Проснулся нынче, вышел на балкон покурить - и сразу классику вспомнил: "Прошла зима, настало лето. Спасибо партии за это". Главное - теперь уже знаешь, какой именно партии. И музыкальная девушка этажом ниже сменила репертуар: пока холодно было, она "Хорошо темперированный клавир" Баха репетировала (и от этого еще холоднее становилось), а сегодня, слышу, за Моцарта взялась - уже чуть-чуть веселее. Да и птички запели. Хотя, конечно, пианино девушки (учащейся, должно быть, в консерватории), поставленное двумя метрами ниже твоей кровати, рядом со звуконесущей панелью родного дома, - штука убойная. Ровно в девять утра идет легкая пробежка по клавишам, в ходе которой чего только ни услышишь - ну, например, песенку крокодила Гены. Бах и Моцарт - чуть позже. Время от времени неприлично оттягиваюсь: на ихнего Моцарта вываливаю что-нибудь совсем уже простенькое, но громкое, типа AC/DC, чем, разумеется, только умножаю энтропию. Да и не люблю я эту группу.

Другое дело: вваливаюсь в родной супермаркет за углом, и напротив печенья-варенья вижу вдруг вертящуюся стойку с CD, и на ней - вся классика рока начала 70-х годов. Даже первый диск King Crimson. А около этой стойки - робкая девушка в роскошной дубленке, которая вертит в руках "In Тhе Summertime" любимой группы Mungo Jerry. И как бы сомневается. И я, который с незнакомыми девушками принципиально не заговариваю, вдруг открываю рот и произношу: "Купите! Это надо иметь. Тем более - цена! Такой же диск в соседнем "Союзе" стоит рублей 500, а здесь - всего-то 98!" Девушка поднимает на меня голубые близорукие глаза и спрашивает: "А там вокал есть?" Тут же я вспоминаю, что есть на свете девушки, которые не знают, что такое Mungo Jerry и не очень внимательно читали в детстве "Войну и Мир" - с такими девушками мне всегда было трудно. Молча забираю с полки первую рок-оперу Tommy, сделанную в 1969-м The Who, и иду дальше - за кефиром, хлебом, минеральной водой. Плохой из меня миссионер - быстро и радикально раздражаюсь, хотя и проповедую везде, где могу, ни от чего не спасающую терпимость.

Там же, в супермаркете, и книжки продают - "Пелевин в ассортименте", Улицкая, Виктория Токарева, но больше, конечно, популярных пособий по безопасному сексу и бесконечная Дарья Донцова. Джентльменский набор для "среднего класса", каковой в основном и отоваривается в этого типа магазинах.

Мне не нравятся Улицкая, Токарева и Донцова, и потому я читаю "Новый мир" - недавно повешенный в "Журнальном зале" апрельский номер, где на приличном общем фоне (если не считать Сенчина) выделяются статьи сразу двух любимых критикесс: Аллы Латыниной и Аллы Марченко.

Алла Латынина с совершенно неожиданной и очень свежей яростью расправляется с Дмитрием Галковским - автор "Бесконечного тупика" имел неосторожность выпустить (почему-то в Пскове) сборник старых статей под названием "Пропаганда". Статья Латыниной с приключенческим названием "Десять лет спустя", помимо ярости, содержит и специфическое удивление: да зачем же мы тогда так много занимались Галковским?

"Галковский выкрикнул свои обличения советской власти, ее культуры, литературы, искусства, философии, права тогда, когда вся пресса была наводнена ими. Но умудрился сделать это так, что в короткий срок, четырьмя статьями в "Независимой газете", не просто завладел вниманием аудитории, но восстановил против себя "общественное мнение", существование которого он, впрочем, отрицал. Поток "антигалковских" публикаций не иссякал очень долго, и сейчас кажется самым удивительным одно: да как же он сумел всех так разозлить?"

Вспоминая те годы (а про них Латынина совершенно справедливо пишет: "1991 - 1992-й - годы максимальной свободы нашей печати. Закончилась эпоха перестройки с ее сначала осторожными, а потом все более откровенными попытками демонтажа советской идеологии. В 1991-м уже крушили ее остатки. Ельцин имел намерение запретить коммунистическую партию и вполне мог это сделать"), фигуру Галковского и в самом деле не обойти - очень уж колоритный был персонаж.

