1.

Это четвертое письмо могло бы называться также вторым психополитологическим (спасибо Михаилу Кордонскому за содействие в распространении термина). Попытаемся рассмотреть некоторые изломы российской мысли с точки зрения психологии, а не философии, - ибо каждый из нас выбирает не те убеждения, которые представляются нам правильными, а те, которые предопределены нашим психическим складом. Константин Крылов, правда, ссылается в своем ЖЖ на "голос крови", который и заставляет космополита думать втайне, что евреи лучше всех. Мне, однако, представляется, что психическая сфера имеет к голосу крови весьма касательное отношение - и что человек ровно в той степени и достоин называться человеком, в какой он преодолевает кровь, почву и прочие имманентности. Родина - понятие духовное, нация - культурное, а уж никак не почвенное, и чтобы это понимать, совершенно не обязательно быть безродным евреем.

Я сразу должен оговориться, что необходимость ссылаться на ЖЖ тяготит меня самого. Все равно что цитировать дневник при жизни его автора. Но поскольку одна из моих наиболее яростных оппоненток уже заявила, что ЖЖ может быть приравнен к личному СМИ, а цитирую я только то, что выставлено на всеобщее обозрение, - думаю, никакого нарушения авторского права или privacy тут нет. Я Крылова очень ценю - и как человека, и как писателя; что бы он там ни писал обо мне, я нахожу его записи еще и необычайно наглядными, интеллектуально честными. Так вот, в одной из них содержится проговорка прямо-таки драгоценная. Речь идет о том, что Россия должна стать сильной любой ценой. Если угодно - пусть это будет вторая Америка. А уж потом, когда время будет, можно поговорить и о морали.

Читая это, я подпрыгнул от радости. Талант не спрячешь. Вот, милые мои! Вот потому-то у вас и получается все время пулемет вместо холодильника, что собираете вы его любой ценой. А собирать холодильник надо по инструкции. Если любой ценой, вторая Америка никогда не получится (да на фиг она и нужна, честно говоря, - тут от первой не знаешь куда деваться). Любой ценой может получиться только второй Советский Союз, с поправкой на качество, характерной для любого ремейка с негодными средствами.

Вот почему в вашем творчестве так много ремейков.

2.

Долгое наблюдение над особенностями русской государственности привело меня к довольно простому и емкому определению ее сути. Фундаментальная черта русской государственности заключается в том, что на внешние вызовы она реагирует внутренними репрессиями - и ими, собственно, ограничивается. К этой мысли вплотную подошла еще в 1988 году Татьяна Милова в своей замечательной балладе об Андрее Ильиче:

В России те же дикари:
Ушибы лечат изнутри,
А бунты пользуют снаружи.

Правда, примеров, когда "бунты пользуют снаружи", я в русской истории почти не знаю - режим, конечно, укрепляется и легитимизируется за счет внешней агрессии, однако чтобы русский бунт подавлялся извне, такого у нас не допускалось. Поправьте меня, историки, если вспомните. Но вот что ушибы лечат изнутри - то есть вместо адекватного ответа внешнему врагу предпочитают изводить внутреннего, - это наблюдение совершенно точное, и жаль, что в давнем стихотворении талантливой поэтессы оно заболтано. Более того: главной, а то и единственной реакцией на внешнюю агрессию у нас чаще всего оказывается ее усугубление, о чем Нонна Слепакова писала в том же 1988 году, в стихах о начале войны:

Слезы Cвоей не оботри,
Господь, о бедственной стране,
Лет двадцать битой изнутри
И три уж месяца - извне!

