Русский Журнал / Колонки / Стрела времени
www.russ.ru/columns/dartoftime/20040305-russovv.html

Сталин
Докторам Чейну и Стоксу посвящается

Леонид Рузов

Дата публикации:  5 Марта 2004

Писать об этом рискованно и даже бессмысленно. Наверное, все уже сказано. И тем не менее...

"Сталин умер вчера" - так когда-то в шестидесятых озаглавил свое эссе историк и философ Михаил Яковлевич Гефтер. Статья его уже давно была опубликована в "толстом" журнале - но вряд ли прочитана, а еще менее понята. Тексты Гефтера настолько насыщены смыслом, что их невозможно ни пересказывать, ни конспектировать, ни даже переводить. Одна моя знакомая, преподаватель русского с полувековым стажем, выучившая поколения американских журналистов, столкнувшись с гефтеровским текстом, растерянно заметила: "Я перевожу на английский, а у меня получается немецкий!" - да, язык философов...

Лет пятнадцать назад Гефтера напечатали - среди прочего хлынувшего из самиздата на страницы изданий легальных. Примерно тогда же Виталий Пономарев, работавший над книгой "Массовые волнения в СССР в 1950-1980-е годы", сделал любопытное наблюдение. В больших и маленьких советских городах ему рассказывали о событиях одного дня двадцати-тридцатилетней давности во всех подробностях - так, как будто это случилось на прошлой неделе и только что обсуждалось всем двором. Это странно лишь на первый взгляд: шло лишь календарное время, время же историческое стояло на месте - "день Сурка". В истории этого города просто не было другого события. Для "устной истории" это было идеально. Пономарев был похож на археолога, находившего на месте древних строений развалины, поверх которых отсутствовал культурный слой. Но вскорости историк был изгнан из рая: вал событий (или того, что событиями казалось) - пленумы, съезды, митинги, революции, войны - обсуждался всей страной и похоронил в головах людей память о десятилетиях.

На эту тему писали многие - сталинское прошлое было едва ли не основной проблемой самиздатской публицистики. Наверное, потому, что другого прошлого не было: после его смерти (варианты - после ХХ или ХХII съездов) наступило "длящееся настоящее". Разумеется, в этом ряду текстов "как скала" стоит "Архипелаг ГУЛАГ" Александра Солженицына, и список литературы обширен. И, как правило, это публицистика и мемуаристика - жанры предельно пристрастные. Тогда было практически невозможно исследование научное, академическое - sine ira et studio. Редкое исключение - исторические сборники "Память", выходившие во второй половине семидесятых - многосотстраничный "самиздат со сносками". Впрочем, власть одинаково не жаловала и академический, и публицистический жанры: "Архипелаг" значился во многих приговорах по политическим статьям, за "Память" в 1981-м "сел" ее редактор . В конце восьмидесятых все накопленное выплеснулось на журнальные полосы, но небывалая волна интереса к прошлому быстро спала.

В общественном сознании остались мифы и контрмифы. О стихийном безумии террора. О его спланированном и тщательном - по часам - осуществлении. О якобы царившем в стране образцовом порядке - "При Сталине-то был порядок!" И так далее. Весь вопрос, возможно, в том, откуда смотреть - сверху, с вершины пирамиды власти, или снизу.

Могло показаться, что для государства такой порядок был полезен. Но для выживания людей (граждан тогда не было) - людей, без которых государство не выжило бы, важнее были щели в этом "порядке". В коллективизацию и голод - "колоски", "хищение соцсобственности". Война и снова голод - "черный рынок", где можно было обменять хлеба сверх положенной пайки. Не то что достойная жизнь - выживание "по советским законам" было доступно далеко не всем.

