|
||
/ |
Устные мемуары (6) Из Собрания фонодокументов им. В.Д.Дувакина Дата публикации: 15 Января 2004
И.П.Рачек-Дега: Каждый день туда приходил Маяковский, и там мы с ним познакомились. И как-то ему нравились просто молодые девушки, которые веселые, хохотуньи. Знаете, вообще, когда молодость, что нам, вообще? - море по колено! Вот, ему нравились, и он ко мне как-то так очень нежно и мило относился - да это ко всем нам, в общем, девушкам. Потом, значит, я помню вот смерть В.Д.Дувакин: Вы увлекались Есениным? Р.-Д.: Да, очень он мне нравился, я очень любила его стихи, но никогда его не видела, никогда. И вот сказали, что гроб его стоит в Доме журналистов. И как раз было немножко времени свободно до спектакля, и мы, я и еще одна девушка, побежали, буквально бежали туда. И вот мы прибегаем. Я помню, когда я пришла, я остолбенела совершенно от этой картины, которую в жизни не забуду. Лежит юный - ну, просто как мальчик, я его представляла гораздо старше, - такой блондин, и у него такой хохолок, так, на лбу, - знаете, спящий мальчик, юный, юный, - ну, не мальчик, но юноша. И поодаль от него стоит мать его. Это скульптурное изваяние горя. Так у нее платок, я помню, черный застегнут, на лоб надвинут, застегнут булавкой, черный такой кафтан или жупан - не знаю, как он называется. Стояла она, сложив руки вот так вот на груди, вот так зажав, и смотрела, зажав губы, тонкие губы так зажаты. Ни слезинки - только смотрела на него и качала головой. Вот так. Это была действительно скульптура горя материнского. Я смотрела на нее - у меня мурашки по телу бегали от этого, понимаете, такого выразительного вот этого горя. А поодаль, так, вдали, немножко в стороне, стояли, значит, И потом мы побежали обратно в эту столовую, я была под впечатлением... до сих пор я помню вот это изваяние, вот эту скульптуру матери, горя. Эта скульптура - она не двигалась, стояла. Это страшно, это страшно. И вот там сидел Маяковский, чего-то писал на манжете. Я подбежала к нему и говорю: "Владимир Владимирович! Вы знаете, вот..." - и рассказываю все. Он так слушал меня и говорит: "Ну и что ж? Ну и дурак". И потом, значит, продолжал чего-то писать. Мы быстро-быстро поели и ушли. Вот это я никогда не забуду, вот это вот. Д.: А это "дурак" было сказано каким тоном? Р.-Д.: Ну, так, знаете, как-то... Он сидел какой-то такой мрачный, какой-то безразличный, или, может быть, он был в своих каких-то, так, замыслах, не знаю, трудно мне сказать. Он сказал: "Ну и что ж? Ну и дурак". Вот так. Д.: Наверно, тогда уже рождалось стихотворение " Р.-Д.: Возможно, возможно. Может быть, он это и писал, трудно сказать, не знаю. Во всяком случае, меня он не посвятил в это. Д.: Ну, понятно. Р.-Д.: Понятно, конечно. Потом, когда Д.: Вы с Маяковским-то еще встречались тут? Р.-Д.: Ну, там встречались, но часто я его не видела, редко очень. Вот я его увидела - и подбежала и сказала. Д.: Но все-таки вы были уже знакомы. Р.-Д.: Я была знакома, но мельком, мельком, а вот потом, уже когда вот Альтман начал за мной ухаживать и все такое, писать начал меня, тогда Маяковский начал приходить часто к нам - туда, к Д.: Это когда вы уже вышли замуж? Р.-Д.: Я еще не была замужем, только роман у меня был с ним. Д.: Но ходил к Альтману и одновременно, тем самым, к вам? Р.