Триумф энтропии под маской свободы, осуществляющийся сейчас на пространствах бывшего СНГ, заставил меня перечитать раннего Аксенова - так больная собака, не объясняя причин, кидается на целебную траву. Взгляд мой упал на "Коллег" - произведение бесконечно наивное, но именно этим качеством и ценное. Там Аксенов проговорился о главном своем враге - а именно о блатных и блатной субкультуре. Федька Крутов - прообраз всех будущих аксеновских злодеев, в том числе и чекистов, которые будут в "Ожоге" издеваться над маленьким фон Штейнбоком. Все персонажи этого автора непременно дерутся со шпаной, ибо все положительные герои в его мире - мальчики из хороших семей (включая Лучникова). Не в аристократическом, а в гуманитарном, общеобразовательном смысле. Аксенов - прямой наследник тех зэков, которые ненавидели блатных. Разумеется, им пришлось повариться в блатной субкультуре, и по возвращении они - как и большая часть России, хоть как-то да посидевшей, - этими словечками и соответствующим фольклором порой щеголяли. Но в душе ничего сильней не боялись и не презирали, чем вышеупомянутую субкультуру: блатота была им ненавистна, и не случайно Шаламов посвятил ей отдельный цикл очерков, венчающийся словами "Блатной мир должен быть уничтожен!".

Интеллигентов у нас любили отождествлять с блатными - так сказать, "замастить"; интеллигенция и сама много для этого сделала - см. "Интеллигенция поет блатные песни". На самом деле нет ничего более враждебного блатному, чем интеллигент: эти двое чувствуют друг друга за версту. Блатота - апофеоз цинизма, стремящегося навязать противнику правила игры и при этом сыграть без правил. Блатота - триумф беспринципности: "Умри ты сегодня, а я завтра". Блатота обожает любоваться собой, умиляться себе, проливать слезы над своей судьбиной. И при этом высшая ценность для блатного (который нравственных ценностей не признает, ибо он, разумеется, выше их), - свобода.

О свободе мечтают, к ней стремятся, ее ласково называют свободкой, как больницу - больничкой. "Ты начальничек, ключик-чайничек, отпусти на волю - может, скурвилась, может, ссучилась на свободке дроля". Т.е. на воле надо побывать, чтобы проинспектировать дролю, спасти ее душу для блатного мира, а то вдруг она скурвилась, сука, ссучилась, курва... Свободка существует для того, чтобы поехать в город Сочи, эту блатную мекку, которая в годы блатного триумфа стала еще и культурной: Кинотавр-шминотавр, с шашлычками, с пляжными фотосессиями... Шикарнейшая жизнь. Сочи - место, где жизнь шикарна. "Короче, я звоню из Сочи". Никакого другого содержания в цитируемой песне нет, как нет никакого смысла в знаменитом блатном жесте, называемом пальцовкой. Правда, на языке глухонемых это означает букву Ы. Блатные стоят друг перед другом и пальцуют, восторгаются собой: "Ы, ы, ыыы!" Я звоню из Сочи! Это само по себе уже музыка. Мир блатной субкультуры - в его фольклорном отражении - состоит из двух полюсов: на севере - запретка, снега, срока огромные, а на юге - Сочи, сочный город, в котором "ч" надо произносить с особо влажной смачностью. С особым цинизмом. Свобода в этом мире - то, что позволяет поехать в Сочи, а потом опять что-нибудь украсть, кого-нибудь убить... Свободка - мечта того, у кого ее нет. Когда блатные стали править шестой частью суши, они воцарили на ней свою систему ценностей, а на трон посадили свободу.

Конечно, она нравилась и остальным великим утопистам - люди, придумавшие триаду "Свобода, равенство, братство", в советских лагерях не сидели. Однако Марина Цветаева все равно их заклеймила за "тройную ложь свободы, равенства и братства": действительно ложь и действительно тройная. О том, что у человека мыслящего и тем более творческого не может быть никакой свободы, подробно писал Синявский в "Мыслях врасплох": несвободен поэт. Несвободен влюбленный. Эту же мысль любил повторять Пастернак - Мандельштаму он так и сказал: "Вам нужна свобода, а мне - несвобода". Это вовсе не значит, что Пастернаку был необходим государственный патронаж. Это говорит лишь о его пристрастии к "хору затверженных движений", к творческой самодисциплине, труду - и о ненависти к абсолютизации такого понятия, как свобода. Абсолютизировать ее - значит превращать в цель. А она - средство.

