Фадеев Владимир Владимирович (1947) - переводчик с немецкого. Среди работ - "В вихре призвания" Г.Гауптмана, "Автоматы" Г.Гофмана, "Сестра сна" и "Ступающая по воздуху" Р.Шнайдера, "Стужа" Т.Бернхарда, "Зеленый лик" Г.Майринка, "Убийцы персиков" А.Коллерича, поэзия В.Меринга, И.Рингельнаца, Ф.Ведекинда, Э.Кестнера, Г.Тракля, Т.Крамера и др.

---

Русский Журнал: По мнению А.В.Белобратова, в настоящее время Вы - лучший отечественный переводчик с немецкого. Как получилось, что Вы стали переводить?

Владимир Фадеев: Отвечая на подобный вопрос, люди обычно пускаются в воспоминания. Художники, оказывается, с детства любили краски, артисты подражали взрослым. А я в подростковом возрасте стал задумываться над тем, как выбирать слова для чужого текста. Взять, например, слово "башмак". Оно тюркского происхождения, этому не придают значения, но благодаря нашим переводчикам XIX века слова "башмак", "башмачок" и "башмачник" стали атрибутами сугубо европейского быта. А вот в наше время один человек перевел Лорку языком украинского фольклора. Я тогда еще не занимался переводом, но эта проблема меня уже интересовала.

РЖ: В какие годы был сделан этот перевод?

В.Ф.: В 1960-е. Его считали удачным примером так называемого способа "ностризации". Когда я писал диссертацию про немецких экспрессионистов, меня подмывало кое-какие тексты перевести, ведь в подстрочнике многое теряется. И я на свой страх и риск перевел несколько стихотворений.

РЖ: Вы учились на филфаке ЛГУ?

В.Ф.: В аспирантуре - на кафедре зарубежных литератур. А по образованию я русист.

РЖ: Немецкий Вы учили в школе?

В.Ф.: Да, немецкий и английский.

РЖ: Но немецкий оказался ближе?

В.Ф.: Да. Вероятно, тут сыграли роль сказки Гофмана с их игрушечной уютностью и гротеском.

РЖ: Не помните, после какого произведения Вы обратили внимание на фамилию переводчика?

В.Ф.: Трудно сказать. Меня ошеломил виртуозный перевод Воннегута, сделанный Райт-Ковалевой.

РЖ: А какой именно вещи - "Колыбели для кошки", "Бойни номер пять"?..

В.Ф.: Да. Я понял, что она приложила равновеликие творческие усилия, не случайно американцы удивляются, почему мы так любим Воннегута. Повлияли на меня и переводы Пастернака. В эту работу он вливал горячую кровь, одушевлял даже мертвый (порой) текст. Тогда я укрепился в мысли, что перевод - это искусство.

РЖ: То есть Вам ближе "авторские" переводы.

В.Ф.: Безусловно. Оригинальный текст неизменен, а отношение к переводу постоянно меняется, возникает потребность в новом варианте. Когда предлагали сделать перевод для сборника Гофмана, мне казалось: чего, мол, туда соваться?.. Его переводили в XIX веке, а люди того времени в смысле гуманитарной культуры превосходят нас. Но когда мы посмотрели эти тексты, они оказались просто ужасны. Может, их студенты делали... И, кроме того, изменилась интерпретация. Когда я переводил новеллу Гофмана "Автоматы", в которой речь идет о вещах сверхъестественных, связанных с силой техники, редактор Н.А.Жирмунская обратила внимание вот на что: "Сейчас много говорят об экстрасенсах, сверхчувственном восприятии. Не знаю, какое это имеет отношение к Гофману, но нельзя не учитывать современных тенденций". Также и в театре. Когда Бабочкин ставил пьесу Островского "Правда хорошо, а счастье лучше", его спросили, что, собственно, он хочет сказать нового? "Ничего. Только то, что хотел сказать Островский". В итоге получилась хорошая классическая пьеса. Но лет через пять другой режиссер может прочитать Островского с точки зрения своего времени.

РЖ: Многие переводы Вы делали с удовольствием?

В.Ф.: Часто переводишь ради заработка или чтобы не простаивать. Из того, что я делал вдохновенно и абсолютно синтонно с автором, я бы назвал "В вихре призвания" Гауптмана и "Сестру сна" Шнайдера.