Дошло до того, что в конце сороковых годов в Госплане всерьез разрабатывали методику учета фальсификации в отчетах "колхозного сельского хозяйства", дабы внести поправки и получить реальные цифры. Изменить реальность было невозможно, она выскальзывала из советских рамок, как Протей из рук Геракла. О том же - у Солженицына, и в "Иване Денисовиче", и в "Архипелаге": "Без туфты и аммонала не построили б канала". Строгость контроля ограничивалась умением людей его обходить. Советский Союз, тоталитарная власть могла просуществовать так долго лишь благодаря негласному симбиозу с теневой экономикой, с этой, казалось бы, антигосударственной и преследуемой человеческой активностью. Она, как известковый раствор, заполняла швы и неплотности каменной кладки, которая иначе непременно осыпалась бы. Позднее это обстоятельство отмечали такие самиздатские публицисты, как Андрей Амальрик и Лев Тимофеев. Вот такое сочетание "советской морали" и реальности...

Но даже эта особенность установившегося "при позднем Сталине" уклада жизни была обращена во укрепление режима. Редкий человек мог заполнить анкету и не усомниться в себе: даже у "всесоюзной старосты" Михал Иваныча Калинина был осужденный член семьи - жена в лагерной прачечной отчищала белье ото вшей. Когда виновны все и все знают, что они виновны, - обеспечено всеобщее послушание, покой и благоденствие.

По сути, государственная власть вела себя как оккупационная администрация в затянувшейся на годы гражданской войне. Казалось бы, выживание возможно через сотрудничество, но "коллаборационистов" уничтожали с той же роковой неумолимостью. Машина репрессий пожирала и тех, кто стоял у рычагов и ножей "мясокрутки".

Примечательно, что после смерти Сталина курс державы стали менять его ближайшие "соратники", прежде всего Лаврентий Берия. Система управления страной была гибельна не в последнюю очередь для "винтиков" этой системы, а через это - и для государства в целом.

Двенадцатью годами ранее смертельную опасность диктатуры продемонстрировала война. Но она же заставила государство искать перемирия в войне с собственным народом. "Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои!" - это прозвучало как предложение мира, и народ от него ответил.

В войне сначала не проиграли, а потом и победили - то ли благодаря власти, то ли вопреки. Но народ был несомненным победителем. Но после Победы колхозы не распустили, и все пошло по-старому. Так и шло до 5 марта 1953-го, остановившись на пороге новой войны...

*****

Только после этого мог появиться человек. "Простой советский человек". Не винтик - но микрокосм. Тот, кто сам прошел или чья семья прошла через коллективизацию, репрессии, войну. Так или иначе, эти три беды затронули почти всех. Всем было что вспомнить - и было что забыть. У каждого была своя история - под официальным глянцем истории страны, глядевшим из учебников и с плакатов. Они выжили.

А потом выжили - и победили. Победили с Ним - и вопреки Ему. Теперь об этом можно было говорить. Пока - говорить тихо. Людям было чем гордиться и за что себя уважать. Как писал Давид Самойлов в стихотворении "Если вычеркнуть войну":

Правота ее начал,
Быт суровый и спартанский
Как бы доблестью гражданской
Нас невольно увенчал.

И - было чего стыдиться:

Только может ли спасти
От стыда и от досады
Правота одной десятой,
Низость прочих девяти?
Ведь из наших сорока
Было лишь четыре года,
Где нежданная свобода
Нам, как смерть, была сладка.

Стоило бы говорить громко - еще в 45-м, после победы, но не дал пресс террора и пропаганды. Теперь эта память тихо возвращалась, осознавалась, переваривалась.

Началось новое настоящее. То, в котором сначала появились надежды на будущее - рассеявшиеся для кого-то в 1956-м, для кого-то в 1968-м. Конечно, были громы и фанфары официоза, была (по выражению Валентина Турчина) "инерция страха". Но в этом настоящем рождалось будущее. То, что наступило в 1991-м. И то, в котором мы живем сегодня.

Где же в этом тексте Сталин? Он умер. С чем всех и поздравляю. Доктора Чейн и Стокс - очень серьезные товарищи. Надо выпить.