Последние шаги российской государственности - и, разумеется, инициативы недремлющих патриотов - сводятся все к тому же репрессивному набору: достаточно почитать очередную "Литгазету", если не противно. Там все о том же - о необходимости отобрать телевидение у банды продажных Сванидзе и отдать настоящим русским мыслителям вроде Ю.Полякова, А.Горбунова, А.Салуцкого, Ю.Чехонадского, А.Варламова и прочих, прости Господи, светочей. Куда смотрит начальство?! Да моя бы воля - я давно бы им все отдал, через неделю такого вещания народ бы в щепу разнес Останкино, что ему так и не удалось одиннадцать лет назад. В статье Ю.Полякова "Государственная недостаточность" сказано открытым текстом: в том, что у народа ослабли государственные инстинкты, виноват эфир. Странный народ - всю жизнь сидит и смотрит телевизор. Делать ему, что ли, нечего? Разумеется, в том, что русский народ (а вовсе не только тревожно-мнительные евреи) побаивается государства и ни в чем не верит ему, нету, с точки зрения Полякова, никакой государственной вины. Причина в телевидении, то есть опять-таки под фонарем. Между тем государство очень постаралось, чтобы у народа ослаб государственнический инстинкт. Мало того, что оно непрерывно обожествляет себя, полагая в себе высшую надличностную ценность, - оно бы и ничего, поскольку видеть в государстве одну только жилконтору действительно мелковато; беда в том, что на все угрозы государство отвечает только одним - не защищает своих граждан, а усиленно истребляет: вероятно, чтобы несчастные не мучились. На террор отвечает отменой выборов и увольнением Шакирова, да еще и смертную казнь хочет возвращать и на телевидении вводить государственные советы - ну не восхитительная ли наглядность! Есть древний анекдот о фараоне, который страдал животом: все врачи предлагали поставить фараону клизму, и всех он казнил, но когда вызвали еврея - еврей предложил, чтобы клизму поставили ему, а не фараону. Властителю тотчас полегчало. С тех пор всякий раз, как у фараона болел живот, клизму ставили еврею. Но добро бы только еврею!

Журнал "Октябрь" в восьмом номере предпринял замечательный эксперимент - републиковал 36 лет спустя фрагменты романа Всеволода Кочетова "Чего же ты хочешь?". Кочетов являл собою редкий тип пролетарского писателя - в отличие от крестьянских, "почвеннических" авторов, он был атеистом и ортодоксальным марксистом, то есть на русского патриота никак не тянул, но евреев и интеллигентов ненавидел еще больше, чем почвенников. Это интеллектуальное одиночество, если применительно к автору "Семьи Журбиных" вообще можно говорить об интеллекте, и привело его к самоубийству в шестидесятидвухлетнем возрасте. "Октябрь" перепечатывает фрагменты романа с остроумным и точным комментарием Евгения Попова. И вот Попов замечает - комментируя фразу положительного героя о том, что международная обстановка сейчас очень сложная, - что практически не помнит времени, когда бы вокруг Советского Союза была простая международная обстановка. И это вполне объяснимо, добавим мы: государство, не умеющее ничего, кроме истребления своих подданных, - нуждается именно в такой обстановке, а лучше бы в перманентной войне, поскольку "изнутри и извне" получается еще быстрее.

Нет нужды напоминать о том, что все репрессии тридцатых годов обосновывались именно "враждебным капиталистическим окружением", и классически четкий пример такого обоснования мы можем найти, скажем, в редкостно откровенной гайдаровской повести "Судьба барабанщика" (на что в статье к столетию Гайдара указал Е.Марголит). Все из-за той стороны, куда садится солнце. Если б не Запад, разве бы у нас так убивали своих? Троцкисты управляли вредителями из-за границы; заграница только и ждала, когда бы нас поглотить, - и война была разрешением этого нечеловеческого напряжения. Наконец-то! Более того - она была главным оправданием происходившего в тридцатые годы; без этого оправдания жизнь нескольких поколений потеряла бы смысл.

Мне, разумеется, возразят, что помимо истребления в СССР происходило столь же лихорадочное созидание. На что я рискну ответить, что истребление вовсе не было фатально, что далеко не только им обеспечивалось строительство Магнитки, метро и высоток. Напротив, рост страха приводил к тому, что советская жизнь становилась все более и более анемичной и второсортной; когда все время слишком страшно - уже скучно. Америка в тридцатые годы созидала ничуть не меньше, из депрессии вылезала бурно и стремительно - но вплоть до маккартизма никаких массовых репрессий не знала. В двадцатые годы и даже в первой половине тридцатых большая часть российского населения еще воспринимала страну как свою; коллективизация отняла это чувство у крестьянства, большой террор все объяснил горожанам. Репрессии - всегда процесс отчуждения от Родины, и нужен был поистине общенациональный стресс, чтобы эту, уже наполовину отчужденную страну в 1941 году защищать как свою. В сорок первом было понятно (правда, не всем): репрессии пока истребляют народ выборочно - при новой власти не уцелеет почти никто. Тогда, собственно, и началась война народная. После 1945 года крупных военных успехов у СССР не было, и это не случайно.

