Философические письма

Письмо первое

1.

От оценки политической ситуации пора переходить к некоторым обобщениям, которые помогут нам, наконец, сменить парадигму разговоров о русском пути и русских же перспективах. Нечасто случается человеку видеть столь наглядное подтверждение собственных умозрений, как случилось в последнее время мне. Хочется иногда сформулировать свою позицию по возможности кратко и внятно, не утруждая себя доказательствами. Есть вещи очевидные. Хочется обратиться именно к тем, для кого они очевидны, потому что для прочих важна не правда, и правота. Это особенный спорт - быть правым, я в этих соревнованиях не участвовал даже тогда, когда правые проходили в Думу. Наверное, читать эти квикли будет несколько скучней, чем обычные полемические заметки. Но есть вещи, о которых спорить бессмысленно - они просто существуют, и все; имеющий очи да видит.

Мне приходилось уже писать и на форумах, и в статьях, и отчасти в "Орфографии" - о том, что русская история в последние двести лет как минимум (о периодизации можно спорить) представляет собой практически непрерывное движение вниз, временами под откос, и в этой коллизии уже не принципиально, съезжать ли в пропасть по левой или правой колее. Весь российский "маятник" - чередование либеральных и государственнических крайностей, оттепелей и заморозков, упоминавшихся бардаков и бараков, - осложняется тем, что происходит он в процессе движения по наклонной плоскости; можно привести и другой визуальный аналог - спуск по спирали с повторением всех типологических признаков "оттепели" и "заморозка" на каждом новом витке, все более узком. Отсюда и убыстряющееся чередование, и все более очевидная второсортность как отечественной свободы, так и отечественного зажима.

Следует выделять, впрочем, не две (зажим - оттепель), а четыре стадии исторического процесса в России. С упрощением этого цикла - редукцией его до двух стадий - связаны многие заблуждения последних лет. Я обозначил бы стадии русского исторического цикла как "реформаторство (вплоть до полного разрушения прежней модели государства) - зажим - оттепель - застой". Иван Грозный и Петр Великий (в народе прозывавшиеся одинаково - кровавыми) правили достаточно долго, чтобы в первой половине своего царствования осуществить реформы, а во второй начать закрепощение. С великолепной наглядностью эти же четыре стадии прослеживаются, например, в девятнадцатом веке - но то было время других скоростей: системным признаком эпохи бурного реформаторства служит путч или мятеж (стрелецкий при Петре, декабристский при Александре, эсеровский при Ленине, хасбулатовский при Ельцине). О декабристском путче следовало бы сказать особо: советская историография наклеила на него ярлык "революционного". Большую глупость трудно придумать. Победа Пестеля привела бы к террору куда более жесткому, чем государственный (как и любая секта по своей структуре куда жестче официальной церкви). Ни один военный переворот (каковым и был, по сути, декабристский путч) не приводил еще к демократизации страны. Попытка переворота не увенчалась успехом, и завинчивание гаек было осуществлено государственной волей.

Системным признаком конца реформаторской эпохи является удаление олигархов или высылки соратников: иногда они убегают сами, как Курбский или Березовский, иногда их высылают, как Меншикова, Сперанского или Троцкого. Системным признаком оттепели (то есть попытки косметического реформирования государства без пересмотра его устоев) является расцвет искусств - поскольку оттепель дает сочетание свободы и стабильности, оптимальное для творчества. Дополнительным стимулом для творцов становится повышенное государственное внимание - и искренняя, раскрепощающая радость выживших, которых не тронули во времени зажима. Эпохи оттепелей в России - екатерининской (до пугачевщины), александровской (1855-1864, до подавления польского восстания), хрущевской (1953-1962, до Новочеркасска) исключительно плодотворны в литературном отношении и создают в обществе приятную надежду ни единение власти и народа. С этими же периодами связан расцвет наук (Ломоносов-Кулибин, Менделеев-Бородин, Королев-Ландау-Келдыш); симптоматично, однако, что хороших ученых Россия готовит в эпохи заморозков. Концом "оттепели" служит обычно подавленное восстание - иногда национальное, вроде польского, иногда внутреннее, вроде пугачевского, но всегда продиктованное обещанием реформ и их половинчатостью. В этом смысле эпоха оттепели симметрична эпохе реформ - поскольку та тоже с неизбежностью порождает бунт, но это как раз бунт старого против нового (стрелецкий, хасбулатовский); "оттепельные" восстания порождаются недостаточной решительностью реформаторов, путчи - избыточной решимостью; "оттепельные" восстания, как правило, настолько же слабее и робче путчей, насколько косметические ремонты деликатнее капитальных.