"Schlafes Bruder" - это смерть, по-немецки "смерть" мужского рода, по-русски женского, поэтому я назвал книгу "Сестра сна". В ней автор прибегает к дерзкому гиперболизму, изменяет физическую сущность человека. Героиня другого романа Шнайдера - девочка Мауди, ангел, постепенно превращается в мужчину. Но ангел не только несет добро - в его присутствии люди меняются, однако одновременно он причастен злу - рядом с ним умирают животные. Скоро в "Симпозиуме" выйдет этот второй роман Шнайдера в моем переводе - "Ступающая по воздуху". Этот эпос последней трети ХХ века посвящен разорению буржуазной аристократии, конфликту поколений и таким страшным вещам, как терроризм и ксенофобия. И все это показано на примере крохотного городка Якобсрота, состоящего из двух частей, аристократической, Рот, и Якоб, где живут так называемые якобинцы. Они настолько враждуют друг с другом, что даже городская площадь называется Площадью двух лун.

Как мне кажется, у меня удались иронические немецкие стихи. В Петербурге хотели издать книгу "Пять веков немецкой иронической поэзии".

РЖ: Кто ее составлял?

В.Ф.: Антонина Славинская. Работали над ней многие из относительно молодых тогда переводчиков - Топоров, Николай Голь...

РЖ: Когда это было?

В.Ф.: В канун перестройки. Уже сверстали книжку, вывели на пленки, но грянула перестройка, издательство разорилось.

РЖ: А что за издательство?

В.Ф.: Ленинградское отделение "Художественной литературы". Директор ушла, а замдиректора, на которого возлагали надежды, скоропостижно скончался. Девочки из коммерческого отдела представили на книжной ярмарке пленки готовой книги, но стихи тогда уже не издавали, и никто ею не заинтересовался. Для этой книги я перевел так называемую поэзию немецкого кабаре ХХ века. Остроумные куплеты. Помните фильм "Кабаре"?

РЖ: Боба Фосса. Конечно.

В.Ф.: Там отчасти это показано. В 20-е годы была плеяда блестящих поэтов-кабаретистов: Вальтер Меринг, Иоахим Рингельнац, Эрих Кестнер, Франк Ведекинд.

РЖ: Переводя их, Вы ориентировались на русскую традицию?

В.Ф.: Нет. Хотя ключ к переводу в русской литературе есть, с ними можно сопоставить Курочкина, Сашу Черного... В середине 1980-х эта книга могла стать щелкой в свободный мир, сейчас она уже не столь интересна, ведь все шлюзы открыты, стихотворных и нестихотворных хохмачей полным-полно.

РЖ: Что проще переводить - прозу или поэзию? Или это зависит от автора?

В.Ф.: Бывает, оригинал простой, а сделать из него достойный русский текст невероятно сложно.

РЖ: Что Вы вкладываете в понятие "достойный текст"? Где проходит грань между "вот оно!" и "нет, не то", как Вы ее чувствуете?

В.Ф.: На слух. Как происходит отбор в фольклоре? Допустим, кто-то сочинил анекдот, кто-то его "отредактировал", а тысячи людей - судьи, решающие, жить ему или не жить. Главное - ощущаешь ли ты жизнеспособность данного текста. Бывает, это чувствует редактор. Иной раз он читает стихотворение знаменитого N: "Что за чушь!" "Да это же сам N!.." "Плевать мне на твоего N. Ты дай мне, чтобы по-русски звучало". С одной стороны, это неправильно, мы ведь не свободные творцы и обязаны придерживаться авторского текста. Но в то же время мы чувствуем, приживется ли текст в стихии русского языка. Так что подобная точка зрения не всегда ошибочна.

РЖ: Ну, это, наверное, зависит от того, насколько "по-немецки" звучит переводимый автор. Если же нет, то и в переводе он не должен звучать "по-русски". Об этом говорила О.А.Седакова в лекции "Искусство перевода. Несколько замечаний": ""Это звучит не по-русски! Так по-русски не говорят! Непонятно! Неправильно!" - я постоянно слышала рецензии такого рода по поводу моих переводов в советское время. Если я возражала, например, что и оригинал-то моего перевода не имел в виду ни "правильности", ни "понятности" (как, например, дело обстоит со стихами Эмили Дикинсон), это впечатления не производило".