Да и война, ставшая главной святыней для советской и постсоветской идеологии, потому до сих пор и не вызвала к жизни романа, равного "Войне и миру", что очень немногие решаются признать довольно страшную истину. Во многих отношениях эта война была продолжением все той же репрессивной политики - то есть массовым истреблением собственного народа: только при таком подходе к военному делу потери обороняющейся стороны могут быть примерно втрое (пусть вдвое, по мнению официальных историографов) больше, чем потери агрессора. Даже принимая во внимание беспрецедентное количество жертв среди мирного населения - оно составляет примерно половину официально признанных потерь СССР в Великой Отечественной войне, - потерю 9 миллионов советских солдат и офицеров следует признать обоюдной виной Гитлера и Сталина. Но до признания этой вины мы доживем вряд ли.

А выиграна Великая Отечественная война была все равно не потому, что "мясорубку завалили мясом", как говаривал один фронтовик. Выиграна она была потому, что

...Все Твои заветы
Нарушает Гитлер чаще нас -

как писал Николай Глазков. Выиграна она была умом, отвагой и благородством русского солдата. Но не следует путать его добровольную и подвижническую жертвенность с тем, как из страха за собственную шкуру жертвовал этим солдатом высший генералитет.

3.

Есть несколько психологических классификаций. По одной из них, как известно, все делятся на экстравертов и интровертов. Как раз для интроверта и характерна внутренняя борьба с внешними раздражителями: вместо того чтобы разобраться с ними в реальности, он вымещает злобу на себе.

По другой - все человечество делится на интерналов и экстерналов. Интерналы ищут причины всех своих бедствий и удач в себе, экстерналы - снаружи.

Интроверты и интерналы друг другу далеко не тождественны. Бывают разные забавные сочетания, и Россия являет собою самый печальный, чтобы не сказать безнадежный, синтез: интроверт-экстернал. Она вечно ищет причины своих неудач вовне и вымещает эти неудачи на собственном народе. Америка, кстати, поступает ровно наоборот и уже поэтому вряд ли может служить примером для подражания. Это тот самый случай, когда "бунты пользуют снаружи" - и вытесняют скандал вокруг Моники Левински, чуть не приведший к импичменту, небольшой победоносной войной в Сербии.

Отчего у нас получилось именно так? Чем вообще предопределено такое странное сочетание интровертности с экстернальностью? В романе "ЖД", положим, я могу себе позволить фантастическое допущение насчет двух захватчиков, периодически берущих верх над исторически пассивным, но чрезвычайно выносливым и талантливым коренным населением, - отсюда и генеральная интенция власти, ее стремление истребить как можно больше народу вне зависимости от того, под демократическими или тоталитарными лозунгами осуществляется это истребление. Но фантастика фантастикой, а сам я далеко не убежден, что варяги и хазары действительно по очереди угнетают безвольных славян, насилуя их язык и культуру. Тут дело в ином.

Интровертность есть, в сущности, синоним подпольности: не могу ничего изменить в своих внешних обстоятельствах, а потому ненавижу всех и придумываю гиперкомпенсации, мучая и растравляя себя - и извлекая самый сладкий сок, как сказано у Достоевского, именно из этого самомучительства. Откуда эта интровертность у России - сказать в самом деле затруднительно; думаю, причина в том же, в чем она и на личном, что ли, уровне. Возьмем Галковского - типичного подпольного человека, очень талантливого, очень озлобленного и страшно уязвленного своим маргинальным положением (думаю, что и на вершине литературной иерархии он чувствовал бы себя столь же уязвленным). Большего интроверта, думается, русская литература еще не производила - недаром его журнал "Разбитый компас" был журналом одного человека (и, в сущности, для одного человека же). Это был такой ЖЖ в миниатюре; интровертность и подпольность - вообще часто встречающиеся черты типичного сетевого персонажа, о чем мне уже приходилось говорить в докладе "Достоевский и психология русского литературного интернета" (2002). Думаю, для того чтобы исправить свое положение, Галковский именно слишком интеллигентен - а для того чтобы кротко и с достоинством его переносить, слишком темпераментен, слишком ярок и талантлив, слишком инфантилен наконец. Возможно, именно российская духовность, о которой так много говорили большевики, меньшевики, эсеры и все кому не лень, - служит причиной того, что у России всякий раз не хватает сил решительно утвердить себя во внешнем мире. А для того чтобы смиряться с этим положением - Россия слишком велика и обильна, и разнообразно талантлива, и самолюбива, при всей подпольности; именно сочетание духовности, более тонкой, чем европейская, с самолюбием, превосходящим азиатское, - и приводит к тому, что Россия не может занять подобающее ей место и вечно проклинает сама себя, как в "Ночном дозоре" (каковой метафоры авторы и не скрывают).

