Возвращаюсь, как и обещал, к шорт-листу премии имени Ивана Петровича Белкина.

Из всего списка я до сих пор не читал только повесть Владимира Курносенко "Прекрасны лица спящих" ("Дружба народов", 2003, # 2). Пришлось прочитать, но, право, лучше бы я этого не делал. За творчеством псковского (а до того - челябинского) прозаика, которого Дмитрий Бавильский назвал как-то раз "Улиссом из Яминска", я, каюсь, не следил: журналы печатали его крайне редко, книжки выходили главным образом в провинции, однако имя на слуху почему-то было. Может быть, запомнилось, что "Дружба народов" в конце 90-х удостоила его своей премии.

Не знаю, испытывал ли Курносенко во время работы над повестью "муки творчества", но муки восприятия обеспечены всякому, кто отважится прочитать сей мутный текст. Не то чтоб это было совсем бездарно, нет, случаются дивные фразы (увы, только фразы), но целое наводит на мысль о ненависти писателя к языку - иначе зачем же он его так угрюмо и, главное, бессмысленно насилует? Решительно забываешь про сюжет, характеры и робкие попытки религиозного философствования, когда читаешь что-нибудь вроде вот такого:

"Отклоненные работы, как в научных, так и в иных журналах, до самой его смерти лежали в столе, ни разу не вызвав у него каких-либо возражений сим обстоятельством, выраженного вслух недовольства, публичных выпадов либо по-человечески понятной жалости к себе".

Это, к сожалению, не примитивное косноязычие, это следы упорной и целенаправленной "работы над языком". Давно изобретены спички, и зажигалка всегда в кармане, но хочется добыть огонь трением (трением слов и синтаксических конструкций между собой) или, на худой конец, с помощью огнива. Время от времени какая-нибудь симпатичная искра высекается:

"В силу нежеланья его влиять на свободу воли учеников, а также географической удаленности университета от центров, источающих способ понимать вещи, аспиранты, а позднее (частью) и докторанты отца ощутимо мало кривили душой, и такая-то мелочь если не дала миру заметных литературоведческих открытий, сделала большее - сберегла им всем вместе воздух для дыхания..."

Речь об отце героини (образ, отсылающий, понятное дело, к судьбе Ю.М.Лотмана), и здесь "центры", "источающие способ понимать вещи", мне почему-то нравятся, хотя это не бог весть какой хитрый Платонов. Но чаще натыкаешься на другое, вроде вот этого:

"Слишком уж соблазнно было сбиться и заплутать, завязнув в меду "удовольствия от процесса"."

Это "соблазнно" оценил бы, наверное, А.И.Солженицын, а у меня так шерсть встает дыбом и, боюсь, именно ради подобной читательской реакции и старался автор.

Такого типа тексты волей-неволей призывают призрак старика Ромуальдыча, заколдобившегося над своей портянкой. Портянка эта, похоже, нетленна: все новые и новые поколения творческой интеллигенции покупаются на ее аромат. Реплика, понятное дело, в сторону жюри, включившего повесть Курносенко в шорт-лист. Такое чувство, что его члены объелись мифическим "мейнстримом" или детективами, написанными "никаким" языком, а вивисекция, которой занимается прозаик, показалась им "борьбой за стиль" (время от времени странная рубрика с таким названием появляется в "Новом мире").

Умиляет, впрочем, провинциальное кокетство, с каким автор снабжает каждую главку безымянным эпиграфом, а потом скромно сообщает в сноске:

"В эпиграфах использованы произведения Ду Фу, Софокла, "Песни царства Вэй", Андрея Платонова, оперы "Кармен", бл. Августина, Дж. Конрада, Ван Гога, Иоанна Богослова (Иоанн 16, 13-23), Басе, Блеза Паскаля, Ген. Шпаликова, Осии (Ос. 5,4), Готфрида Бенна, древнерусского плача".

Такая вот милая компания.