В.Ф.: Маяковский звучал по-русски?! Он звучал вроде бы нетрадиционно, по-новому, но эта жизнеспособная поэзия моментально стала фактом русской литературы. То же самое касается Бурлюка или Хармса. Я имею в виду не традиционность, а новую органику.

РЖ: Что не передается в переводах с немецкого?

В.Ф.: Некоторые пьесы экспрессионистов. Их нужно заново перекодировать, отвлекаясь от смысла фразы, от набора слов. У Георга Кайзера неоднократно повторяется фраза "Hier losgerissen von Menschen" - "Здесь нет людей", "Здесь абсолютный отрыв от людей". По-русски это не звучит, значит, нужен иной лозунг примерно с тем же смыслом. Думаю, эта фраза получилась бы у Цветаевой, такой рубленый энергичный язык вполне в ее духе.

РЖ: Я спрашивала Вас про переводы поэзии немецкого кабаре, а если взять шире, в своей работе Вы ориентируетесь на русскую традицию?

В.Ф.: Во многом ориентируюсь. У нас необычайное стилевое многообразие по сравнению с немецкой литературой. Тексты немецких авторов, как мне кажется, не столь сильно отличаются друг от друга по стилю, как это привито русской традицией. Возможно, многоукладность русской жизни XIX века вызвала многообразие языков: семинаристский, так называемое семинаристское красноречие, великосветский, купеческий, крестьянский, разночинский, газетный, адвокатский... Но на одном регистре все произведение не переведешь. Так один человек перевел гэдээровского автора языком Лескова, в итоге получилась чушь. Хотя он доказывал, что оба писателя тяготеют к архаике и что их герои - чудаки... Между прочим, в любом немецком историческом романе минимум средств архаизации, а наши писатели начинают с языка, выискивают пахучие колоритные слова, отжившие реалии... Делать упор только на стилевые средства - значит модернизировать историю.

РЖ: Думаю, из-за нехватки времени в последнее время Вы читаете не очень много зарубежных вещей, но из них наверняка что-то запомнилось.

В.Ф.: Э.В.Венгерова блестяще перевела "Парфюмера" Зюскинда. Но сама вещь высосана из пальца. Я млею от некоторых поэтических переводов Виктора Топорова.

РЖ: Существует мнение, что сложнее всего сделать начало произведения - и прозаического, и поэтического, что, несмотря на все усилия, оно все равно "провисает". Вы часто возвращаетесь к началу, переделываете его?

В.Ф.: Возможно, начало я делаю более тщательно, чем автор. Даже если в оригинале оно не особенно яркое, я стараюсь сделать его аккордом, увертюрой. Как у Булгакова: "Велик был год и страшен..."

РЖ: Вот как звучит первый абзац Вашего перевода романа Альфреда Коллерича "Убийцы персиков": "В поварню со двора замка ведет тяжелая дверь с окнами о двух рамах. Мария Ноймайстер отворяет ее, ступает на порог и, сделав несколько давным-давно отмеренных шагов, запирает дверь. Две ступеньки вниз - и под ногами первая клетка пола. Пол кухни ровно, как по линейке, вымощен тесаными камнями. Мария Ноймайстер поднимает глаза на огромную изразцовую печь, шесть массивных чугунных плит пышут жаром. Пора начинать". Очень здорово! Думаю, окончательному варианту предшествовала большая работа. Вы подолгу работаете над началом?

В.Ф.: Бывает. Помню, я перевел около 130 страниц романа Шнайдера "Ступающая по воздуху", потом переключился на другую работу, а вернувшись к нему недели через три, ужаснулся: совсем не то!

РЖ: Все 130 страниц?

В.Ф.: Да. Все пришлось переписывать. Я поддался начальной иронической тональности, но в этом тонком тексте ее сменяет лирико-драматическая.

РЖ: Есть люди, с которыми Вы советуетесь?

В.Ф.: Со всеми. Однажды я написал: "Она умела держать язык за зубами", а потом задумался: говорят ли так по-русски? Выхожу на лестничную площадку и у соседской девочки лет двенадцати спрашиваю: "Кать, говорят "держать язык за зубами"?" Она смотрит на меня, как на сумасшедшего: "Кто говорит?" "Ну, люди говорят?" "Конечно, говорят". Такое бывает, когда устаешь и теряешь чувство языка.