В этом и разница между, допустим, маратовско-робеспьеровским пониманием свободы - и ее же версией в девяностые, в России, а потом и в СНГ. Свобода сделалась самоцельна, отменила дисциплину и само понятие ценностей, а восторжествовав - принялась рушить все, что было построено при подлой, проклятой советской власти. Блатные умеют и любят переводить стрелки - и вот уже в истинной приблатненности стали обвинять эту самую советскую власть, которая, мол, была одним сплошным ГУЛАГом, где вертухаи-начальнички угнетали народ, сами будучи заблатненными с головы до ног... Советская власть стала восприниматься как блатная - тогда как блатные манеры демонстрировали как раз ее враги. Один диссидент, посидевший при Андропове, на полном серьезе объяснял мне, что блатной закон лучше, гуманнее произвола администрации - точно так же, как любой рынок лучше государственного диктата. А государство - это и есть диктат. Глубоко, глубоко угнездился ты, Фуко!

У меня о советской власти другое представление. Я вообще долго не мог понять - что определяет разницу в убеждениях людей, часто сходных, практически неотличимых по возрасту, опыту, темпераменту? Все одинаково, и вместе с тем один любит либералов, а другой отворотясь не наплюется, слыша их звонкие раннеперестроечные имена. Проблема, думаю, все в том же проклятом марксистском социальном детерминизме, в непобедимом происхождении. По происхождению я типичный разночинец, презираемый аристократами и принцами крови. Я из средней советской интеллигенции, а не из маршальских деток, не из пролетариата и не из художественной богемы. Если отбросить все приспособления для мимикрии и ползучего выживания, я обычный книжный ботаник, вечно обреченный стыдиться этого статуса. Именно такие домашние дети больше всего ненавидят блатных и больше всего ненавидимы ими - потому что у них есть принципы, а блатные над принципами издеваются остроумно и изобретательно. Еще такие дети любят работу, а для блатных работа - несмываемый позор, клеймо, за это могут разжаловать из воров в мужики. Главное же - советская власть в мои школьные годы представлялась мне чем-то вроде недалекой, но добродушной старой учительницы, которая силится защитить ученика от блатной компании завсегдатаев "камчатки", поджидающих его после школы для бесцельных, разнообразных и утонченных измывательств. Учительница, конечно, ничего не сделает, и вообще она скоро уйдет на пенсию, и стыдно прибегать к ее защите - не будет же она вечно вмешиваться. А эти люди рано или поздно возьмут верх везде, и тогда придется противостоять им по-настоящему. Так что надо набраться храбрости и выйти из школы - вечно в ней отсиживаться не будешь.

Потом подпочвенные воды хлынули наружу:
И в долгожданный миг свободы
Доселе скрытое дерьмо,
Вдруг поощренное, само
Всплывает пред лице природы...

В этой старой (1970) поэме "Монумент" Нонна Слепакова точно предсказала ситуацию: во время наводнения, когда упомянутое дерьмо вырывается наружу, интеллигент-диссидент ищет спасения... на памятнике Ленину у Финляндского вокзала! "О государства истукан", ты и не догадывался, что именно ты - столь ненавидимый вчера - сегодня для многих станешь последней надеждой. Стихия бунта уже тогда мыслилась умными людьми прежде всего как волна ликующего, победительного дерьма - мы, свидетели революции девяностых, имели случай убедиться в их правоте. Миром стали править самые омерзительные инстинкты, которые полагалось приветствовать, и самые гнусные персонажи, которым предлагалось поклониться. Было отменено само понятие дисциплины, любое насилие над собой - страна сдалась на милость энтропии, признав единственно благотворным то, что делается само. Работать стало постыдно, помогать ближнему - смешно. Интеллигент поучаствовал в тотальном бунте против лагерной администрации, понадеявшись, что при новой власти ему будет полегче, - но ему быстро указали на место под нарами: тискай романы, мразь! Собственно, все уже было предсказано: написал же Юрий Грунин свой роман о кенгирском восстании 1954 года, где первое, что сделали зэки, захватив власть, - учредили свой карцер! Нечто подобное случилось в России девяностых, где под лозунгами свободы блатные действительно взяли власть и с тем победительным цинизмом, которому абсолютно ничего нельзя противопоставить, разрушили все, до чего дотянулись. Я вовсе не утверждаю, что все тогдашние властители были преступны: они были хуже. Для меня "блатота" - синоним не криминальности, а крайнего, торжествующего примитивизма. Свобода и простота - страшные сестры, одному Босху было бы под силу изобразить эту пару сифилитичек.

