| Русский Журнал
/ Колонки / Это критика www.russ.ru/columns/critic/20040108_krit.html |
|
Это критика Выпуск 21 Дата публикации: 8 Января 2004
Русский Журнал: Вы рассматриваете литературу и искусство вообще как "попытку свидетельства об истине" и "орудие познания Бога". Возможно ли, на ваш взгляд, в рамках литературы прикосновение к истине или литература все же - лишь тоска по ней, "сны о чем-то большем"? Евгений Ермолин: Но ведь и сны - это прорывы и провалы в бездну, это опыт Бога или путь к Нему. Некоторые мои важнейшие мистические переживания связаны с пребыванием в состоянии сна. И так, наверное, могут сказать многие. На своих вершинах литература - это сюрреалистический гнозис, проникающий к основам человеческого и космического бытия. Откровение Иоанна Богослова - архетекст почти всей последующей словесности. Это диалог с тайной. В нем рождается истина о человеке. О мире... РЖ: О Боге? Е.Е.: Да, и о Боге, в той мере, в какой Бог отразился в человеке и в нашем мире. Бог хочет быть познанным. Он не скрывается, не таится. Почему же писатель лишен способности осуществить этот предельно ответственный гнозис? Я не вижу здесь пропасти. Бог встречается с человеком и в литературе. Конечно, лучше, наверное, получить базисные сведения о Боге из Библии, а не из современной литературы. Но я верю, что Бог говорит с миром и человеком сегодня, что Он особым образом раскрывается во всяком личном опыте. РЖ: Ваши эстетические симпатии на стороне того направления (в самом широком смысле слова), которое на языке критики XIX века называлось "идеализмом". Не кажется ли вам, что в современной литературе (я имею в виду практически все постреалистические течения) "побеждают" именно те произведения, где идеал остается не названным, где он присутствует лишь в свернутом виде или даже по видимости отсутствует вовсе (самые разные имена: Джойс, Платонов, Хармс, Беккет, Уэльбек и т.д.)? Возможно ли в сегодняшней ситуации образное воплощение идеала или литература сейчас способна указывать на него лишь "от противного"? Е.Е.: Погодите-погодите. Что еще за "постреалистические течения"? Давайте сначала в этом разберемся. Сегодня, когда очевиден провал на экзамене истории проекта "русский постмодернизм" со всеми его причиндалами (кстати, предсказанный мною десять лет назад, в 1993 году, в "континентовской" статье "Место человека во вселенной"), даже смешно отождествлять (хотя бы и так деликатно, как это делаете вы) современную литературу с постреалистическими течениями. Вообще, нельзя недооценивать позорный провал игрового релятивизма и доморощенного пандемонизма в искусстве. Это главное литературное событие начала XXI века. Реализм же в искусстве - я уверен - никогда не устареет, не кончится. Он был всегда и будет всегда, составляя главное, а иногда и единственное содержание искусства в любую эпоху. Храмовый синтез искусств в христианстве - тотально реалистичен. Осевые экзистенциальные свидетельства каждого века - в высшей степени реалистичны. Экспрессионизм, сюрреализм и - в значительной мере - неоклассика в искусстве ХХ века - это почва, на которой перманентно произрастал экзистенц-реализм. В той мере, разумеется, в какой мы видим в реализме прежде всего не средства (они-то как раз и меняются, устаревают и, слава Богу, обновляются), а цель. Теперь об идеализме. Вы, наверное, вспомнили мою программную статью "Идеалисты" в "Новом мире". Ну да, я - идеалист, и не только по своим философским воззрениям и верованиям. Я - идеалист и в смысле чаяния высшего, стремления к целокупно-позитивному идеалу. И вот давайте я это подчеркну. Мне это приятно сделать. Не прагматическая сермяга, не тайная дипломатия, не потакание злобе дня и сиюминутной выгоде, не обслуживание власть имущих, а жажда идеала и стремление опознать, назвать и даже воплотить его сейчас и здесь. Ради этого и из-за этого пришел я в критику. С этим я прошел сквозь чужой для меня литературный карнавал 90-х с их нетрезвыми играми и скучными вакханалиями. Оцените, кстати, это двойственное отщепенство - сначала, в 80-х, по отношению к режиму, а потом по отношению к литературной среде и тусовке - тоже своего рода тоталитарному микросоциуму. И меня радует, что в новом веке