"Оттепели" предполагают расцвет многочисленных талантов, заморозки - единичную "вакансию поэта". Этот "единичный поэт" поначалу склонен переживать государственнические иллюзии, но быстро в них разочаровывается, входит в конфронтацию с государством и либо гибнет, либо уходит в тень. Человек, сформулировавший сам тезис о "вакансии поэта", - Борис Пастернак - почти буквально повторил в 1931 году пушкинские "Стансы" 1826 года, "утешаясь параллелью", как сказано в последней строфе. При послепетровском зажиме 1730-1740, символичным апофеозом которого стало строительство Ледяного дома, роль первого поэта, реформатора языки и большого государственника играл Василий Тредиаковский, прошедший сходный путь. Эту фигуру у нас недооценивают, но дело, собственно, не в таланте, а в типе литератора, в одиночку становящегося литературой.

Поскольку история литературы мне ближе, я предпочту проследить типологию каждой стадии именно на литературном материале. Скажем, любая эпоха реформаторства закономерно порождает бурную полемику между архаистами и новаторами; будущий "единственный" поэт участвует в ней обычно на стороне новаторов (Пушкин в "Арзамасе", Пастернак в "Центрифуге"). Любая эпоха застоя и распада порождает тип элегического романсного лирика, болезненно чуткого именно к распаду: это тип Жуковского (Блока), и тут возможны почти буквальные совпадения: общий германский генезис, любовь к заунывному отечественному фольклору, уникальная музыкальность... филологический чертик толкает меня под руку, чтобы я провел параллели между поэмами "Двенадцать" и "Двенадцать спящих дев". Пусть какой-нибудь структуралист займется, НЛО обязательно напечатает. Отечественный застой породил целую плеяду таких лириков - Кенжеев, Гандлевский, Кекова, с поправкой, разумеется, на масштаб.

Наконец, отличительная черта маразмов - то есть высших и последних стадий стагнации - заключается в попытках реформирования системы, и всякий реформатор вызревает именно в недрах эпохи маразма; правда, и попытки эти, в полном соответствии с духом времени, являются, как правило, маразматическими - или по крайней мере чрезвычайно наивными. Таковы были реформаторские потуги Алексея Михайловича Тишайшего, реформы Павла I (особенно трогателен, конечно, ящичек для личных посланий императору), крайне неудачные попытки Столыпина и идеи Андропова-Горбачева о наведении порядка путем проверки кинозалов в рабочее время или вырубки виноградников.

Из всего сказанного ясно: то, что ожидает нас в ближайшие годы, - никак не новый застой (это бы полбеды), а новое вымораживание имперского типа. Отличия суть многи, но главное мы уже ощущаем: во время застоя жандармы отправляют свои обязанности с чувством вины, сознавая свою неправоту и обреченность системы. Во время заморозков у них есть чувство правоты. Им ведома сладость реванша - "Вот до чего вы довели!".

Русская история, следовательно, с момента существования России как единого государства прошла четыре описанных цикла:

реформы Ивана Грозного - репрессивный период 1565-1584 - оттепель Годунова, приведшая к смуте, - застой Михаила и Алексея Романовых с переходом в маразм;

реформы Петра - постреформаторские заморозки бироновщины - оттепель Екатерины, окончившаяся восстанием Пугачева, арестом Новикова и ссылкой Радищева - маразм Павла;

реформы Александра I - начало заморозков 1816 - репрессивное тридцатилетие Николая I - оттепель Александра II - застой и маразм Александра III и его старшего сына;

реформы Ленина - зажим Сталина - оттепель Хрущева - застой и маразм Брежнева-Черненко-Андропова.

Мы находимся в начале второй четверти пятого цикла: реформы Горбачева-Ельцина - зажим Путина - оттепель и маразм его преемников.