Девяностые годы - что-то новое в советской истории: если советский "проект" был все-таки плоть от плоти русского, его крайнее проявление, его доведение до логического абсурда, - то проект постсоветский уже не имел к русскому никакого отношения. Блатные ополчились на все, что мешало их свободке, а культурку согласились терпеть ровно в тех пределах, в каких она помещалась в их блатной обиход. Об этом весьма точно сказано в романе Татьяны Москвиной "Смерть - это все мужчины" (подробнее я отрецензировал его для "Нового мира"):

"В это время опять заиграли "Владимирский централ". Танцпол имени Беломоро-Балтийского канала имени товарища Сталина сызнова начал выделывать торжественно-скорбные па. Когда мы с косым заявились на танцевальный пятачок, пришла пора "Телогреечке". Наш плясовой коллектив был разнообразен и где-то даже символичен. Ритуальный танец исполняли главные энергетические ресурсы Отечества: свиноподобные и быкообразные мужики с пригорками животов, девчонки в одежде, облипающей их скудный, но вызывающий рельеф, дамочки нескончаемых средних лет, готовые на все и сразу, два дохлых юноши третьего пола и маленькая кудрявая девочка. (Замечательный портрет тогдашнего общества; юноши среднего пола - стилисты, теоретики моды, а дамочки бесконечных средних лет, готовые на все, подозрительно напоминают мне губернаторшу одной северной территории... - Д.Б.) "Мой номер двести сорок пять! На телогреечке печать! А раньше жил я на Таганке - учил салагу воровать!" Мы рьяно сталкивались животами и спинами, задевали друг друга, весело кивали и продолжали молотить воздух руками и ногами, вырабатывая горячее тело Родины".

Свободка - главное условие функционирования воров. Именно поэтому они так держатся за либералов - либералы, предавшие свой статус интеллигентов и интеллектуалов, вырабатывают для воров концепции, жертвуют репутациями, пишут научные труды о необходимости свободы. Воры за это кормят либералов. Художники "тискают романы", за это им тоже перепадает. Ворам теперь нужно идеологическое обеспечение. Таким идеологическим обеспечением занималась вся русская либеральная публицистика девяностых и за это получала крохи со стола, а когда до нее кое-что доходило и она начинала осторожно роптать - ей грозили нарами. То есть все той же зоной. Беда в том, что в России сажали не только воров, но и инакомыслящих, - поэтому каждый здешний житель прямо или опосредованно сталкивался с тюремной психологией, часто выступал ее носителем и пропагандистом. Почти каждый интеллигент живет в генетическом страхе ареста, поэтому слово "свобода" значит для него так много. Хотя - человек книги и научной дисциплины - он отлично знает, что у интеллектуала никакой свободы нет. Разве что право печататься.

Отвратительный фетиш свободы послужил оправданием сразу нескольким бурным проявлениям энтропии - подальше от России и поближе к ней. Сейчас таких же проявлений ждут в Белоруссии, а там наконец и у нас - причем не в Москве, не перед Кремлем, а в Уфе или Ингушетии. Весь монолит по-блатному сплоченных революционеров, которым мало двух бархатных побед и одной арматурной, в Бишкеке, - готовится к очередному идеологическому натиску: противника замастить, руки не подавать, клеймить наследником Сталина, атукать и улюлюкать, переходить на личности, выдумывать компромат... Они это умеют. И манеры у них при этом самые блатные: бьют и сами же кричат: "Не надо его бить! Что вы делаете! Он же хороший!" - и ласково улыбаются жертве.