Андрей Дмитриев тоже "не в простоте" писал свою повесть "Призрак театра" ("Знамя", 2003, # 6), - но его пятистопные ямбы не мешают читать текст как прозу. Ритм здесь выполняет служебную роль как бы фермента, облегчающего переваривание смыслов. А также турбины, втягивающей в текст и не дающей расслабляться. Словом, "прием" здесь не лишен смысла, как у Курносенко, а служит источником дополнительного драйва.

Повесть Дмитриева - лучшее, что есть в списке, но вряд ли премия достанется ему.

Расклад ведь такой: две "кондиционные", если так можно выразиться, вещи (повести Дмитриева и Поволоцкой), две маргинальные, на границе искусства и графомании (Курносенко и Тарковский), и одна "неформатная", потому что "Третье дыхание" ("Новый мир", 2003, ## 5, 6) Валерия Попова - конечно же, никакая не "повесть", даже по объему. Не то "хроника", не то "исповедь".

Так вот, премию, по нехорошему моему предчувствию, дадут кому-нибудь из маргиналов. Потому что на Руси убогих по-прежнему любят.

Или Валерию Попову, - за храбрость, с которой он рушит барьеры между искусством и жизнью. А что? Написано с болью, страстью, вдохновением, и читатель не может не ответить на искренность встречной эмоцией. Но, с другой стороны, отчетливо понимаешь: так нельзя. Откровенная автобиографичность у Попова не "прием" (как, например, у его однофамильца Евгения Попова), а отказ от выполнения профессионального долга - то есть претворения жизни в искусство. Такое можно сделать в сознании своей силы, но здесь это сделано, похоже, в сознании своей слабости. А потому исповедь припахивает вымогательством - той самой встречной эмоции читателя. Исповедь вообще - насилие, а в искусстве, которое невозможно без конвенции (речь об условности), вдобавок насилие вероломное.

Очень изящная штучка "Юрьев день" Ирины Поволоцкой ("Новый мир", 2003, # 12). Вот только не соглашусь я с Михаилом Эдельштейном, который пишет:

"Юрьев день" построен как стилизованное и уклоняющееся то в сказку, то в романс повествование о нескольких поколениях прислуги, живших в одной московской семье. В результате вся эта мозаика, калейдоскопическая дробность лиц, имен и деталей складывается в целостную картинку, оборачивающуюся своего рода "историодицеей" - оправданием истории".

Не "складывается" "вся эта мозаика" в "целостную картинку", да и "повествования" как такового не получается. У Поволоцкой время не имеет в этой повести вектора, - то ли так задумано, то ли это чисто "технологическая" промашка, - а потому несколько странно слышать об "оправдании истории". Я бы заговорил скорее об отрицании истории: "поколения прислуги" не меняют друг друга, а сосуществуют как бы в одном (неопределенном) времени текста. И вообще чувство такое, что "Юрьев день" - это отрывок из какого-то большого эпоса, где есть и история, и "повествование", и "целостность", но эпос этот от нас утаили, так что приходится его мысленно восстанавливать. Труд по-своему благодарный, но тут же появляются сомнения - повесть ли перед нами? Впрочем, в случае Поволоцкой не хочется быть педантом - перед нами хорошая русская проза, а в России всегда было сложно с чистотой жанров. Сама Поволоцкая, кстати, не "повестью" свой текст обозначает, а придумывает неизвестный теории литературы жанр: "Поминания".

А вообще говоря, в наших "жанровых" премиях (Букер - за роман, имени Казакова - за рассказ, имени Белкина - за повесть) есть что-то бюрократическое. Иногда они ощущаются как инструмент литературного администрирования. И своеобразная "коррупция" параллельно имеет место быть: "по блату" в "романы", "повести" и "рассказы" коленом заталкиваются тексты совершенно иной жанровой природы. Но это уж такой закон: есть бюрократия, значит, есть и коррупция. А вот написала Анна Бердичевская некий очень симпатичный текст ("Чемодан Якубовой", "Знамя", 2003, # 11), обозначила его "Почти повесть", и выпала из всех премиальных сюжетов. И таких текстов множество.