Но аналогия с Галковским - и вообще с любой личностью - всегда неполна: личность-то более-менее едина, тогда как Россия довольно четко делится на власть и народ, и сплотить их не может никакой стресс (см. исключительное по откровенности стихотворение Игоря Иртеньева "Не мы, а вы" в "Новой газете" - Евтушенко отдыхает чисто вообще). Быть может, российская власть слишком бездарна в военном и дипломатическом отношении, чтобы расчистить для России достойное место на пиршестве равных, - а народ слишком талантлив, чтобы такое положение терпеть. Именно это роковое разделение народа и власти приводит к тому, что страна как целое ненавидит и истребляет себя, порождая все новую власть и тут же отчуждая, как бы беспрерывно отрывая себе голову, а потом с отчаяния ломая руки и ноги. Подпольность русского сознания обусловлена бездарностью власти - которая не умеет достойно отвечать на внешние вызовы - и талантом народа, который не желает с этим мириться, но вместо того чтобы скинуть власть, перманентно уродует себя.

Почему же Россия непрерывно устанавливает у себя столь бездарную власть, при собственном незаурядном таланте, огромном сырьевом и интеллектуальном ресурсе, гигантской территории? Почему главным принципом при назначении "власти" всегда становится отрицательная селекция - при которой, по точному слову Пелевина, любой коллектив обязан подражать наиболее отвратительному из составляющих его персонажей? Почему рулить искусством обязан самый бездарный, газетой - самый циничный, а производством - самый ленивый? Почему самая мысль о понимающем и демократичном начальнике враждебна русскому интеллекту? Почему интеллигенция хронически не удерживается во власти? Почему, наконец, при виде "жесткого начальника" значительная часть народа повторяет, как заклинание: "С нами только так и можно", - а лучшим полководцем считает генерала, который гробит больше солдат? И ведь все это - не субъективный взгляд и не личный опыт автора этих строк: вспомните, дорогой читатель, был ли у вас хоть раз в жизни начальник, который реально умел и понимал больше вас, начальник-гуру, которого хотелось слушаться? А офицер, за которого вы могли бы - не хотели, это понятно, но могли бы - умереть?

То-то.

На вопрос о причинах этой отрицательной селекции я мог бы предложить парадоксальный, но, если вдуматься, единственный ответ. Дело даже не в том, что отвратительный начальник повышает самоуважение подчиненного: страдания от плохого начальства многократно превышают радость от этого самоуважения. Дело в том, что отрицательная селекция - наилучший способ как можно дольше поддерживать описанное выше положение вещей, то есть воздерживаться от "делания истории" и ходить по кругу. Россия потому и воспроизводит сама себя - неуклонно при этом деградируя, но не такими уж катастрофическими темпами, - что это ее метод "уклонения от истории". Ибо выход из подполья чреват слишком серьезным самоанализом, а это всегда травматично. Главное же - выход из подполья обозначил бы начало истории. А все, что имеет начало, всегда имеет и конец. Страх перед этой конечностью исторического бытия и есть главная примета российского внеисторического существования. Именно поэтому патриотам так невыносима мысль о том, чтобы войти в мировую коалицию, противостоящую радикальному исламу. Такая коалиция означала бы возвращение в историю. Нет уж, лучше видеть за всеми врагами привычные Штаты - чья история линейна; этим можно заразиться...

У подпольного человека истории нет, потому что и идти ему из своего подполья, в сущности, некуда. Выход наружу запретил себе он сам - мотивируя это тем, что все "люди дня" продались дьяволу; а внутри, с самим собой, ему давно уже плохо и одиноко. Подпольные люди истязают сами себя. Подпольные страны истребляют свое население. И те, и другие нуждаются в помощи психоаналитика и остро ненавидят его.