-Д.: Ну, конечно. Вот тут-то, вы понимаете, он уже ближе познакомился со мной, и, в общем, как он говорил, что он меня жалеет страшно, что я, вообще, связалась с этим... "старым сатиром" (смеется) называл его. Он все время меня отговаривал от Альтмана: "Зачем он вам нужен, этот старый сатир?", при нем же это все было сказано. Ну вот, а потом, значит, он часто вообще приходил. Я помню, вот как-то Альтман ушел куда-то на рождение к кому-то, я не знала, кто это и что, и Маяковский позвонил и спросил: "Козлик, что вы делаете?" Д.: Козлик? Р.-Д.: Козлик, Козлик. И назвал Козликом, да. Он даже сочинил - есть четверостишье у Альтмана в альбоме, он написал мне, посвятил: "козлячьи" - чего-то там - "лапки", чего-то такое. К сожалению, я это не могла сохранить, потому что это было у Альтмана в альбоме, и ко мне это не попало, мне это не отдали. У его вдовы осталось, она не отдала все, что мне... Не знаю, это ее дело, но не хотела, видимо. Ну, это неважно. Вот он позвонил и сказал, что, вот, "что вы делаете?". Я говорю: "Я сегодня свободна и сижу дома, читаю". Он говорит: "Козлик, а я приду, и мы с вами поедем покататься на машине, хотите?" Я говорю: "Хочу". Он пришел. Как раз в это время Альтман писал мой портрет, который сейчас в Третьяковской галерее находится, и стоял мольберт и закрыт был тряпкой. Он пришел, открыл, смотрел долго, смотрел. "Ну, что ж, - он говорит, - художник пишет, но поэт тоже пишет". Так что он все время меня отбивал от Альтмана. Ну, там, покатались мы, потом он привез меня домой. А потом был случай такой, я помню, тоже с Маяковским. Была семья Уречиных, жили они где-то в районе Никитских ворот, вот в этом вот районе, я не помню точно где, очень высоко, на последнем этаже. А я как раз до этого сломала себе ногу и хромала: уже я ходила, но с палочкой, хромала еще. И они устроили маскарад, бал-маскарад, в масках. И вот Альтман сшил мне костюм, он сам сшил костюм (прекрасные костюмы, между прочим, он шил, сам, прекрасные): я помню, такой красный щит спереди, шелковый такой, блестящий, и все отделано черными кружевами, и маска черная, и, вообще, голые ноги (ну, я в трико была, конечно). Альтман оделся женщиной, взял костюм в костюмерной утопленницы, такие длинные веревочные, из веревок, волосы, его никто не узнавал, конечно. Я сказала: "Я не пойду, потому что, во-первых, меня узнают, потому что я хромаю, меня сразу все узнают, и я никогда не смогу подняться на такой высокий этаж" (не то восьмой, не то девятый, что-то очень высоко было). А этот говорит, Маяковский: "Козлик, - показав мускулы, - а это что?" - говорит. Я сказала: "Владимир Владимирович, разве можно так высоко меня носить?" - "Нет, я вас понесу!" И он меня, бедняга, нес на руках. Я говорю: "Боже! Бедный, бедный!" Он говорит: "Это же перышко я одно нес". А я была тоненькая-тоненькая, но все-таки это было, наверно, тяжело. Д.: На восьмой этаж, да? Р.-Д.: Да-а, это было нелегко, наверно. Но, когда он пришел, он тут же пошел на кухню, кто-то еще собрался, и начал бросать косточки, играть, больше его ничего не интересовало. Вот там он весь вечер и всю ночь простоял, играя в эти косточки. Ну, мы там веселились. [...] У него всегда с собой были косточки, которыми он играл. Он же был очень азартный, и очень суеверный, очень. Он всегда подбрасывал монетку и кричал: "Козлик! Орел или решка?" - всегда задумывал что-нибудь, всегда. Потом у меня с ним была встреча в Германии, когда я ждала визу от Альтмана: Альтман уже был в Париже - я ждала визу. Кстати, я была без копейки денег; жила я тогда в пансионате, там, на всем готовом, и мне должны были выплатить заработанные мною деньги, но я ждала их и сидела без денег - потом расплатиться должна была. Вот, и вдруг меня зовут к телефону. Я подхожу, мне говорят: "Здра-авствуйте". Я