и в новом литературном поколении я очень часто нахожу и понимание, и поддержку. Не то чтобы это меня укрепило, меня уже трудно вообще сдвинуть, но это меня... ну да, просто радует. Живые люди задыхаются и не хотят прозябать в той мутной клоаке, в которую попытались превратить литературу - увы, увы! - мои ровесники. Скандальный крах этого литературного поколения еще долго будет примером того, как можно славно начать (ну все-таки, в позднесоветском-то андеграунде) и бесславно кончить. Не взрывом, а всхлипом. Их слава обернулась бесславьем. Сколько бы они еще ни пыжились на ТВ и сколько бы ни верещала их тусовка. Они - ну хоть те же знаковые Вик. Ерофеев с Сорокиным - остались - персонажами литературной эстрады, литпопсой. Это дома на песке. И как это совпало с политическим фиаско в начале века практически всех, за редчайшим исключением, представителей той же генерации. В поколении нет ни одного государственного деятеля, только мелкие популисты или сектанты! Ни одного сколько-то крупного философа! Ни одного великого писателя! Это ужасно. Впрочем, сам себе противореча, я все-таки скажу, что питаю кое-какие надежды на Юрия Малецкого, Андрея Волоса, Олега Павлова, Александра Вяльцева, Сергея Щербакова... Ну, не знаю на кого бы еще. Может быть, на Андрея Дмитриева? Или Марину Вишневецкую? Питал бы и на Александра Еременко с Иваном Ждановым, но они вот взяли и замолчали... А Тимур Кибиров - говорит, но лучше бы, кажется иногда, помолчал. Любить - одно, а питать надежды - другое. Я и Немцова с Хакамадой люблю, и Чубайса с Ходорковским. А что толку? Ну, я молюсь о них. У России, может быть, и осталось-то только искусство, чтобы было чем гордиться, и не только, конечно, гордиться, а чтобы было что-то выше пошлого плинтуса, выше сортирного юмора, чтобы была духовная опора, чтобы было средство адекватного, духовно емкого, осмысленного диалога с другими народами, со всяким человеком, чтобы, избежав полного банкротства, хоть что-то предъявить Господу Богу на Страшном Суде. По крайней мере в наше время литература (и отчасти другие искусства) - это и есть Россия, а все прочее пока не доказало своей сущностной причастности к стержню русской культуры. Будущее России - это будущее ее литературы. Не будет литературы - не будет и России. Не будет России - хотя бы литература останется, как памятник духовной Атлантиде. Только наша дикость мешает это понять. Это, может быть, даже Сталин понимал здоровым краешком своей больной, растленной души... И у тех наших авторов, о ком я писал и пишу, я вижу и так или иначе выраженное свидетельство о человеческом призвании и предназначении, в напряженном сопряжении с обстоятельствами и вообще возможностями существования. Юрий Домбровский, Георгий Владимов, Анатолий Азольский, Виктор Астафьев, Василь Быков, Алесь Адамович, Владимир Маканин, Инна Лиснянская, Семен Липкин, Александр Беляков, Нина Горланова, Юрий Давыдов, да и Вера Павлова, например... Об Олеге Чухонцеве я в последний раз подробно написал - исключительно для себя - в 18 лет, но сильно резонирую и на его новые стихи... Вообще, в современной поэзии много событий и много личностной значительности. Юрий Кублановский, Лев Лосев, Александр Кушнер, Виктор Соснора, Евгений Рейн... нет, всех не перечислить. Идеал нельзя просто назвать. Его нужно выстрадать, выносить, и нет тут никаких гарантий или легких путей в мире, у которого уже давно слегка сдвинута крыша. В искусстве ценны целеполагание и путь. А куда это приведет... Много ругают последние рассказы Маканина, а я их ставлю высоко именно как предельно драматичное изживание безыдеальности нашей жизни... Иногда в остатке действительно остается только глубина тоски. РЖ: Вы неоднократно говорили о том, что литература призвана давать образ времени, рисовать портрет поколения, так или иначе откликаться на переломные моменты жизни социума. Справедливо ли, на ваш взгляд, мнение, что сегодняшний читающий россиянин скорее находит свой портрет и набор значимых для себя проблем и вопросов в зарубежной литературе (Мураками, Уэльбек, Кутзее - называю только тех авторов, о которых вы писали), нежели в русской? Е.