Пятый день наслаждаюсь безработицей: в понедельник подал прошение об увольнении, и его с большой радостью удовлетворили. Еще бы не с радостью - выдавливали меня из журнала минимум полгода, а я прикидывался туповатым и более чем откровенных намеков как бы не понимал. Очень уж мне хотелось, чтобы застенчивое начальство решилось на открытый текст.

Впрочем, игры этого типа довольно быстро надоедают и сопряжены с бессмысленной работой - пишешь статью и точно знаешь, что ее под тем или иным предлогом не опубликуют, а опубликовать ее в другом месте не получится, поскольку она адаптирована к конкретному изданию. Правда, последние два текста (после того как я сказал, что ухожу) были преданы тиснению без всяких проволочек - должно быть, из благодарности к автору, который наконец-то понял, чего от него ждут.

А я за два с половиной года более или менее отчетливо понял, как устроен современный российский еженедельник, и как-нибудь потом, когда это уже не будет выглядеть мелкой местью, поделюсь с публикой кое-каким своим опытом. Николай Климонтович когда-то целый роман ("Последняя газета") на подобном материале написал. Роман-памфлет, разумеется, поскольку материал властно требовал именно этой жанровой окраски. А меня больше тянет к жанру расследования, потому что каждый раз, приходя в редакцию и видя десятка три чахнущих за компьютерами, темпераментно беседующих по телефону и озабоченно бегающих туда-сюда людей, я неизменно задавался вопросом "Что они все тут делают?". Потому что когда выходил очередной номер, отыскать в нем результаты упорного труда всей этой команды было практически невозможно. Сидя дома и не участвуя в псевдонапряженной редакционной суете, я один делал процентов десять номера (пока, разумеется, мне это позволяли), стало быть (так я наивно полагал), штат редакции мог бы быть минимум вполовину меньше. Как-то раз я даже поделился своим недоумением с предыдущим главным редактором, с которым у нас были вполне дружеские отношения. Он сделал большие глаза, тревожно оглянулся на дверь и поднес палец к губам: "Тсс! Не вздумай кому-нибудь из них это сказать!"

А пока - свобода, и для чистоты жанра не надо бы и этого "Голода" писать, но тут сильнее оказалась привычка: вот уже несколько лет не случалось недели без какого-нибудь текста. Ну, а привычка, как известно, свыше нам дана, да притом она какая-никакая, но все-таки замена счастию.

Свое счастие есть и в бессистемном чтении, которому я немедленно предался, став безработным. Не то чтоб времени стало ощутимо больше, а просто дурное напряжение, изрядно мешавшее восприятию и окислявшее читательские впечатления, наконец разрядилось. Новый вкус к печатному слову прорезался. И теперь по всей квартире - раскрытые книжки и журналы, свежие и не очень. Читается это все пока что без профессионального самопринуждения, по принципу "надкусил и бросил", - некая вольная охота в дремучих лесах словесности. То кусок уже вызвавшего небольшой рекламный скандальчик романа "Нет" прочитаешь, то, утомившись его неопределенным (очень похожим на переводной) языком, влезешь в мемуары фельдмаршала Кессельринга (а они смахивают на мемуары крупных советских хозяйственников - те строили всякие там Днепрогэсы и Магнитки, а фельдмаршал строил свои любимые люфтваффе - с тем же скромным промышленным пафосом). А то вдруг начнешь листать "Юность" какого-нибудь лохматого 1991 года и наткнешься там на стихи Юрия Левитанского, которые ровно про тебя:

Жить среди книг, хотя б и не читая,
лишь ощущать присутствие вблизи,
как близость леса или близость моря -
вот лучшее из одиночеств.
Потомственный квартиросъемщик,
в очередном своем чужом жилище
я первым делом расставляю их
на полках, на шкафах, везде, где только можно,
прилежно протираю влажной тряпкой
и, завершив привычный ритуал,
смотрю на них едва ль не вожделенно,
как тот скупой в своем подвале тайном,
приподнимая крышку сундука,
где все его сокровища хранятся -
воистину, какой волшебный блеск!
Как я сейчас богат!

Тогда, в 1991-м, читающие люди жили в некоей горячке, бывало, десяток журналов сразу выписывали и, разумеется, далеко не все прочитывалось и уж тем более - усваивалось. Чтение было экстенсивное и, как уже сейчас понимаешь, оглянувшись с известным чувством окрест, пользы принесло меньше, чем могло бы. Эйфория всегда чревата депрессией, каковая и не замедлила наступить чуть ли не на второй день после либерализации цен.

Дело, впрочем, прошлое, эпоха дремучего, варварского литературоцентризма, жалеть о котором как бы даже и неприлично, двигаясь в сторону мира, описанного в романе "Нет". Там, кстати, один из персонажей тоскует по золотым временам начала века (нашим то есть временам), по "настоящим" CD.

Читаю этот роман третий день - так медленно, потому что пока скушно, и от скуки тянет составить к нему словарик: "сет", "бион", "комм", "бимнуть" и прочие прозрачные неологизмы провоцируют на несерьезное отношение к серьезному (как скорее угадывается, чем определенно осознается по первой трети) роману. Тут некий композиционный недостаток: слишком долго приходится втягиваться в текст, не у всякого читателя терпения хватит. У меня, наверное, все-таки хватит, а прочитавши, попробую нечто сказать.