Главная примета российской истории - ее абсолютная независимость от тех людей, которые ее делают. Роль личности в любой истории значима лишь в той степени, в какой эта личность совпадает с вектором развития конкретной страны, - но в России нету и вектора, то есть нет истории как сознательного коллективного действия. Нет и нации, поскольку нация есть понятие не этническое, но этическое. Устанавливать исторический вектор путем очистки нации от "чужих" - занятие столь же кровавое, сколь и бесперспективное. Между тем именно этим озабочены наши так называемые "националисты" - полагающие, что чистота крови есть сама по себе моральный императив. Смотреть на них давно уже не страшно, а смешно - вроде как на таракана: такое же совершенство. Как говорил Мандельштам о рыбьем жире - отвращение, доведенное до восторга.

История в России движется, как погода, как смена сезонов, - без всякого участия населения и даже власти. Думаю, что и Путин не самый плохой человек - просто слабый. В известных условиях он, вероятно, был бы не худшим демократом. При застое был бы средним гебистом и неплохим семьянином. Я допускаю, что и Сталин при определенных условиях был бы неплохим виноделом и не худшим начальником треста. Но если человек в определенный момент согласился сыграть определенную роль, эта роль им овладевает - и больше он себе не хозяин. Путин себе не хозяин с марта будущего года, если, конечно, пойдет на выборы. Ни на одних выборах мы никого не выбираем: победа Ельцина в восемьдесят девятом и даже девяносто шестом году так же предопределена, как победа "Единой России" в нынешнем. Бессмысленно обвинять Ельцина в том, что он оставил нам такого преемника: осуществлять зажим обречен был любой преемник. Ничтожная роль личности в нашей истории наглядней всего прослеживается на Горбачеве: начал он как типичный продолжатель "эпохи маразма", но время переломилось без всякого его участия, и он оказался реформатором. Да, собственно, и по Александру I все было видно: один и тот же персонаж выступает как реформатор до войны 1812 года и как не очень удачливый диктатор после нее (полномочия диктатора делегируются Аракчееву, но последний слишком глуп для полноценной диктатуры). Полагаю, что описанный цикл - "реформы-зажим-оттепель-застой" - не есть чисто русская традиция: как и смена времен года, он характерен для любого политического процесса, но в западной истории, помимо этого цикла, наличествуют и другие векторы. В России их нет, и потому история наша ограничивается механическим повторением четырехтактного движения при нарастающей деградации культуры и практически полном неучастии народа в решении его судьбы.

Обо всем этом (без упоминания четырехтактного цикла, которого вообще, кажется, никто еще не выявил - рад буду ошибиться) писал сначала Чаадаев, потом Мандельштам в статье 1915 года о нем - но если уж роль личности в истории у нас так мала, что говорить о роли печатного слова?

Больше всего меня умиляют некоторые чрезвычайно одаренные люди, продолжающие верить в личность и ее выбор. Борис Стругацкий в последних "Московских новостях" утверждает, что теперь все зависит от Путина. Человек с таким интеллектом давно уже мог бы понять, что если система опять отстроилась в модель "все зависит от одного" - значит, от этого одного теперь уже точно ничего не зависит. Для человека, оказавшегося на самом верху, это серьезный шок - вот почему российские лидеры так быстро съезжали с ума, когда это до них наконец доходило. Да и сойдешь тут с ума, видя, как вся интеллигенция дружно, в голос говорит о сползании к диктатуре, констатации эти звучат на всех вечерах сатиры и даже кое-когда на телевидении, а процесс идет и будет себе идти вне зависимости от того, чего кому хочется. Ведь всем все понятно про "Единую Россию" - а голосуют с абсолютной покорностью. Чаадаев писал, что вместо истории у нас география. Дудки. Вместо истории у нас метеорология. Все знают, что зимой холодно, но поди ты ее предотврати. В стране, где не работает ни один человеческий закон, люди живут по законам природы.

2.