Е.: И да, и нет. Да, трудно иногда хотя бы отчасти совпасть с теми, кто пишет о современности. Но можно. Я за последний год написал, кроме всего прочего, о Домбровском, Лиснянской, Владимове, "Физиологии духа" Малецкого, "Маскавской Мекке" Волоса, рассказах Маканина - и диалогическое общение с текстами этих писателей в совместном творческом процессе переросло в сложный опыт личностного соучастия. По крайней мере, для меня их духовные посылы очень важны именно сейчас. Или пример вроде бы из совсем другого ряда - "Ура!" Сергея Шаргунова. Я очень остро пережил эту вещь как литературный и жизненный факт. Ведь не обязательно со всем и сразу соглашаться, чтобы принять в сердце. Так что есть еще порох в наших литературных пороховницах. Не могу не отметить вообще стремление к честному свидетельству у молодого поколения писателей - это Олег Павлов, Денис Гуцко, Александр Карасев, Роман Сенчин, Максим Свириденков, Илья Кочергин, если брать только прозаиков. Я с ними, с ними. Эта очная ставка с миром, каков он есть, крайне важна для современного человека эпохи фикций и зрелищ... С другой стороны, Уэльбек и Мураками. Я думаю, что как наши современники они действительно незаменимы. И я так подробно пытался это объяснить в моих статьях, что не буду уже здесь занимать время и место. Это не уровень Фолкнера и не уровень Грэма Грина. Но это - жгучие свидетельства духовного неблагополучия, это незарастающие раны. В русской литературе нашей последних лет мало или вовсе нет того уровня боли, который несет в себе современный человек, и многовато неприятного мне цинизма. Нужно иногда, чтобы кто-то напомнил нам, что душа у нас еще существует, хотя бы - изранив ее. Сегодня на что-то претендующая литература не может не говорить о кризисе культуры, о заброшенности человека, об экзистенциальных тупиках бытия. Что мы потеряли и к чему мы стремимся. РЖ: В своих недавних статьях о критике в Сети вы указали на некоторые особенности сетевой критики - в области стиля, в первую очередь. Насколько велико сегодня влияние сетевой критики на бумажную? Наблюдаете ли вы в бумажной критике то раскрепощение стиля, которое отмечаете в критике сетевой? Е.Е.: Сеть для меня - это пространство свободы. А свободу нельзя не любить, как Бога. Сетевая критика - привилегированное пространство свободы. И еще она - возможность тотального диалога, в котором, собственно, только и может состояться личность. Это очень заманчиво. Сеть - ежедневный соблазн. Этот дух свободы. Веяние ее, со всеми ошеломлениями и издержками. Я не люблю никаких принудительных ограничений и всегда прорывался сквозь них, и Сеть для меня - овеществляющаяся безграничность возможностей. Но проблема вот в чем. Сетевой критике нужно еще состояться как значительному духовному явлению. Может быть, это и случится, может быть, социальные перипетии и вероятные ограничения свобод в бумажной прессе тому будут даже содействовать. Но не сегодня и еще не завтра. Мне кажется, пока существует "Журнальный зал", нет сильного стимула для творческой самореализации литературного критика именно в Сети. Это может быть лишь личный более или менее экстравагантный проект. Я, например, давно уже не вижу многих моих статей в бумажном их воплощении, находя их именно в "Журнальном зале". Но мне по-прежнему льстит, что люди, коих я глубоко уважаю, находят смысл в том, чтобы размещать их в своих бумажных изданиях, обладающих сложившейся репутацией - в "Знамени", "Новом мире", "Дружбе народов" и, конечно, в "Континенте". Все-таки пока еще, если взглянуть на вещи непредвзято, литературная жизнь - это по-прежнему прежде всего десяток ведущих толстых журналов (да еще ежегодный форум в Липках, который для молодых писателей - просто великий дар). Все остальное, сколь бы ни было само по себе приятным и заманчивым, по своей значимости для литературы пока не может конкурировать с ними. Мне важно присутствовать, хотя бы отмечаться именно там, в журналах, потому что это издания не просто с моральным реноме, но и с общественной позицией, с глобальным отношением к миру. Я в общем и целом разделяю эти позиции и хотел бы в меру моих сил поддержать это направление в общественной мысли, в духовной жизни России - и что-то привнести. Раскрепостился ли бумажный критик? Пожалуй, 90-е дали такой тотальный опыт свободы, что это не могло не случиться. Скажу о себе. Я - да. Абсолютно. Вот говорят, что в каждый журнал нужно писать, учитывая его гиперстиль. Возможно. Но в последнее время у меня с этим нет проблем. Я пишу, как дышу. Наверное, в придачу я нашел какой-то общий, приемлемый для многих звук. Не знаю. (Ну да, вы скажете, что это несложно, если ты - христианский гуманист, христианский либерал с неоконсервативной жилкой, даже немножко христианский социалист...) РЖ: А каковы перспективы взаимодействия и взаимовлияния сетевой и бумажной критики? Е.