Воспоминаниями о В.В.Маяковском делится с В.Д.Дувакиным жена художника Натана Альтмана балерина И.П.Рачек-Дега. Запись беседы, состоявшейся 9 декабря 1976 г., хранится в отделе фонодокументов Научной библиотеки МГУ (ед. хр. # 585 - 586).

Танцовщица Еврейского театра Грановского, И.П.Рачек-Дега обедала в столовой на Тверском бульваре неподалеку от театра.

И.П.Рачек-Дега: Каждый день туда приходил Маяковский, и там мы с ним познакомились. И как-то ему нравились просто молодые девушки, которые веселые, хохотуньи. Знаете, вообще, когда молодость, что нам, вообще? - море по колено! Вот, ему нравились, и он ко мне как-то так очень нежно и мило относился - да это ко всем нам, в общем, девушкам. Потом, значит, я помню вот смерть Есенина.

В.Д.Дувакин: Вы увлекались Есениным?

Р.-Д.: Да, очень он мне нравился, я очень любила его стихи, но никогда его не видела, никогда. И вот сказали, что гроб его стоит в Доме журналистов. И как раз было немножко времени свободно до спектакля, и мы, я и еще одна девушка, побежали, буквально бежали туда. И вот мы прибегаем. Я помню, когда я пришла, я остолбенела совершенно от этой картины, которую в жизни не забуду. Лежит юный - ну, просто как мальчик, я его представляла гораздо старше, - такой блондин, и у него такой хохолок, так, на лбу, - знаете, спящий мальчик, юный, юный, - ну, не мальчик, но юноша. И поодаль от него стоит мать его. Это скульптурное изваяние горя. Так у нее платок, я помню, черный застегнут, на лоб надвинут, застегнут булавкой, черный такой кафтан или жупан - не знаю, как он называется. Стояла она, сложив руки вот так вот на груди, вот так зажав, и смотрела, зажав губы, тонкие губы так зажаты. Ни слезинки - только смотрела на него и качала головой. Вот так. Это была действительно скульптура горя материнского. Я смотрела на нее - у меня мурашки по телу бегали от этого, понимаете, такого выразительного вот этого горя. А поодаль, так, вдали, немножко в стороне, стояли, значит, Мейерхольд и Райх¹. Райх играла, по-моему, потому что нельзя так горе, понимаете, чувствуется ведь это. Она все время вскрикивала "ах!" - и падала, потом "ах!" - опять падает, в объятья Мейерхольда, он ее все время поддерживал. И, понимаете, контраст вот этого именно настоящего горя и игры мне ужасно тогда был неприятен.

И потом мы побежали обратно в эту столовую, я была под впечатлением... до сих пор я помню вот это изваяние, вот эту скульптуру матери, горя. Эта скульптура - она не двигалась, стояла. Это страшно, это страшно. И вот там сидел Маяковский, чего-то писал на манжете. Я подбежала к нему и говорю: "Владимир Владимирович! Вы знаете, вот..." - и рассказываю все. Он так слушал меня и говорит: "Ну и что ж? Ну и дурак". И потом, значит, продолжал чего-то писать. Мы быстро-быстро поели и ушли. Вот это я никогда не забуду, вот это вот.

Д.: А это "дурак" было сказано каким тоном?

Р.-Д.: Ну, так, знаете, как-то... Он сидел какой-то такой мрачный, какой-то безразличный, или, может быть, он был в своих каких-то, так, замыслах, не знаю, трудно мне сказать. Он сказал: "Ну и что ж? Ну и дурак". Вот так.

Д.: Наверно, тогда уже рождалось стихотворение "Сергею Есенину".

Р.-Д.: Возможно, возможно. Может быть, он это и писал, трудно сказать, не знаю. Во всяком случае, меня он не посвятил в это.

Д.: Ну, понятно.

Р.-Д.: Понятно, конечно. Потом, когда Альтман начал за мной ухаживать - Альтман как раз делал там постановку, где вот мы танцевали...

Д.: Вы с Маяковским-то еще встречались тут?

Р.-Д.: Ну, там встречались, но часто я его не видела, редко очень. Вот я его увидела - и подбежала и сказала.

Д.: Но все-таки вы были уже знакомы.

Р.-Д.: Я была знакома, но мельком, мельком, а вот потом, уже когда вот Альтман начал за мной ухаживать и все такое, писать начал меня, тогда Маяковский начал приходить часто к нам - туда, к Альтману в мастерскую.

Д.: Это когда вы уже вышли замуж?

Р.-Д.: Я еще не была замужем, только роман у меня был с ним.

Д.: Но ходил к Альтману и одновременно, тем самым, к вам?

