под Ленинградом и под Новгородом, в Крыму. Новый гимн чуть разочаровал, показался слабее, неинтереснее старого, и музыка была знакома - переделанная "Песня о партии" генерала-композитора Александрова. Многие, помню, несколько недоумевали - не слишком, впрочем, по тогдашнему обычаю выражая недоумение, тем более, что и шепоток ходил, будто "сам", утверждая музыку нового гимна, заметил удовлетворенно: "Как броненосец прет!".
...Красный флаг сползал по флагштоку. Заканчивалось государство, в вечности которого так трудно было усомниться. "Союз нерушимый республик свободных..." - плыло в памяти. А в ушах стрекотало: "полчаса варю - резина... Минутку лишнюю подержу - каша...".
Из оцепенения меня вывел телефонный звонок, это была редактор Лена. Она спросила: "Вы уже знаете, что случилось?". "Лена...", - начал я, но она, меня не слушая, продолжала: "Только вы ушли - позвонил шеф-повар. Это надо же, мы забыли в ресторане селедочницу! Я, когда складывала сумки, наверно, крышку от салатницы засчитала за отдельный предмет. Утром нужно у него взять. Мне забежать или сами заедете?"