Е.: Пока их мало. Я думаю, что самое важное для Сети - разжиться мозгами. С рецензиями там все в порядке. Мыслей мало. Поэтому я приветствую усилия Русского Журнала, например, направленные на то, чтобы их аккумулировать, в том числе и немного откачать эту интеллектуальную энергию из бумажных изданий. И приветствую работу коллег в этом направлении. Критики, близкие мне по ценностной ориентации, пока мало сделали для завоевания Рунета. В это нужно вкладываться. Хотя и сам я по этой части жутко отстал. Вот такова самая выигрышная пока для всех перспектива взаимодействия. И - ждать: вдруг именно в Сети появится личность критика, с которой будет нельзя не считаться. РЖ: Какая традиция в русской критике вам кажется "своей"? С кем из критиков прошлого (дореволюционного или советского) вы ощущаете идейное, духовное родство? Е.Е.: Я помню, как в 19 лет я получил вожделенный допуск в главный читальный зал библиотеки МГУ и впервые прочитал книгу Николая Бердяева "Sub specie aeternitatis". Это было ошеломление. Я соприкоснулся с чем-то очень мне близким. Тогда и потом мысли Бердяева об искусстве и художниках сильно и многосторонне на меня влияли. Говорят, что у меня есть и стилистическое сходство с Бердяевым. Может быть. Тогда же я прочитал "Русских критиков" Акима Волынского и навсегда остыл душой к критике XIX века, хотя ее историческое значение сознаю, конечно. Мой вектор - это религиозно-философская критика экзистенциального направления. Дмитрий Мережковский, Сергей Булгаков ("Чехов как мыслитель"), Лев Шестов, Георгий Адамович (я о нем писал; он, наверное, - самый близкий мой предшественник, редкий пример русского критика-персоналиста). И Андре Базен, конечно, - как законченный концептуальный арткритик-персоналист. Из современников мне ближе всего Игорь Виноградов, еще от его давней статьи о Михаиле Булгакове и со времен, когда он был руководителем моей критической мастерской на журфаке МГУ. Конечно, сказывается и многолетний опыт нашего творческого общения. И очень ценю я Ирину Роднянскую. Люблю или любил я и многое другое, впрочем. Когда-то на меня сильное впечатление произвели и Корней Чуковский ("От Чехова до наших дней", "Книга об Александре Блоке"), и, представьте, Юлий Айхенвальд ("Силуэты русских писателей"). Я месяцами ходил под впечатлением статей Емельянова о драматургии 30-х, Михаила Лифшица о Шагинян, Марка Щеглова о Леонове, Петра Палиевского о Грэме Грине, Эриха Соловьева о Хемингуэе, Бенедикта Сарнова о Катаеве и Эренбурге, Игоря Дедкова о Бондареве, новомирской критики 60-х... Вообще, критик - это бездонное, притом инструментализированное, чувствилище, инструментализированный интеллект, гиперболизированный настрой на диалог. Он берет везде, где хоть что-то есть. А литература (включая и критику) - это ж почти райский сад и одновременно адская бездна. В ней есть все. И все дается практически даром и в дар. Это - из лучшего, что нам вообще дается судьбой. Бери - не хочу. И брать, точнее - входить в контакт, устанавливать и держать связь, жить вместе, - это такое наслаждение! P.S. (Михаил Эдельштейн) Евгений Ермолин - критик-идеолог. Это значит, что его "хорошо" и "плохо" зависят не столько от читательских "нравится" - "не нравится", сколько от философских взглядов критика; конкретная оценка вырастает из общей концепции. Основания своего подхода Е.