Вообще от оригинала надо держаться на дистанции. Шаляпин говорил (цитирую неточно, по памяти): "Нельзя на сцене достигать полного перевоплощения". (В этом он, кстати, противоречил Михаилу Чехову.) Считается, что в "Борисе Годунове" Шаляпин превращался в Годунова. "Никогда я не терял голову, - говорил он, - оценивал всякое свое движение, но это не мешало мне работать с полной эмоциональной отдачей и установкой на полное перевоплощение".

РЖ: А когда книги близки по духу, разве Вы не окунаетесь в них с головой?

В.Ф.: Когда читаешь, да, окунаешься, а когда переводишь - нет, надо отлетать.

РЖ: Что это за дистанция такая? То есть надо помнить о том, что ты переводчик?

В.Ф.: Нет. Надо оглядываться на русский язык. В "Сестре сна" несколько раз повторяется фраза "Josef war kein Redner" - "Йозеф не был оратором", "Йозеф не был говоруном". То есть он не был разговорчивым, но "неразговорчивый" - это уже другой социальный пласт. Неразговорчивым может быть и физик, а тут речь идет о крестьянине. Поэтому я написал: "Йозеф не любил ворочать языком".

РЖ: Правите ли Вы свои прежние работы, напечатанные или ненапечатанные?

В.Ф.: Для себя бывает. Ошибки всплывают, никто ведь на них не укажет. Вот, например: в "Сестре сна" одна из старух, собравшихся вокруг новорожденного, говорит: "Батюшки! Да ведь он какой-то монголоид". Я тогда подумал: "С какой стати? В этой альпийской деревне монголов-то никогда не видели", но написал: "монгольчик какой-то". А когда был в Австрии, спросил, и оказалось, что это просто "урод", "кретин".

РЖ: Бывало такое, что в процессе работы над какой-то вещью у Вас менялось отношение к тексту? Вначале он нравился, а потом все меньше и меньше?

В.Ф.: Да сколько угодно. "Стужу" Бернхарда можно уместить на 70 страницах. Повторение как прием мне понятен, но нельзя его развивать столь экстенсивно. Я переводил еще более жуткую вещь, роман Иннерхофера "Прекрасные деньки" - царство ему небесное, он покончил жизнь самоубийством, - в котором батрацкий мальчик возит изо дня в день тележку с навозом, терпит издевательства, и все это без существенного развития растянуто на 250 страниц.

РЖ: А наоборот, чтобы вначале текст раздражал, а потом Вы проникались к нему интересом?

В.Ф.: Бывало. Трудный автор раздражает, а потом думаешь: "Какое хорошее было время!"

РЖ: Есть книги, которые хочется перевести, но руки не доходят?

В.Ф.: Очень много. Мечтаю перевести роман Германа Броха "Versuchung" ("Искушение", "Обольщение"). Лет 15 назад я подавал на него заявку в три издательства, но никто не заинтересовался, а переводить в стол времени нет, надо о хлебе насущном думать.

РЖ: Кстати, о хлебе насущном... Вы живете на деньги от художественного перевода?

В.Ф.: Последние годы да.

РЖ: Вам нравится это занятие?

В.Ф.: Очень. Побольше бы платили, только бы этим и занимался.

РЖ: Вы быстро привыкаете к новой книжке?

В.Ф.: Самое трудное - первые десять страниц, а дальше уже катится. Я быстро усваиваю логику, образную систему, язык оригинала. Вначале я стараюсь прочитать книгу от корки до корки, но иногда на это нет времени. "Когда сдавать?" - "Позавчера". И начинаешь сходу. Все, что перевожу, я воспринимаю как свое, а то, что не близко, делаю с отвращением. Как-то я сказал одному редактору: "За подобное больше не возьмусь, я переводил эту вещь с отвращением". "Это заметно", - ответил он. То есть в переводе оказалось больше сарказма, чем в оригинале.

РЖ: Оглядываясь назад, Вы можете сказать, что хорошо получилось то, что было близко, или все более-менее сделано профессионально, на одном уровне?

В.Ф.: Да. То, что близко.