Р.-Д.: Ну, конечно. Вот тут-то, вы понимаете, он уже ближе познакомился со мной, и, в общем, как он говорил, что он меня жалеет страшно, что я, вообще, связалась с этим... "старым сатиром" (смеется) называл его. Он все время меня отговаривал от Альтмана: "Зачем он вам нужен, этот старый сатир?", при нем же это все было сказано. Ну вот, а потом, значит, он часто вообще приходил. Я помню, вот как-то Альтман ушел куда-то на рождение к кому-то, я не знала, кто это и что, и Маяковский позвонил и спросил: "Козлик, что вы делаете?"

Д.: Козлик?

Р.-Д.: Козлик, Козлик. И назвал Козликом, да. Он даже сочинил - есть четверостишье у Альтмана в альбоме, он написал мне, посвятил: "козлячьи" - чего-то там - "лапки", чего-то такое. К сожалению, я это не могла сохранить, потому что это было у Альтмана в альбоме, и ко мне это не попало, мне это не отдали. У его вдовы осталось, она не отдала все, что мне... Не знаю, это ее дело, но не хотела, видимо. Ну, это неважно. Вот он позвонил и сказал, что, вот, "что вы делаете?". Я говорю: "Я сегодня свободна и сижу дома, читаю". Он говорит: "Козлик, а я приду, и мы с вами поедем покататься на машине, хотите?" Я говорю: "Хочу". Он пришел. Как раз в это время Альтман писал мой портрет, который сейчас в Третьяковской галерее находится, и стоял мольберт и закрыт был тряпкой. Он пришел, открыл, смотрел долго, смотрел. "Ну, что ж, - он говорит, - художник пишет, но поэт тоже пишет". Так что он все время меня отбивал от Альтмана. Ну, там, покатались мы, потом он привез меня домой.

А потом был случай такой, я помню, тоже с Маяковским. Была семья Уречиных, жили они где-то в районе Никитских ворот, вот в этом вот районе, я не помню точно где, очень высоко, на последнем этаже. А я как раз до этого сломала себе ногу и хромала: уже я ходила, но с палочкой, хромала еще. И они устроили маскарад, бал-маскарад, в масках. И вот Альтман сшил мне костюм, он сам сшил костюм (прекрасные костюмы, между прочим, он шил, сам, прекрасные): я помню, такой красный щит спереди, шелковый такой, блестящий, и все отделано черными кружевами, и маска черная, и, вообще, голые ноги (ну, я в трико была, конечно). Альтман оделся женщиной, взял костюм в костюмерной утопленницы, такие длинные веревочные, из веревок, волосы, его никто не узнавал, конечно. Я сказала: "Я не пойду, потому что, во-первых, меня узнают, потому что я хромаю, меня сразу все узнают, и я никогда не смогу подняться на такой высокий этаж" (не то восьмой, не то девятый, что-то очень высоко было). А этот говорит, Маяковский: "Козлик, - показав мускулы, - а это что?" - говорит. Я сказала: "Владимир Владимирович, разве можно так высоко меня носить?" - "Нет, я вас понесу!" И он меня, бедняга, нес на руках. Я говорю: "Боже! Бедный, бедный!" Он говорит: "Это же перышко я одно нес". А я была тоненькая-тоненькая, но все-таки это было, наверно, тяжело.

Д.: На восьмой этаж, да?

Р.-Д.: Да-а, это было нелегко, наверно. Но, когда он пришел, он тут же пошел на кухню, кто-то еще собрался, и начал бросать косточки, играть, больше его ничего не интересовало. Вот там он весь вечер и всю ночь простоял, играя в эти косточки. Ну, мы там веселились. [...] У него всегда с собой были косточки, которыми он играл. Он же был очень азартный, и очень суеверный, очень. Он всегда подбрасывал монетку и кричал: "Козлик! Орел или решка?" - всегда задумывал что-нибудь, всегда.

Потом у меня с ним была встреча в Германии, когда я ждала визу от Альтмана: Альтман уже был в Париже - я ждала визу. Кстати, я была без копейки денег; жила я тогда в пансионате, там, на всем готовом, и мне должны были выплатить заработанные мною деньги, но я ждала их и сидела без денег - потом расплатиться должна была. Вот, и вдруг меня зовут к телефону. Я подхожу, мне говорят: "Здра-авствуйте". Я говорю: "Здравствуйте". - "Ну, как вы здесь живе-ете?" Я говорю: "А кто говорит?" - "Ну во-от, уже стала го-ордая, никого не узнае-ет, друзей не узнает". Я говорю: "Я положу трубку". - "Ко-озлик, как не сты-ыдно!". Тогда я его сразу узнала, конечно. Я говорю: "Ой! Владимир Владимирович, как я счастлива, что вы здесь!" Ну, он говорит: "Немедленно берите такси и езжайте ко мне". Ну, я, конечно, ему не призналась, что у меня денег нет на такси. Я к нему приехала в гостиницу - я вижу картину: стоит он, значит, высокий, большой, и маленький портной ему меряет костюм. Это очень мне напомнило, но в обратную сторону - потом Альтман делал как раз к Гоголю иллюстрации в Париже, как раз наоборот было: маленький портной и большой Акакий Акакиевич. А тут наоборот: большой Маяковский и маленького роста портной, который бегал вокруг него². Ну, он что-то там немножко острил насчет всяких застежек, все такое, а потом, значит, он переоделся и говорит: "Ну, Козлик, сегодня всю ночь мы будем по кабакам бегать". Я говорю: "Вот это интересно".