История пользуется идеологиями, а не наоборот. Идеологии - не более чем инструменты истории, осуществляющей свою планомерную работу. Движущей силой истории выступает ее дух, geist, уицраор, если хотите (давно пора понимать Даниила Андреева не как визионера, но как метаметафориста, описывающего вполне материальные процессы). История России, конечной целью и смыслом которой является сохранение государственности ценой уничтожения населения, использует для своих целей то либеральную, то государственническую идеологию - в пределах заданного четырехтактного цикла, предопределенного, как четырехтактная смена времен года (с некоторой сменой порядка: лето-зима-весна-осень). Спорить о том, что служит причиной самого этого сползания в бездну, в принципе можно долго. Автор рискнет предложить свою концепцию: когда-то Максим Леви, сын замечательного психолога и сам замечательный психолог, защитил в МГУ диплом об особенностях солдатского менталитета. Особенности эти, по его концепции, сводились к тому, что армия есть отдельная и глубоко перверсивная жизнь, доминантой которой является стремление к смерти, то есть к дембелю. В этой жизни солдат проходит все стадии, которые обязательны и в развитии человеческой особи: бестолковое и бесправное детство, неопытную, но смелую юность, полнокровную зрелость и брюзгливую старость. Любопытно, что "старики", не случайно называемые именно так, демонстрируют весь набор реакций, свойственных обычно старости - сетования на то, что "мы в ваши годы пахали по-настоящему", постоянную раздражительность, болезни, пристрастие к своим личным вещам, мелочную бережливость на грани скопидомства, патологическое внимание к порядку и пр. Аналогичная психологическая инверсия наблюдается в любых коллективах, где люди собраны не по своей воле, в обстановке постоянного психологического напряжения и в скотских условиях - например, в лагерном бараке; правда, армейская ситуация имеет больше сходств с российской, поскольку военнослужащим постоянно твердят о том, что они выполняют ПОЧЕТНУЮ обязанность и должны ГОРДИТЬСЯ.

Жизнь, доминантой которой - в противовес обычному существованию - является стремление к смерти, выворачивает наизнанку все нормы и переворачивает традиционную шкалу ценностей. Солдат работает плохо, без охоты, из-под палки, за сутки едва-едва выполняя то, что на гражданке (для себя) сделал бы за час. Солдат постоянно раздражен и нацелен на разрушение, на желание мучить себе подобных, на презрение ко всему, что он же на гражданке склонен уважать (любовь, хорошее воспитание, деликатное отношение к женщине и пр.). Солдат ненавидит командира (в мое время принято было называть офицеров "немцами"). Единственное, что не инвертируется, - тоска по дому, но дом выступает метафорой загробной жизни, которая и в России остается для многих главной надеждой.

Удручающее сходство симптоматики наводит на мысль о том, что главной чертой российского государства является самоцельное мучительство своего народа, а главной чертой народа - ненависть к своему государству. Народ и страна до такой степени отчуждены друг от друга, что наиболее естественным их состоянием давно стали война на взаимное истребление. Хорошо защищать свою страну способен только тот солдат, который чувствует ее своей. Поскольку ни при одном социальном строе в России гнет не ослабевает - при Ельцине большинство точно так же депрессивно и несвободно, как при Сталине (с той существенной разницей, что посадки имеют несравненно меньший размах, но людей продолжают сажать за краденую булку), - остается признать, что и свобода, и несвобода, и беспредел, и империя являются в России лишь инструментами окончательного вымора населения ради сохранения государства. (Нельзя не увидеть также тенденции к территориальному сокращению России в последние сто лет - укрепление государства отчетливо требует урезания территорий; прирастание во время имперских зажимов - Калининград, Курилы, Прибалтика - не идет ни в какое сравнение с масштабом реформаторских утрат: Польша, Финляндия, Средняя Азия, часть Кавказа; сегодня на очереди Дальний Восток).

Настоящим патриотом в этой системе может считаться только тот, чей интеллектуальный вектор наиболее полно совпадает с вектором исторического предназначения России. Иными словами, патриотом следует называть человека с врожденным чутьем на худшую, наиболее деструктивную модель исторического развития. Эта способность из всех зол выбирать худшее вообще чрезвычайно характерна для российских властей. Существовало много сценариев перехода к демократии, но выбран был самый бессмысленный и в конечном итоге самый травматичный. Сегодня политический спектр все еще довольно богат, но патриоты и тут делают безошибочный выбор, ставя на мерзейшее, а именно на "Родину".