Именно "персонаж", поскольку вел себя с самого начала как литературный герой, а мы тогда еще мало что знали про пиар, "позиционирование" и прочие обиходные теперь вещи. Галковский первым, наверное, грамотно "подставился" ради популярности, и что тогда началось! Вот Латынина и описывает:

"Галковского обвинили в "поколенческом расизме", "мальчишеском нигилизме", антисемитизме, русофобии, агрессивности, закомплексованности, интеллектуальном мародерстве, завистливости, бессердечии, невежестве, хамстве, нравственной деградации, у него обнаружили параноидальный синдром, манию величия, шизофрению, раздвоение личности и установили его происхождение от "подпольного человека" Достоевского".

Сколько всего сразу вдруг оказалось в одном литераторе - уж точно нельзя было назвать его "человеком без свойств". Но мне - а я в начале 90-х был уже вполне активным автором - критиком, публицистом, участником разнообразных "литературных войн", почему-то очень не хотелось встревать в дискуссию именно о Галковском: я как-то сразу решил для себя, что это "пирожок с таком", то бишь ни с чем. К тому времени был прилично прочитан Розанов, и Галковский на фоне Василия Васильевича воспринимался довольно бледно. Ну, то есть, никак у меня не получалось разделить ярость современников по поводу статей и прочих причудливых телодвижений литературного анфан-террибля. Мне даже подумалось тогда, что интеллигентная публика, задетая экстравагантностями Галковского за живое, просто-напросто влюбилась в него - отсюда такая быстрая реакция на всякий его чих, отсюда такой накал полемики.

Так вот, читаю сейчас статью Латыниной и думаю - может, я не был тогда так уж неправ в своем предположении. Странной фразой эта статья заканчивается:

"Перечитывая спустя десятилетие некогда скандальные статьи Галковского, видишь, как устарел по тональности их антисоветский пафос, как потускнел "пропагандистский" накал. Как провалились все пророчества автора. Сколь искажена картина мира взглядом из подполья. Мелкой злобы и неумной раздражительности было достаточно и у оппонентов Галковского. Но очень часто на их стороне оказывались и логика, и здравый смысл, и представление о литературных приличиях. А на стороне Галковского (или, может быть, Одинокова, который делит с ним авторство) лишь одно - сама литература".

Это как же понимать? Сама литература - на стороне этого крайне несимпатичного типа? Какой роскошный подарок господину Галковскому!

Статья Аллы Марченко - можно сказать, на "вечную тему": о русском романе. Называется она остроумно - "Вместороманье", и уже из этого названия понятно, что к жанровой чистоте современных опусов, выдаваемых авторами за "романы", Марченко относится с большим скепсисом. Но статья-то все равно - об эволюции жанра, и давно, честно сказать, я не читал таких "фактурных" (огромное количество текстов проанализировано) и плюс к тому интеллектуально насыщенных статей. Сплав теории литературы и критики оптимальный: речь идет о вещах вроде бы специальных (жанр), но читаешь, не отрываясь и не скучая, - напротив, время от времени восхищенно чертыхаешься на каком-нибудь рискованном повороте авторской мысли:

"В связи с вышесказанным хочу предложить к размышлению вот какой вопрос: а что если бурная романизация смежных с романом жанров происходит не только тогда, когда он королевствует, но и при его мнимом (временном) отсутствии-анабиозе и что этот анабиоз - род самосохранения жанра в неблагоприятных для него условиях, а не дистрофия романного мышления?"

Анабиоз как способ самосохранения жанра, - это стоит обдумать. Хорош и самый конец статьи, где Алла Марченко определяет "вектор самодвижения русской прозы":

"...от Милорада Павича к Антону Павловичу. А это в числе прочего предполагает, что книга маленьких рассказов может быть большой, повесть - какой ей заблагорассудится, а вот настоящий роман - непременно очень коротким. Благо ни авторский гонорар, ни продажная цена книги от листажа теперь почти не зависят".

К Антону Павловичу - это было бы хорошо...

• Предыдущий выпуск