Кажется, ко всему привык, но от иной шутки по поводу "народного авторитаризма" вдруг станет не по себе: а если найдутся люди, которые отнесутся к этому - то есть к апологии холуйства, именуемого лояльностью и призванного заменить гражданственность, - всерьез? Но это так, отдельный пример. А пора писать не о частностях. Самое время.

Не частность - это язык, на котором описывается... Да ничего на нем не описывается! Это его все пытаются описать, выдавая себя за самых-самых умных. А он формирует реальность, в которой описатели оказываются неожиданно для самих себя.

Описатели и, как им кажется, осмыслители русской политики и общественности, как бы они себя ни называли, имеют нечто общее, объединяющее консерваторов и либералов. В одной из статей последнего номера "Логоса" напоминалось о "витгенштейнианской перспективе" как альтернативе рационалистическому подходу к обоснованию либерально-демократической теории, к консолидации и усилению демократических институтов. Среди прочего отмечалось, что демократические ценности нельзя создать, выдвигая рациональные доводы и делая заявления о превосходстве либеральной демократии, выходящие за рамки конкретного контекста. Что создание демократических форм индивидуальности - это вопрос идентификации с демократическими ценностями.

Подобное суждение объясняет очень многое в том предысследовательском, если угодно, предрассудочном отношении к демократии, которое различает наблюдателей на том берегу и на этом. Для западного исследователя - причем любого образа мыслей и любых убеждений - демократия представляет собой среду обитания, с которой он идентифицирует себя независимо от того, считает ее враждебной или нет. В России же - опять-таки для человека любых убеждений - речь о наблюдениях над чем-то иным, вне себя находящимся.

И потому почти все русские социальные мыслители оказываются в положении "новаторов до Вержболова" - очень эту строчку Хлебникова любил Маяковский. Потому что как ни верти, как ни называй нынешний политический строй - губительным аль спасительным авторитаризмом, - он все равно по совокупности формальных и неформальных признаков остается демократическим. Но это демократия, с которой себя никто не идентифицирует - ни враги, ни приверженцы.

Но и это не самое интересное. Они - то есть, честно говоря, мы - вообще ни с чем себя не идентифицируют(-ем). И потому политические рассуждения либо вакуумно многословны, как у всего так называемого экспертного сообщества, либо вообще отсутствуют, как у власти, будь то глава государства или верная ему партия. Если что и характеризует эпоху Путина, так это нынешний пресс-секретарь президента - самый молчаливый пресс-секретарь всех времен и народов.

Из всего этого следуют по меньшей мере два вывода. Первый: как себя власти ни предлагай, какой продукт ни подсовывай, все равно там это никому не нужно. Нынче лучший пиар и агитпроп - это цензура. И второй вывод: если где и будут производиться ценности культурные и интеллектуальные, так это вне политического дискурса, хотя в некоем общественном контексте. Более страстно, по своему обыкновению (завидую!), об этом сказал Александр Проханов, припечатавший "единомыслие всех как результат скудоумия каждого" в политике и предрекший качественный скачок в культуре.

Нечто подобное уже было, когда общественно-политический дискурс - и охранительный, и не очень - стал превращаться в многословную труху. Тогда, лет этак сто тому назад, наступил момент, когда, по словам Андрея Белого, борьба против сковывающих культурных и языковых штампов привела к формированию общности, в которой "идеология имела не первенствующее значение; стиль мироощущения доминировал над абстрактною догмою".

В политическом отношении вообще много общего с тем славным временем - тот же мнимый конституционализм (термин Макса Вебера), та же глухая поддержка властью экстремизма и ксенофобии в противовес левым партиям, о чем пишут западные издания, но что пока еще не решаются признать российские журналисты. И, разумеется, тот же террор, окруженный атмосферой азефовщины, вечной провокации, неясности того, от кого он, собственно, исходит; инфернализирующий и власть, и ее врагов. О чем был написан один из лучших русских романов. Так что прав Проханов - необычайно здоровая и плодотворная культурная ситуация.

То преодоление штампов, "преодоление быта", о котором писал Андрей Белый в своих мемуарах, было попыткой вырваться из плоской вербальности девятнадцатого столетия. Сейчас речь может идти о чем-то схожем, причем применительно к тем же культурным феноменам, что и сто лет тому назад. Тут уместно сравнение с телевидением - культура (в самом широком смысле этого слова, включая культуру и бытовую, и элитарную) готовится совершить переход от линейного монтажа к нелинейному. В начале прошлого столетия подобная попытка удалась лишь в отдельных дисперсно расположенных точках. Между тем подобные сдвиги плодотворны лишь в макромасштабах единых социокультурных общностей, к коим относятся нации.

Культурные рецепции доказывают нелинейность развития, сближение разновременных пластов и, напротив, расхождения современников. Андрей Белый вспоминал, как с юности он ненавидел "безобразие разговоров в стиле Достоевского". То есть тупую, линейную вербальность, не доверявшую человеческому пониманию, правоте многозначности и разноязыкости. В наши дни Достоевский оказывается вполне масскультовым автором, годящимся для сериала ("Тут не надо зауми - надо, чтобы развлекли", - говорят сами создатели сериалов), который, в свою очередь, порождает пошлейшие комментарии о "табуированных силах" русского народа. Пригоден Достоевский и для Александра Гордона, специалиста по кичу с претензией. Но несуразными оказываются театральные проекты по Достоевскому, созданные живыми классиками. Причем в этой оценке сходятся разные люди.

А биография Андрея Белого самым неожиданным образом способствует появлению одной из самых выдающихся театральных постановок последнего времени. Нет, это неточно, именно что линейно. Просто "Пленные духи", о которых идет речь, демонстрируют и новый язык новой культуры, и удивительную историческую верность - внутреннюю, сущностную - тому времени, которому они посвящены.

Впрочем, что есть новаторство в театре, самом архаичном и самом вербально независимом искусстве? Только напоминание о недостаточности любой линейно-рациональной вербальности. Сто лет тому назад это важнейшее напоминание сделал Московский общедоступный художественный театр, а сейчас - Центр драматургии и режиссуры. Совершенно, кстати говоря, не задумываясь (ну, так мне хочется думать) о своей общественной миссии. Всего лишь развивая собственный язык. И не он один - просто сейчас "Золотая маска" начинается, вот и вспомнилось. Но подобная нелинейность не столь уж редка в нынешней русской жизни. Самое забавное, что публика, адекватная современному театру, есть, как есть и читатель у русской прозы и поэзии. А вот с адекватной критикой - проблемы. Задачей ее до сих пор считается линейная интерпретация нелинейного. Плоская вербальность, уместная по отношению к столь же плоскому Достоевскому, но уже применительно к Чехову - смешная и нелепая.

И все вроде бы хорошо и понятно. Можно разойтись по домам и предаться ожиданиям новых свершений, да вот только по сравнению с делами столетней давности тренды иные. Тогда цензура становилась все более и более слабой, а сейчас новое руководство минкульта, уже поразившее всех своим косноязычием, намеревается присвоить себе функции надзора и контроля. Чтобы на одной странице - текст, а на другой - изложение подтекста. Тогда общественная жизнь усложнялась, а сейчас она сознательно примитивизируется. Тогда...

Что это я? Никогда ничего не повторяется, тем история и интересна, а жизнь еще интереснее, чем история. Если где и бывают повторы, то в этой унылой традиции словесной борьбы за то, чтобы у каждого слова было только одно значение, чтобы смыслы выстраивались в ряд и маршировали колонной. Бесовщина вообще уныла и однообразна, кто бы ею ни прельщался - министры культуры, цензоры или великие русские писатели.