Я мечтал о величии русской жизни
и задумывался о ее невзрачности.

В.Н.Муравьев

Что есть Россия? Вот коренный вопрос русской жизни, притом истинно русский вопрос, острота которого не рассеялась за всю тысячелетнюю историю русского самосознания. Изначально, по своему изначальному географическому положению, Россия выглядит "пустым пространством между Европой и Азией" (Даниил Андреев), по символам и упованиям ее культуры - "милой пустынью" народных песен и преданий. Безмерность пространства - главный фактор русской географии и вместе с тем - русской ментальности. Но русская пустота не безжизненная пустыня, а обещание неисчерпаемой полноты бытия, условие обживания мира. Необозримый простор не позволяет видеть, но заставляет смотреть: он будит духовную интуицию. Русскому пейзажу свойственна "мистическая аморфность" (Ф.Степун), одновременно чарующая и томящая. В России родная сторона зовет и манит, в ней жизнь есть странничество без статичной точки наблюдения. Образ жизни св. Прокопия Устюжского, о котором сказано, что он бродил без устали "по непроходимым лесам и болотам в поисках неведомого отечества", обнажает исток мифа Святой Руси. Блуждание в лесной чаще сродни погружению в священную пещеру: в обоих случаях угасает физическое зрение и раскрывается зрение духовное.

Преизобильная пустота "лесной пустыни" переживается как разрыв в субъективной преемственности сознания, как вездесущая "инаковость" опыта. Только в русском языке слово "иное" со всей очевидностью означает одновременно "единое" и "другое". Только в русской традиции иночество служит основанием и оправданием культуры. Только русский национальный гений Пушкин искал "иные права" - понятие, несомненно, родственное, если не прямо тождественное, русской "правде". И только в России вопрос: "существует ли Россия?" способен терзать и преследовать лучшие умы нации. Известна и цена, уплаченная русскими за широту и размах своих притязаний: Россия пребывала в постоянно углублявшейся раздвоенности, внутреннем разладе, по-разному выразившихся в церковном расколе, в противостоянии России дворянской и мужицкой, революции, непрекращающейся гражданской войне (в основном между правительством и народом). Нет в мире нации, более склонной к взаимной вражде и усобицам, чем русская.

Мало сказать, что Россия со всеми крутыми поворотами ее истории пребывала или пребывает в кризисе и смуте. Кризис - это сама сущность русской цивилизации, а разрыв между властью и обществом настолько свойственен русской политической традиции, что парадоксальным образом определяет единство и цельность русского государства. Этот разрыв лишь изредка затушевывается особенно свирепыми формами авторитарного контроля. Собственно, всякого рода чрезвычайщина, "спецрежим" и сопутствующее им "избыточное насилие", вплоть до необходимости употреблять ненормативную лексику, чтобы добиться исполнения приказа, и есть лучшее подтверждение наличия указанного разрыва между властью и жизнью. Народная стихия при таком положении дел, конечно, "безмолвствует", но ее "безмолвие" отнюдь не пассивно. Народ знает себе цену и, более того, - уверен в себе. Он имеет хоть и неписаные, даже негласные, но очень твердые критерии и нормы, по которым оценивает своих правителей. Эти оценки обусловлены тем, насколько хозяева России сознают и умеют применить в политике внутреннюю прерывность русской жизни.

Цивилизация кризиса не признает формалистики права. Ее регулятивным началом выступает сам предел всех вещей и, шире, - предельность, заданная существованию, если угодно - творческий хаос жизни. Подобное жизнепонимание, надо признать, исполнено неопределенности, а неопределенность порождает тревогу и стремление изменить существующее положение. В России мало устойчивости и много нервозности. Но в ней также много культуры в той мере, в какой именно культура предъявляет уникальные, самобытные свойства опыта. В "невзрачном" русском пейзаже, по словам Степуна, главный элемент - линия горизонта, отмечающая предел нашего опытного мира и зовущая к его преодолению. В "лесной пустыни" линия горизонта стоит прямо перед странником, и преодолевать ее нужно духовным подвигом, внутренней трансценденцией души, которая творит культуру.

Молчание народа в России - знак безусловной открытости миру, первое условие воспитания души и культурного творчества. Отсюда столь свойственный русским этос личного, но публично и эстетически переживаемого смирения (именно: жизни-с-миром) и жертвования. Кульминационная точка такого отношения к миру - внутреннее преображение как собирание человеческого и божественного измерений мира в том качестве духовного видения, взаимопроникновения горнего и дольнего, которое называют "мистическим реализмом" (В.В.Зеньковский) или "духовным реализмом".

