На днях случилась дата, СМИ как-то совсем не отмеченная, хотя они, казалось бы, рады всем "событиям, происшедшим в этот день столько-то лет назад". Так вот, тридцать лет назад президент США Ричард Никсон объявил о своей отставке. То, что американцы не слишком рвутся отметить это событие, можно понять. Хотя на самом-то деле нельзя не признать, что Никсон вышел из этой истории если и не победителем, то достойно. Он был еще из тех политиков, которые думали об интересах страны, имели представление о чести и еще о некоторых совершенно ненужных вещи. Был еще Джимми Картер, но его быстренько затолкали, оставив для выполнения разного рода малоприятных поручений (интеллигентный человек не откажется).

На протяжении семидесятых годов серьезная смена стандартов жизнедеятельности политиков прошла в большинстве западных стран. К возможным неприятностям стали готовиться лучше, и сравнение уотергейтского скандала с "моникагейтом" показывает, что политиков новой формации взять на "слабо" невозможно: они будут держаться за свое место до последнего, посвящая общественность в разного рода анатомические подробности и тому подобные прелести. Впрочем, проявлять благородство также не имеет смысла, поскольку его вряд ли кто оценит, а противная сторона будет только рада. Другим стало представление о том, что значит достоинство политика. Никсон ушел сам, потому что не хотел безобразных сцен разбирательства, не хотел травмировать общество и наносить ущерб престижу политиков. Такая щепетильность в наши дни не совсем понятна и не совсем адекватна реальности, поэтому политик, решивший действовать в духе старых традиций, легко может оказаться в роли Дон-Кихота во время совершения одного из подвигов.

Хотя падение Никсона обычно обозначают ярлыком "уотергейт", сама уотергейтская история послужила только пусковым механизмом для целой серии разоблачений, конца которым не предвиделось. Политические структуры оказались беззащитны перед новой публичностью, обеспеченной взрывным развитием СМИ и резким повышением их роли в жизни общества. У политиков, шедших на смену, уже был необходимый иммунитет и средства защиты. Но меня всегда интересовало одно обстоятельство, которое как-то быстро забылось. Одной из главных причин, вынудивших в конце концов Никсона к отставке, были вовсе не подробности в общем-то довольно бессмысленного уотергейтского взлома, а некоторые особенности его речи. В ходе долгой борьбы противники добились публикации записанных на пленку бесед президента со своими сотрудниками, и аккуратные расшифровки звукозаписей вызвали у американской общественности настоящий шок. Выяснилось, что глава государства обсуждает со своими помощниками сложившуюся ситуацию примерно на том же языке, на котором братва планирует очередную разборку с коллегами из соседней группировки. Тогда большинству это представилось совершенно непотребным. Юридические ухищрения тут были бессильны, а детали разного рода политических и околополитических неувязок казались на таком фоне не имеющими серьезного значения.

Возвращение к этому событию еще раз напомнило о силе слова. Меня порой упрекают за то, что я "цепляюсь к словам". Но что же делать, если моя профессия такая. Филолог собственно тем и должен заниматься - цепляться к словам. Это его подход к действительности: цепляясь за слова, он может выудить скрывающиеся за словами реалии.

Сейчас - в особенности у нас - порог восприимчивости к речевым особенностям высокий, так что и безобразность языка политиков, и многое другое проходит или вовсе незамеченным, или не вызывает столь острой реакции, чтобы из-за этого кто-нибудь уходил в отставку. В некоторых странах определенная чувствительность к слову еще не утрачена. В Германии, например, ежегодно выбирают самое безобразное выражение общественной речи.

Иной раз и самому бывает трудно понять, почему какое-то слово или выражение оказывается отвратительным. У меня в свое время вызывали прямо-таки рвотную реакцию слова "сбрось (скинь) мне на факс" (или "сбрось на пейджер"). Я тогда даже хотел завести своего рода дневник таких рвотных ощущений (этакий toshnit.ru), но склонности к мазохизму оказалось, видимо, недостаточно.

И все же время от времени не удается удержаться от нервной реакции. Услышав как-то совсем недавно в течение одного дня из разных электронных устройств выражение "лакомый кусок" в пятый раз, я снова испытал знакомый филологический позыв и был вынужден задуматься о том, в чем же, собственно, дело и чем я недоволен.

Речь шла о самых разных "лакомствах": то о билетах на Олимпиаду, то о приватизации, то о каких-то должностях. Ну что тут, собственно, такого? А за всем этим стоит жадность: ведь и само слово лакомый изначально значило "жадный" и только потом было перенесено на предмет вожделения. Впрочем, жадность в наше время - не порок, и не так давно телевидение зазывало на игру (кажется, благополучно сдохнувшую), которая так и называлась: "Алчность" (слово, между прочим, из того же семейства, что и лакомый). Когда везде мерещатся "лакомые куски" - это уже определенный взгляд на мир. В свое время Шекспир обронил: "Весь мир - театр" ("All the world's a stage"), и это звучало достаточно элегантно (хотя люди театра в его время и не были самыми уважаемыми). С тех пор предлагались разные модели. Общество потребления породило свою: "Весь мир - универмаг" (советская система во многом потому и рухнула, что граждане, забыв обо всем, бросились к мировому прилавку). Но в универмаге за товар каждый раз надо все же платить (пусть и - в случае удачи - со скидкой). А вот есть еще более соблазнительная ("лакомая"!) модель: "Весь мир - шведский стол". Тут уж, если дорвался, греби сколько хочешь. А главное - поскорее, пока другие самые лакомые куски не разобрали. Вот где начинается та самая алчность: как показывает самый простой бытовой опыт, на шведском столе люди набирают больше, чем могут съесть. А еще, как удачно напоминает В.И.Даль, "чужой ломоть лаком". В общем, гадкая такая получается картинка. У Шекспира как-то лучше получалось.