Мы продолжаем публикацию бесед с литературными критиками. Сегодня "гость" рубрики - Самуил Лурье.

---

Русский Журнал: Порожден ли миф о Петербурге реальными свойствами города или, напротив, мы, научившись различать в обыкновенном городе фантасмагорию, вымечтанную Достоевским и Блоком, проецируем ее на окружающую нас реальность? Что первично: Петербург или "петербургский текст"?

Самуил Лурье: Находясь внутри того и другого, за "нас" отвечать не могу. Но что город красив и неуютен - это реальность. Порождающая тревогу. Описанную в текстах. И так далее.

РЖ: А сегодняшний Петербург для вас по-прежнему "умышленный город" из "петербургского текста"? Дух "того" Петербурга жив в сегодняшнем городе?

С.Л.: Автоцитата: "Петербург невелик и со всех сторон окружен Ленинградом". Это два города, но с общим знаменателем, довольно сложным. "Тот" город унижал человека своей высокопарной красотой, "этот" - убогим уродством. Тот и этот говорят человеку: ты - никто. Тот и другой, однако, теперь так сильно повреждены временем и пошлостью, что не избавиться от чувства судьбы и от сострадания.

РЖ: Сохраняет ли актуальность традиционное деление русской литературы на питерскую и московскую?

С.Л.: Это деление имело какой-то смысл в поэзии вплоть до начала XX века (например, в московских стихах сильней чувствуются согласные звуки), в прозе - до 1930 года (например, в Москве пафос оптимизма прижился быстрей). Сейчас, по-моему, все различия сводятся к чисто количественным: в столице всего больше: литераторов, денег, читателей, иностранцев, издательств, надежд.

РЖ: Вы чаще пишете о литераторах прошлого, а обращаясь к современности, больше говорите о проблемах общества, нежели о литературе. С чем это связано?

С.Л.: Возможно, моя работа повернулась так (неожиданно для меня) оттого, что Россия гораздо бесчеловечней русской литературы. Словно и не читала ее. Я пытаюсь это показать: как бы подставляю современность под луч оттуда - под взгляд, не знаю, Тургенева, Толстого, Достоевского. И черные пятна глупости, злобы, пошлости становятся видней.

РЖ: В книге "Письма полумертвого человека" ваш соавтор Дмитрий Циликин приводит отзыв читателя, возмущенного, что в этой "переписке из двух углов" - "ни одной положительной эмоции и ни одного положительного эпитета". Не смущают ли вас упреки в неконструктивности, вечном диссидентстве, чересчур критичном взгляде на общественно-политическую жизнь современной России?

С.Л.: По правде говоря, я практически не слышу таких упреков. Понимаю, что у многих мои тексты вызывают аллергию, но противники крайне редко удостаивают меня полемикой. И правильно делают. Во-первых, когда человек пишет правду - пусть неприятную и с нежелательной точки зрения, - спорить с ним трудно. Во-вторых, ведь и неблагородно нападать на одиночек за то, что не присоединяются к хору. По-видимому, кое-кто все еще помнит, как это делалось в советской литературе и как сказалось на посмертной репутации тогдашних ортодоксов.

РЖ: Какие имена в литературе важны для вас после смерти любимых вами Окуджавы, Довлатова, Бродского?

С.Л.: Окуджава и Довлатов - симпатичные таланты. Бродский - величина другого порядка. Нельзя не назвать - в каком бы то ни было ряду - Венедикта Ерофеева. Но что правда, то правда: после смерти Бродского мне - конечно, и не одному мне - жить стало побезнадежней. Тоска, знаете ли, по непредсказуемому тексту.

РЖ: А чем привлекают вас, петербургского интеллигента с консервативным вкусом, тексты Дмитрия Горчева? И откуда у вас интерес к работам по обсценной лексике, словарю Алексея Плуцера-Сарно в том числе?

С.Л.: Дмитрий Горчев привлекает меня поразительной естественностью интонаций. Что до мата, то это ведь единственный язык, доступный пониманию наших главных богинь - Глупости и Пошлости. Все остальное они слышат, как мы с вами - писк попираемого муравья. Вот иногда и поддразнишь.

РЖ: Не хотелось ли вам оформить ваши наблюдения над текстами (классическими, в первую очередь) в традиционно-академической форме? И вообще привлекало ли вас когда-нибудь литературоведение?