Речь идет, по существу, о ритуалистическом миропонимании, для которого первична не предметность, идеальная или материальная, а преемственность, предание, со-отношение (пусть даже в виде несоотносимости), инобытие. Преемственность образуется отношениями единого и единичного, вечного и преходящего - отношениями сущностно иерархическими, что и отразилось в основной категории русской традиционной культуры - категории чина. Иерархический порядок чина и чинопоследования воплощает гармоническую сообразность бытия и, следовательно, природную красоту, лепость мира. Вместо параллелизма субъекта и объекта, сознания и материи европейской мысли Нового времени мы находим в нем единство сущности и выражения в целостном ритме жизни, проницающем все жанры искусства и литературы и даже превосходящем саму оппозицию внутреннего и внешнего в опыте. Внешние образы здесь имеют статус декорума, "тени" необъективируемого целого, за которыми не стоит никакой предметной реальности. Они указывают на внутреннюю, чисто символическую глубину опыта, подобную отсутствующей глубине зеркала. В предании истина не только передается, но и предает-ся и предает себя миру.

Эту черту древнерусской культуры отметил Даниил Андреев на примере контраста между интерьером и внешним видом Собора Василия Блаженного: первый предстает образом духовного самоуглубления, второй отличается чистой и яркой декоративностью. Андреев увидел в этой ритуалистской орнаментальности наследие "прароссианства" и ошибочно счел ее явлением, враждебным православию. Между тем речь идет о составной части "культуры чина", в которой формы культуры имеют статус "тени" внутренней истины.

"Осеняющее" присутствие мистической реальности остается недоступным для технического проекта человека: оно обладает качеством "косности". Эта интуиция тщеты человеческого делания издавна питала русскую тоску и "нигилизм". "Скучно движется поезд русской истории" (В.В.Розанов). Странно слышать такое суждение о стране, пережившей в своей истории так много катастрофических потрясений. Но никакой человеческий проект не охватит и не освоит живую полноту чинопоследования, где дух и материя проницают один другую, преображая действительность в вечно сущие, типизированные формы опыта, каковые и составляют подлинный арсенал традиции.

Цельность ритуального действия всегда соотносится с опытом телесного присутствия. Тело - всеобщий посредник между внутренним и внешним аспектами существования в их крайнем, установленном традицией виде: как сверхлогического соответствия между внутренностью внутреннего, "сокровенной клетью сердца", и внешностью внешнего - "тени", "отблеска", "эха" бытия как само-подобия. Внутреннее и внешнее здесь соотносятся по принципу "таинственного совпадения" противоположностей вне параллелизма субъекта и объекта. Перед нами снова встает тема разрыва в опыте, который на сей раз предстает чистой сообщительностью как предела и условия всех сообщений. Такова подоплека исключительной важности подвига юродства в московский период. Примечательно, что в юродстве духовное откровение представлено в телесной наготе подвижника - наглядная иллюстрация не-двойственности горнего и дольнего в ритуальной практике. Истина сообщительности есть само тело блаженного, навлекающее на себя "избыточное" насилие и удостоверяющее реальность личного существования посредством физических страданий. Мученическая смерть есть способ удостоверить истину как единство абсолютно-внутреннего и абсолютно-внешнего там, где отсутствуют абстрактные критерии истинности суждения. На Руси есть правда и святость потому, что в ней есть - и не могут не быть - святые мученики. Тело святого превращается в мощи, являя собой чудо взаимопроникновения праха и духа - подлинного условия сообщительности всех вещей.

Ритуалистское миросозерцание православной традиции, по-своему цельное и самобытное, обладает непреходящей ценностью, что подтверждается, помимо прочего, его возрождением в 20 в. Но после периода своего расцвета в 15-16 вв. оно вступает в полосу кризиса и разложения, приведших к церковному расколу и секуляризации государства. Причины нужно искать в особой подмене понятий, которая осталась незамеченной современниками вследствие специфики традиционного миросозерцания. Дело в том, что статус культурных форм в рамках традиции определяется двумя законами, или, если угодно, мыслительными парадигмами, которые можно назвать законом само-подобия и символического перевертывания (инверсии). Образы в традиционной культуре, как уже говорилось, суть типы, которые восходят (и возводят ум) к архетипам, изначальному "импульсу" жизни и не имеют соответствий во внешнем мире. Отсюда - полная самодостаточность религиозной аскезы и вырабатываемых ею форм культуры. Символическая инверсия, столь ярко запечатленная в подвиге юродства, выступает способом защиты принципа недвойственности типа-архетипа от наивного субстанционализма идеалистического или материалистического мировоззрения.

Между тем всегда есть возможность применить к металогической реальности само-подобия законы формально-логических отношений. Исторически этот соблазн выразился в стремлении дать сугубо внутренней реальности архетипа внешний образ, воплотить небесное бытие в земных формах. Отсюда и неизбежность насилия, каковое есть утверждение посредством субъективной воли-произвола параллелизма внутреннего и внешнего. В Московском царстве понятие "правды" как истинности духовного опыта с течением времени все решительнее отождествлялось с внешними, материальными атрибутами традиции, буквой обычая.

В результате наследие традиции, изначально представлявшее собой собрание типов, типикон, оказалось соотнесенным не с внутренним опытом духовного подвига, а с образами внешнего мира, и мета-логический идеал традиции был подменен идео-логическим мировоззрением западного типа.