Помимо простоты, у свободы есть еще один, не менее омерзительный спутник - самодовольство. Полагаю, что это и есть истинный источник всех пороков. Легко обнаружить именно его в первооснове большинства современных интеллектуальных спекуляций и почти всех текстов современной русской литературы. Есть мировоззрения, целые философские системы, которые позволяют дурным людям подчеркнуть и закрепить свое превосходство над миром - таковы все системы, основанные на употреблении птичьего языка, волапюка для посвященных. Таковы каббалистические тартуские построения, такова бессмысленная грамматология Деррида, таковы же и теории современного искусства, которыми жонглируют искусствоведы в диапазоне от Деготь до Рыклина. Однако основой положительной самоидентификации для миллионов, главным поводом к самоуважению всех отчаянных борцов за торжество энтропии становится именно идея свободы - она позволяет оправдывать все и вся. Пора отнять этот фиговый лист у людей, борющихся на самом деле исключительно за свое право пользоваться трудами остатков своего народа и при этом смачно, по-блатному презирать это жалкое быдло. Пора сказать хамам, что они хамы. Я сделаю сейчас признание, которое, конечно, не ухудшит моей репутации в их глазах - думаю, она была безвозвратно погублена во дни, когда я отказался защищать их свободное НТВ. Так вот: Владимир Путин, сколь бы омерзителен он ни был, мне бесконечно симпатичнее того, что они готовят ему на смену. Государство, какое оно ни есть, мне бесконечно милее торжества блатоты, которая с кольями и пиками идет громить лагерную администрацию. Государство сегодня - та самая старая учительница, которая может защитить книжного мальчика от блатного беспредела. Впрочем, ведь об этом еще Гершензон в "Творческом самосознании"... в несчастных "Вехах", так никем и не понятых тогда... про то, что благословлять мы должны эту власть, ограждающую нас своими штыками от ярости народной! Благословлять, а не валить! Это все тот же блатной кодекс навязал нам идею о том, что нормальный интеллигент якобы обязан быть в оппозиции к власти. Они хотят уничтожить власть только для того, чтобы в ее отсутствие вернее грабить нас! И даже когда нам кажется, что власть в чем-то права, - мы не имеем права, не смеем говорить об этом! Ибо это - нестатусно! А страна, в которой лояльность является преступлением, вряд ли имеет шанс выбраться из ямы. Вот и сейчас кто-нибудь наверняка уже строчит мысленный комментарий насчет продажности, насчет манипулирующего мною Суркова, насчет моей трусости, наконец... Разумеется, с блатной точки зрения трусом является любой, кто боится беспредела. А своим считается только тот, для кого этот самый беспредел - родная среда.

Главная беда интеллигенции - сострадание к блатным и попытка жить по их законам. Нам ведь не нужно все то, что так дорого блатняку. Нам не нужны ни сочный Сочи, ни нефтепромыслы, ни дорогие телки, которые, если захотим, и так наши, потому что мы "убалтывать умеем". Нам нужно, чтобы давали работать, - и только. А поскольку власть с упорством, достойным лучшего применения, как раз работать-то нам и не дает, - мы оказываемся вынужденными союзниками тех, кто понимает свободу как беспредел. В последнее время они изобрели новый вид беспредела - бархатный. Но энтропия есть энтропия в любом варианте.

Кстати, и в 1993 году я полагал, что власть вправе защитить себя. Потому что у тех, кто выступил тогда против этой власти, - принципов было еще меньше. И если, не дай Бог, в России все-таки осуществится лелеемый столь многими бархатно-беспредельный проект с его мирными демонстрациями и иными формами самого мерзкого шантажа, - я буду от всей души желать ему поражения, потому что знаю, в чем заключается "их" свобода. С точки зрения историософской, может быть, революция и станет благом для России - потому что добьет ее быстрей. Но люди остаются людьми, и их жалко. А главное - я не хочу, чтобы мерзавцы в очередной раз брали верх. Устал я уже от их торжества во всех сферах жизни.

Я отлично понимаю, сколь уязвима моя позиция. В конфликте лагерной администрации и блатного мира нельзя, по-хорошему, быть ни на чьей стороне. Самое лучшее для нормального человека - не попадать в тюрьму. Но если он уж в ней родился... А это так, потому что первый признак тюрьмы - именно антагонистический, непримиримый конфликт между народом и властью, война на уничтожение, без всяких там демократических процедур, когда нет другого инструментария, кроме бунта... Так вот, раз уж человек в такой тюрьме родился, лучше для него все-таки посильно протестовать против ее совмещения с борделем. Чистоты жанра никто не отменял. И если разъяренная блатота, больше всего на свете ненавидящая закон и порядок, идет крушить тюрьму, распевая "Марсельезу", - можно не сомневаться, что построит она на руинах именно новую тюрьму, а не дворец культуры и даже не порядочный трактир. Только потолки будут пониже да пайки поменьше - воры в законе делиться не умеют.

Так что продавать свою тайную свободу сочинять за чужую явную свободу беспредельничать лично я больше не собираюсь. Я уже знаю, какие темные ночи в городе Сочи.