4.

Остается ответить на последний и наиболее сложный вопрос: почему в российском четырехтактном цикле, описанном, простите за рифму, в одном недавнем квикле (революция - заморозок - оттепель - застой), на период заморозка всегда приходится резкое осложнение пресловутой международной обстановки? Связь в самом деле налицо: Россия непрерывно воевала при Иване Грозном, при Петре и Анне Иоанновне, при Николае I, сталинский заморозок совпал с фашистской угрозой, а путинский (очевидно, что это именно заморозок, а не застой, поскольку он приходит на смену ельцинской революции, - и отсутствие диктаторских и харизматических качеств у Путина тут ничего не решает) совпал с угрозой исламской. Любопытно, что чем более укреплялся тоталитаризм, тем менее успешной и более травматичной оказывалась война: во второй половине царствования Петра I не происходило ничего хоть отдаленно напоминавшего Полтаву. При Николае I - если не считать подавления Венгерского восстания 1848 года - Россия воевала на редкость неуспешно, и Крымскую войну называют гипотетической причиной гипотетического самоубийства царя. О финской катастрофе 1940 года в России вспоминают редко, да и 1941-1942 годы были полны катастроф не менее масштабных - а победа в войне немедленно показалась Сталину угрозой для его личной власти. Тоталитаризм и победы как-то не особенно совместимы, и как ни печально было состояние российской армии при Ельцине - при Путине оно, кажется, значительно ухудшилось. Вспомнить хоть относительно недавние ракетные пуски, "затереть" которые в нашей памяти призваны новые - с "Екатеринбурга" и "Борисоглебска".

Что тут первично: российские ли власти устраивают заморозок под тем предлогом, что "в мире запахло порохом", - или это в мире начинает пахнуть порохом, так как Россия "подбирается", подмерзает и вследствие этого резко усиливается?

Подозреваю, что вопрос этот столь же неразрешим, как и основной вопрос философии. Что первично? Да кому что удобно. Либералу удобней вариант, при котором кровожадная власть гнобит собственный народ под предлогом внешней опасности. Консерватору больше нравится русоцентрическая модель мира, при которой враги России, видя ее усиление, немедленно активизируются. На самом же деле, по описанной нами логике, неверны оба ответа. Просто - в силу самой зависимости наблюдателя от наблюдательного пункта - мы видим лишь те обострения международной обстановки, которые совпадают с нашими календарными "заморозками" и используются властями для их легитимизации. На самом деле в бурно живущем, исторически линейном мире ежесекундно происходят великие конфронтации. Но по-настоящему замечаем мы их только тогда, когда они востребованы. Случись Наполеон в царствование Николая I, война наверняка была бы использована для очередного закручивания гаек (и почти наверняка выиграна гораздо большей кровью). Но этого не произошло, наполеоновские войны пришлись на "дней Александровых прекрасное начало" и ассоциировались у общества с глотком свободы. Во время революций Россия вообще воевала необычайно успешно - при раннем Иоанне, раннем Петре и в начале советской империи, когда полураздетая и необученная армия шутя "сделала" интервентов.

Выводы из всего этого следуют весьма неутешительные. Что Россия входит в начальную стадию очередного заморозка, потенциально весьма небезобидного, - ясно давно. Что ей, для легитимизации и оправдания этого заморозка, предстоит большая война - тоже, кажется, очевидно. Что выигрываться эта война будет традиционным "репрессивным" методом, то есть максимальными жертвами, и главным стимулом генералов будет опять страх перед начальством - сомнений не вызывает. Главное же - я сильно сомневаюсь, что сегодняшняя Россия в состоянии выиграть отечественную войну, ибо такого глубокого раскола, как сейчас, - имущественного и идеологического - российское общество не знало лет двести. И очень маловероятно, что репрессии, в очередной раз мотивируемые суровостью международной обстановки, способны этот раскол преодолеть.

А война власти нужна, даже если власть этого не сознает. И как Ленин из войны империалистической предполагал сделать войну гражданскую - так и всякая российская власть эпохи заморозка страстно мечтает превратить войну отечественную в войну самоистребительную. Сначала истреблять своими руками. Потом - чужими.

Понимает ли эта власть, что без народа она и сама погибнет?

Кажется, нет.