С.Л.: Автоцитата: "литературоведение - это, как правило, плохие тексты - о хороших". В студенческие годы соблазн такой, конечно, был. Спасли фамилия и характер. Там ведь, в этой среде, надо, помимо прочего, долго отираться в Молчалиных, пока не выйдешь в Фамусовы. Это как-то не по мне.

РЖ: Почему свой жанр вы определяете как "фельетоны в прежнем смысле слова", а не как эссе?

С.Л.: Фельетоны - это в "Муравейнике". А сборники "Толкование судьбы", "Разговоры в пользу мертвых", "Успехи ясновидения" - как бы действительно чистая эссеистика. Но это слово мне не нравится - "эссе". Бесформенное, полое, вдобавок с претензией. Кроме того, в классической эссеистике главный предмет - "я". А я пытаюсь воскрешать мнимых мертвых.

РЖ: Какую традицию в русской критике вы считаете своей?

С.Л.: Самый трудный вопрос. Но вряд ли вас удивит ответ, если вы читали мой давнишний роман "Литератор Писарев". Скажем так: фактически я самоучка. Вольнослушатель русской литературы. Всем, что умею понимать, обязан ей.

---

P.S. (Михаил Эдельштейн)

Ближайший аналог Самуилу Лурье в русской критике Серебряного века √ конечно, Иннокентий Анненский. Проникнуть в черепную коробку автора, посмотреть на мир его глазами (или, наоборот, отдать ему свое видение), стереть грань между "я" и "он" √ вот то общее в критическом подходе, что роднит современного петербуржца с автором "Книг отражений". Этот метод основан на психологической реконструкции, неудивительно поэтому, что и для Анненского, и для Лурье, при всем их несомненном филологизме, судьба √ автора ли, персонажа √ оказывается в конечном счете интереснее текста как такового. Критик не пытается раскрутить произведение на винтики и гаечки √ он ищет при помощи текста ответы на мучающие его вопросы, онтологические или экзистенциальные.

Соответственно эстетическая близость здесь не так важна, как простые человеческие эмоции √ симпатия или сочувствие. Все несчастные люди несчастливы по-своему, а счастливых людей не бывает вовсе √ так это или нет, но Лурье пишет именно об этом. Его тема √ человек, находящийся в конфликте с властью, мирозданием, самим собой, человек, чья жизнь √ пятиактная классическая трагедия с неизменным финалом. Поэтому в герои своего романа Лурье выбрал "литератора Писарева". Поэтому в эссе о Зощенко (ключевом, наверное, тексте Лурье) меланхолия оказывается метафорой таланта, синонимом дара.

В том же эссе приводится фраза Зощенко о том, что "жизнь устроена проще, обидней и не для интеллигентов", √ своего рода эпиграф ко всему написанному Лурье. Подозреваю, что он и Горчева ценит не только за "поразительную естественность интонаций" √ оба, и критик, и прозаик, не слишком высокого мнения о мире и человеке.

Лурье легко принять за убежденного пассеиста, человека иной эпохи, по какой-то нелепой ошибке заброшенного в конец 20 века. Он подчеркнуто старомоден и даже жанр свой обозначает не привычным "эссе", а благородно-неуклюжим "фельетоны в прежнем смысле слова". Но пассеизм Лурье √ это не столько любовь к минувшему, сколько отвращение к современности, проявляющееся иногда по самым неожиданным поводам.

Кажется, все критики сходятся на том, что падение читательского интереса к сегодняшней русской литературе связано с отсутствием в ней адекватного изображения современности и современного героя. Не то Лурье. Он полагает, что "такой прозы, "в которой отразился век, и современный человек изображен┘" √ даже не важно как" √ переизбыток, а "читатель (наш, нынешний) чувствует отвращение к современности √ к доставшемуся нам для проживания историческому эпизоду. Читателю неинтересен современный герой" √ вот он от новой русской литературы и отвернулся.

И сегодняшнее диссидентство Лурье, конечно, не столько политический протест, сколько частный случай все той же меланхолии и неудовлетворенности наличным состоянием бытия. И нежелание говорить о "постбродской" литературе √ явление того же порядка. Боюсь только, что в Петербурге Тургенева-Достоевского Лурье чувствовал бы себя так же неуютно, как в Петербурге Яковлева-Матвиенко, √ как в любом реально-историческом, не книжном времени-пространстве.