Ермолин неоднократно эксплицировал в статьях, полнее всего, кажется, в "континентовском" "Письме от Вовочки", проговаривает он их и в этом интервью. Такая позиция очень удобна для описания, но небезопасна для самого критика. Слишком легко его текстам потерять всякую самостоятельную значимость, превратиться в иллюстрации ряда внешних по отношению к материалу идеологем. В философской (вариант - религиозно-философской) критике вообще изначально скрыт некоторый изъян. Она, как правило, оперирует слишком общими категориями, не предполагающими внимания к писательской индивидуальности. Это легко пояснить на одном простом примере. Несколько лет назад мне в руки попала забавная монография. Речь в ней шла об экзистенциальных мотивах в русской литературе XX века. Книжка оказалась довольно пустая (впрочем, это и по заглавию было ясно), но не суть. Через пару глав я поймал себя на том, что постоянно отлистываю несколько страниц то назад, то вперед, чтобы понять, о каком писателе идет речь, - до того они там все выходили похожие. Что и понятно - писателей много, а экзистенциалов мало, на всех не хватает. Легко, конечно, сказать, что мне просто не повезло, плохая книжка попалась, вот и все. Но отчего тогда все писатели выглядят как близнецы-братья у В.Соловьева, к которому Е.Ермолин напрямую апеллирует, формулируя свое кредо, или у Д.Мережковского, упоминаемого критиком в этом интервью? Е.Ермолин такой опасности счастливо избегает. Он настоящий критик, индукционист, крот литпроцесса (о нескольких писателях, которых Е.Ермолин называет в интервью, я никогда раньше не слышал, пришлось дополнительным письмом уточнять подробности). То есть живого материала и авторской предвзятости в его статьях поровну (отличная пропорция для любого критика, а особенно для того, кто пришел в профессию в тоске по идеалу и с надеждой "воплотить его сейчас и здесь"). Поэтому ермолинские герои не похожи друг на друга. Вера Павлова в его статьях остается Верой Павловой, а Тимур Кибиров - Тимуром Кибировым. А сейчас - одно небольшое отступление. Я никогда не думал, что так сложно разобраться с содержанием слова "реализм". Мне раньше казалось, что это такой литературоведческий термин с более или менее определенным объемом значения. Реализмом, считал я, называется литературная школа, создавшая, как школе и положено, относительно четкий текстовый канон. Но сначала Павел Басинский объяснил мне, что "реализм - это не метод и не стиль, это мировоззрение писателя", теперь вот Евгений Ермолин говорит, что в реализме нужно видеть "не средства, а цель". То есть реализм - это такой орден, которым Басинский наградил Платонова и Джойса, а Ермолин - сюрреалистов и экспрессионистов. Самое интересное, что в той критической традиции, к которой апеллирует Ермолин, реализм и идеализм, сколько помню, всегда рассматривались как антонимы. И если вспомнить о двух традициях понимания мимесиса - платоновской и аристотелевской, - то противопоставление это выглядит куда более логичным, чем их фактическое отождествление. Но это разногласия теоретические. Важнее их практические следствия. Нетерминологическое употребление понятия "реализм" на практике приводит критика, несмотря на все оговорки, к поиску слишком прямых соответствий между правдой жизненной (она же - вид из окна) и правдой художественной. Вот лишь один пример, из рецензии Е.Ермолина на повесть Ольги Славниковой "Бессмертный", кстати, так и озаглавленной - "Время правды пришло":
Увидь я такую рецензию до того, как прочитал саму повесть - никогда бы не взял в руки. Ну, не нужно мне отражение в художественном тексте подобных "богатых тем". И "стремление к честному свидетельству у молодого поколения писателей" меня пугает, а не радует. Литература - она вообще не для этого и не об этом. Это, конечно, касается проблематики не только социальной, но и экзистенциальной. Проза любимого Е.Ермолиным Анатолия Азольского, например, всегда смущала меня именно отсутствием необходимой дистанции между подлинным духовным опытом и его литературным оформлением. Этот опыт там назван, описан, а не преломлен. Следовательно, духовное событие состоялось, а литературное - нет. То есть не может существовать прямой корреляции между текстом и действительностью. И дело не в материале изображения, а в угле его преломления. Не в отражении, а в искажении, если угодно. В конечном счете - в признании прав художественной условности: в декларациях их не оспаривает никто, но на практике она мало кому оказывается нужна.
|
|
||
|
||