Блок "Родина" сам по себе лишний раз подтверждает мысль о том, что все роли давно расписаны и от нас зависит только одно: согласны ли мы их играть. Рогозин и Глазьев согласились. Разумеется, "Родину" создал не Сурков, а общественный запрос. Приживаются, как известно, только те инициативы, которые с ним совпадают. Дело не в Рогозине и Глазьеве, а в тех силах, которые надули своим личным легочным воздухом пустой шар под названием "Патриотический блок "Родина". По ЖЖ и некоторым радиостанциям очень легко проследить, какие именно силы радостно напряглись и приподняли головенки. Я обрисую сейчас то, что эти силы называют "политическим православием", или интеллектуальным патриотизмом - вероятно, имея в виду, что обычный патриотизм недостаточно интеллектуален. Слава богу, и политически, и в особенности стилистически эти люди легко описываются - поскольку они соответствуют вектору российской истории, ставят они всегда на самых бездарных. Неважно, какова по своей идеологии программа "Русский дом". Вся ее идеология состоит в оглушительной бездарности: это же касается одноименного журнала и всех писаний идеологов, называющих себя политически православными. Точно так же ставки истинных патриотов в девяностые были на Пригова (те, кто называли себя патриотами в девяностые, никакого отношения к истинному патриотизму не имели - ибо истинными патриотами в эту зловонную эпоху были постструктуралисты, постмодернисты и сотрудники "НЛО"). "Русский дом" в смысле стилистической последовательности или, если хотите, монолитности - а также в смысле упомянутой оглушительной бездарности - недалеко ушел от Ирины Прохоровой, Ильи Кукулина, Дениса Иоффе или Кирилла Кобрина. По крайней мере, всех перечисленных авторов я читаю с одинаковым наслаждением.

Итак, поговорим о приметах политически-православного дискурса.

3.

Это дискурс прежде всего очень смешной, потому что до крайности напыщенный. Архивны юноши, практикующие его, очень быстро начинают выражаться, как седобрадые старцы, и вести себя соответственно. Их движения поражают округлостию, речи - плавностию, а отношение к себе - патологическою серьезностию. Но смешно главным образом не это, а роковое внутреннее противоречие, заключающееся в крайней уязвленности и обиженности, во-первых, и фантастической агрессивности, во-вторых. Видя такого агрессивного человека униженным и обиженным, всякий здравомыслящий гражданин от души порадуется. Тут надо как-нибудь выбирать. Основных патриотических дискурсов, собственно, два, и чередуются они в зависимости от политической надобности: 1) "Мы жалкие, мы убогонькие, кто только нас, сирых, не обидит! Мы не умеем за себя постоять, а наглые кавказцы, китайцы и в особенности евреи умеют; у нас нет землячества, и мы, кроткие, дружка дружку не тащим за собой на теплые местечки, а вот они тащат, и некуда просунуться русскому человечку. Мы богоносцы, а потому не можем" - внимание, переход к дискурсу 2) - "растоптать всю эту жидовскую сволочь, китайскую чуму и кавказскую мразь, чего они все давно заслуживают; перестать кормить чернож...ых, которые насилуют нас и наших дочерей; сплотиться в единый кулак, как учили нас отцы наши, и нанести решительный удар по всем направлениям, чтобы полетели нечистые брызги и очистились вольные наши просторы".

Таковые обещания кротких и обиженных не могут, конечно, не вызывать самого искреннего веселья. Но они все это всерьез. Патриоты потому так и любят природу, что в природе отсутствует нравственное начало: имманентно-природное - в противовес всегда подозрительному "искусственно-культурному", то есть всему человеческому (включая дом, семью, привязанности) - есть также один из любимых мотивов патриота; вот какие важные вещи скрываются за березками!

Главным условием спасения России, с точки зрения агрессивного (или политического) православия, является именно изгнание всей сволочи, она же нечисть, она же мразь (они очень любят это слово применительно к оппонентам, а применительно к единоверцам обожают слово "блестящий": блестящий офицер, блестящий публицист, блестящий сапог...). Поскольку с критериями сволочи и нечисти в условиях тотального имморализма дело обстоит сложно, - предлагается самый простой вариант: выгнать всех чужих. Характерной чертой православного дискурса является регулярное упоминание об изнасилованиях хороших русских плохими нерусскими (см. "Дочь Ивана, мать Ивана" В.Распутина). Интересно, кстати, что отдельные теоретики доходят до противопоставления православия и патриотизма - и утверждают, что патриотизм выше православия; то есть люди, ставящие веру выше Родины, пытаются сбежать "к доброму боженьке" от грязного, но чистого Русского Дела. Под русским делом, надо полагать, понимается истребление сволочи. Таким образом, политическое православие в крайних своих выражениях доходит до отрицания православия как такового; впрочем, у "политических православных" с такими христианскими ценностями, как любовь и прощение, дело обстоит ничуть не лучше, чем у радикальных исламистов - с терпимостью. Любовь имеет характер аутоэротизма, то есть распространяется исключительно на себя и небольшое количество единомышленников. Для русского православного дискурса, репрессивного по своей природе, в высшей степени характерны именно эти две тенденции: репрессивная, то есть истребительная, во-первых, - и имманентно-природная, во-вторых: человечество делится на "своих" и "чужих" даже не по классовому, а по имманентному признаку принадлежности к нации. "Русский" - это и национальность, и убеждения, и модель поведения. Это подтверждает тезис о том, что страна, отрицающая человеческие законы, живет по законам природы.