Параллельно с Кессельрингом и "Нетом" читаю Варлама Шаламова: "Эксмо" уже в этом году выпустило циклопический (1070 страниц!) том "Новая книга. Воспоминания. Записные книжки. Переписка. Следственные дела" - собран практически весь "нехудожественный" Шаламов. Такой толщины книжку все время боишься переломить в корешке и, читая, держишь полуоткрытой. Впрочем, читаю, как по стихам гадают: открываю случайную страницу и выковыриваю какой-нибудь изюм:

"Если бы на войне погиб Кассиль, ему ставили бы памятники и награждали его орденами, а Гайдар стал бы незначительным детским писателем".

Прямо бальзам на сердце - в детстве как раз нежно любил Кассиля, а в Гайдаре что-то отталкивало - слащавая романтика, фальшивая псевдоэпическая интонация, пафосный милитаризм. Гайдар в литературе служил и смыслом службы считал, наверное, подготовку детишек к грядущей войне. Война, впрочем, случилась совсем другая, не та, к которой готовились стилизованные Гайдаром дети Страны Советов.

Еще и Сьюзен Зонтаг у меня открыта - роман "Поклонник Везувия", выпущенный тем же "Эксмо". Это - чтение на ночь. Засыпаю на чем-нибудь вроде:

"Король - на стульчаке, панталоны спущены к лодыжкам. Король морщится от натуги, он - постамент с клокочущим основанием. Ему всего двадцать четыре, но он - жирный, жирный".

Собственно, засыпаю, пытаясь представить "постамент с клокочущим основанием". Ну да ладно.

Короче говоря, на этой неделе я постарался устроить свое чтение так, чтобы оно как можно дольше оставалось процессом: на дню несколько раз переходишь из одного мира в другой, и это похоже на путешествие, которое жалко прерывать, дочитав тот или иной текст до конца.

До конца я дочитал только небольшой роман Леонида Зорина "Забвение" ("Знамя", 2004, # 1), и как-то не очень понял, хорошо это или плохо.

С одной стороны - любимый зоринский (и мой тоже) герой: этакий свой среди чужих, чужой среди своих, сторонящийся любой ангажированности и превыше всего на свете ценящий свою независимость. В новом романе он помещен в новую ситуацию: надвигается болезнь Альцгеймера, полное беспамятство, бессмысленное растительное существование (поскольку сердце здоровое и смерть придет не скоро).

И задается зоринский герой вопросом: было ли в его жизни что-то такое, что жалко забыть? При этом находится он в состоянии "улыбающейся депрессии" (в другом месте это называется "скорбным бесчувствием"), и картинки прошлого, всплывающие в памяти, никаких эмоций в нем не возбуждают.

С другой стороны, роман довольно быстро (при размытом и пунктирном сюжете) превращается в трактат о памяти - где-то тронутый иронией, где-то перегруженный пафосом:

"Какая чудовищная гипертрофия значения этой пыльной кладовки, загруженной слежавшимся хламом! И если б наши вклады хранились! Провалы в сознании странных существ, однажды заселивших планету, поистине не знают пределов. Забыты эпохи, забыты профеты, творения духа и катастрофы. Мы даже понятия не имеем о том, что забыли наши предшественники, а может быть, забыли мы сами! Я уж не говорю о том, что всплывшее в памяти чаще всего будет беспощадно осмеяно".

К концу романа пафос крепчает, и я перестаю узнавать обычно интеллектуально-прохладного Зорина:

"Нет, я не стану переживать скорое расставание с мыслью. Она была угрюма, сурова и часто приводила меня на самый краешек черной ямы. Не отпускала меня ни на час. Сжимала мою голову обручем. Она изнурила больную память, пока окончательно не обесточила, не осушила ее колодец.
И все же благословенна будь. Пусть благодарным будет прощание.
Прощай. В одинокий сумрачный час предощущал я твое приближение и, различая твои шаги, прислушивался к твоему осторожному, почти беззвучному сердцебиению и ждал, пока наберет она силу.
Прощай. Ты избавляла меня от одиночества и отчаянья, ты превращала бессонницу в счастье, ты опаляла наши свидания своим еретическим огнем.
Прощай, моя странница и скиталица, моя путешественница, прощай. Где мы с тобой не побывали? Какие запретные миры и заповедники ты мне открыла, веря, что я не нарушу тайны.
Прощай. Однажды кончается встреча даже и тех, кто был предназначен неведомой Высшей Силой друг другу. Прощай, отныне будем жить розно, если бытие без тебя можно назвать по привычке жизнью.
Благодарю тебя. Прощай.
Моя подруга, шалунья, спутница, моя Кассандра, моя возлюбленная, сестра моя, дочь моя, - прощай!"

По функции - вроде бы катарсис, а на самом деле все-таки протез катарсиса, ибо в героях этого типа не предусмотрен механизм столь радикального перерождения. "Трактатная" часть романа выглядит убедительнее сюжетной.

Еще один текст, дочитанный до конца, - 63-й квикль Дмитрия Быкова, "второе философическое письмо". Отважный парень этот Быков, право слово. Не побоялся потревожить тень Чаадаева. Комментировать пока не буду, подожду-посмотрю, найдется ли на второго Чаадаева второй Пушкин.

При этом почему-то хочется думать, что Дмитрий Львович шутит. Или пародирует стилистику Холмогорова и Крылова.