говорю: "Здравствуйте". - "Ну, как вы здесь живе-ете?" Я говорю: "А кто говорит?" - "Ну во-от, уже стала го-ордая, никого не узнае-ет, друзей не узнает". Я говорю: "Я положу трубку". - "Ко-озлик, как не сты-ыдно!". Тогда я его сразу узнала, конечно. Я говорю: "Ой! Владимир Владимирович, как я счастлива, что вы здесь!" Ну, он говорит: "Немедленно берите такси и езжайте ко мне". Ну, я, конечно, ему не призналась, что у меня денег нет на такси. Я к нему приехала в гостиницу - я вижу картину: стоит он, значит, высокий, большой, и маленький портной ему меряет костюм. Это очень мне напомнило, но в обратную сторону - потом Альтман делал как раз к Гоголю иллюстрации в Париже, как раз наоборот было: маленький портной и большой Акакий Акакиевич. А тут наоборот: большой Маяковский и маленького роста портной, который бегал вокруг него Сначала мы пошли обедать. И вот я помню его фразу за обедом, никогда не забуду, он как-то открылся так, говорил без шуток, без всего, и сказал: "Знаете, Козлик, если бы у меня спросили, что я предпочитаю, любовь женщины или славу, я бы первое выбрал". Я ему говорю: "Ну, Владимир Владимирович, вы же должны пользоваться большим успехом у женщин, что вы говорите мне?" Он говорит: "Козлик, это не то. Ну, вы еще ничего не понимаете". Я говорю: "Нет, я уже большая, я все понимаю". - "Ну, не будем об этом, давайте веселиться", - вот так. И вот мы пошли веселиться, что называется. "Веселиться" - это значит мы пошли смотреть все эти ночные дансинги, все ночные всякие, ну, как они назывались... ну, в общем, это кабаки, короче говоря, действительно, он был прав, где, например, мужчины были переодеты в женщин. Причем он был остроумен невероятно: он давал каждому или каждой (как сказать, это "каждый" или "каждая", которая мужчина, переодетый в женщину) - давал название - каждому, вы знаете, - и так же и женщинам; вот такое меткое, здорово! И вот всю ночь мы так вот и шатались из одного кабака в другой. Ну, тогда я первый раз в жизни увидела эти кабаки. Мне, конечно, было очень интересно. А на следующий день он уезжал. Он узнал, что у меня нет денег, что я жду деньги, он мне все предлагал, вообще, деньги. Я, конечно, не брала, я очень гордая была, я вообще решила жить независимо ни от мужчин, ни от мужа, ни от кого, а работать: всю жизнь, это я себе дала слово, что я буду независима - то, что я и сделала, действительно, всю жизнь. Я сказала: "Нет". Он говорит: "Я там у старика отыграю в бильярд". А я знала, что у Альтмана там денег нет. Я знала почему - потому что приехала как раз жена такого актера Соколова, который там был, и сказала, что вот Альтман без денег сидит. Я говорю: "Пускай не беспокоится. Если вы туда едете, скажите, что я получу довольно крупную сумму, так что деньги будут". Но это был период такой, в который еще ему не прислали или что - в общем, денег не было. Ну, не в этом дело. Потом, я когда приехала в Париж, Маяковский там был, и вот я помню, как они играли в бильярд. А он поскольку страшно суеверный, и он считал, что я par bonheur Ну, после этого я, конечно, уже Маяковского не видела. Я потом там узнала, будучи в Париже, что он, значит, вот... И я сказала одному человеку - я представила себе, как это было: опять же его азарт, его... вот орел или решка. Было это, было. Вот - умереть или не умереть. Д.: Кошмар какой! Р.-Д.: Уверена, уверена. Он верил в это. Вот, как ни странно, но это так. Он суеверный был очень, азартный и суеверный, это сыграло тоже роль. Подготовка текста Д.Радзишевского Примечания:
|
|
|
||