Другой существенной составляющей "политически-православной" риторики является апология Русского Воинства. Откройте любой номер "Русского дома" (где в любой авторской подписи ставится имя-отчество - из уважения к отцам, конечно; я бы на их месте и родословную до десятого колена прилагал, а то вдруг какой-нибудь Исайка затесался)... В нос вам шибанет нестерпимой смесью ладана, "Шипра", портянок, перловки и орудийной смазки - культ солдатчины и офицерщины тут поставлен на широкую ногу в сапоге сорок девятого размера. Истинный патриотизм заключается именно в истреблении - не только чужих, но и своих; созидание есть только форма бегства от этого веселого садизма. Главная добродетель русского солдата - готовность пасть не рассуждая. Все национальные герои знамениты главным образом подвигами, и не зря верховный национальный герой - маршал Жуков - славен прежде всего количеством загубленных жизней. Любые попытки заговорить об этом рассматриваются, конечно, как кощунство и посягательство на Последнее, Что Нас Сплачивает. Сплачивают нас, как правило, почему-то только войны - других примеров национального единения политически-православные не знают.

Конечно, это все для людей попроще. Продвинутые политически-православные читывали и Юнгера, и Шпенглера (Леонтьев, Меньшиков и Тихомиров у них вообще отскакивают от зубов). Любимая идея "ориентации на Север", то есть на Мировой Лед, то есть на страну Гипербореев, они же арии, - пронизывает собою всю их мифологию. Национал-патриоты вообще почему-то очень любят, чтобы было холодно. Тепло представляется им чем-то ненадежным, предательским. Для продвинутого национал-патриота важно не протовопоставление Востока и Запада, но противостояние воинского, строгого Севера и похотливого, томного, торгующего Юга. В этом смысле у продвинутых национал-патриотов нет противоречия между откровенным нацизмом, который они исповедуют, и тем, что мы - страна, победившая нацизм. По их глубокому, но не афишируемому убеждению - мы потому и победили нацизм, что сами были ему сродни, никто другой бы не сладил; и уж конечно, иудейский заговор для Гипербореев опасней любого германского нацизма. С нацизмом разобраться - это так, ратная потеха двух богатырей; иное дело жиды. В этом же смысле для продвинутого патриота нет разницы между красными и белыми, поскольку и красные, и белые считали высшей добродетелью максимальное истребление своих, а не чужих. Иногда мне кажется (и в новом романе я разрабатываю именно эту версию), что орден русских патриотов - тайная, законспирированная организация, нечто вроде русского масонства, и только на самых высоких ступеньках посвящения известно, что главной задачей истинного патриота является именно и только истребление народа до тех пор, пока не останется один орден меченосцев. Воля ваша, никакого другого смысла в русской истории a la Гипербореи я не нахожу.

И такая-то идеология сегодня всерьез рассчитывает на успех? - спросите вы. Разумеется, всерьез - и будет востребована, поскольку вектор российской истории направлен сегодня на очередное сокращение населения. Никак иначе потребления тут не поднять - нужны новые армии деклассированных элементов, бесплатных рабов и попросту выморенных граждан; изобилие сталинских магазинов тоже ведь не с неба свалилось. В девяностые для сокращения населения лучше всего годился дискурс Чубайса и его веселых друзей, сегодня так забавно кающихся; сегодня больше подходят Глазьев и Рогозин. Интересно, Чубайс и Немцов действительно всерьез полагали, что страна разделяет их убеждения? Дудки: она пользовалась ими для сокращения своей численности и прохождения реформаторской части цикла. Убеждений тут нет ни у кого, кроме ничтожной прослойки, максимально страдающей при всех режимах, - ибо ничто так не враждебно природности, как культура. И нынешнее полевение населения - никакое не полевение, а обычная смена инструмента в выполнении главной стратегической задачи, уже здесь упоминавшейся: уничтожение народа во имя сохранения государства.

О том, почему так получилось, будет рассказано в следующем философическом письме.