Сначала мы пошли обедать. И вот я помню его фразу за обедом, никогда не забуду, он как-то открылся так, говорил без шуток, без всего, и сказал: "Знаете, Козлик, если бы у меня спросили, что я предпочитаю, любовь женщины или славу, я бы первое выбрал". Я ему говорю: "Ну, Владимир Владимирович, вы же должны пользоваться большим успехом у женщин, что вы говорите мне?" Он говорит: "Козлик, это не то. Ну, вы еще ничего не понимаете". Я говорю: "Нет, я уже большая, я все понимаю". - "Ну, не будем об этом, давайте веселиться", - вот так. И вот мы пошли веселиться, что называется. "Веселиться" - это значит мы пошли смотреть все эти ночные дансинги, все ночные всякие, ну, как они назывались... ну, в общем, это кабаки, короче говоря, действительно, он был прав, где, например, мужчины были переодеты в женщин. Причем он был остроумен невероятно: он давал каждому или каждой (как сказать, это "каждый" или "каждая", которая мужчина, переодетый в женщину) - давал название - каждому, вы знаете, - и так же и женщинам; вот такое меткое, здорово! И вот всю ночь мы так вот и шатались из одного кабака в другой. Ну, тогда я первый раз в жизни увидела эти кабаки. Мне, конечно, было очень интересно.

А на следующий день он уезжал. Он узнал, что у меня нет денег, что я жду деньги, он мне все предлагал, вообще, деньги. Я, конечно, не брала, я очень гордая была, я вообще решила жить независимо ни от мужчин, ни от мужа, ни от кого, а работать: всю жизнь, это я себе дала слово, что я буду независима - то, что я и сделала, действительно, всю жизнь. Я сказала: "Нет". Он говорит: "Я там у старика отыграю в бильярд". А я знала, что у Альтмана там денег нет. Я знала почему - потому что приехала как раз жена такого актера Соколова, который там был, и сказала, что вот Альтман без денег сидит. Я говорю: "Пускай не беспокоится. Если вы туда едете, скажите, что я получу довольно крупную сумму, так что деньги будут". Но это был период такой, в который еще ему не прислали или что - в общем, денег не было. Ну, не в этом дело. Потом, я когда приехала в Париж, Маяковский там был, и вот я помню, как они играли в бильярд. А он поскольку страшно суеверный, и он считал, что я par bonheur³, то есть я ему должна принести счастье. И вот он кричал: "Козлик! Возле меня!" И он бегал вокруг стола, и я за ним. (Смеется.) "Козлик, сюда! Козлик, туда!" Это было очень смешно. Альтман дико злился, что я ему приношу счастье, он его обыгрывал. Ну, вот так вот мы веселились, что называется, это было очень забавно. Ну, потом он уехал. После этого он еще раз приезжал, но это было много позже; это последний раз, когда он был, - вот его, так сказать, роман с Татьяной⁴. [...]

Ну, после этого я, конечно, уже Маяковского не видела. Я потом там узнала, будучи в Париже, что он, значит, вот... И я сказала одному человеку - я представила себе, как это было: опять же его азарт, его... вот орел или решка. Было это, было. Вот - умереть или не умереть.

Д.: Кошмар какой!

Р.-Д.: Уверена, уверена. Он верил в это. Вот, как ни странно, но это так. Он суеверный был очень, азартный и суеверный, это сыграло тоже роль.

Подготовка текста Д.Радзишевского

Примечания:

¹ Зинаида Николаевна Райх (1894 - 1939) - актриса Театра Мейерхольда, бывшая жена Есенина, впоследствии - В.Э.Мейерхольда.

² Не "наоборот": портные - маленькие, Маяковский и Акакий Акакиевич (рисунок Альтмана 1933 г.) - большие.

³ К счастью (франц.)

⁴ Знакомство Маяковского с Татьяной Алексеевной Яковлевой (1906 - 1991), русской эмигранткой в Париже, относится к 1928 - 1929 гг.

• Устные мемуары (5)