Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Быков-quickly | Режим | Столпник | Не в фокусе | Идея фикс | Злые улицы | Всё ок | Понедельник | Всюду жизнь | Московские странности
/ Колонки / Идея фикс < Вы здесь
Обязательность истории
К десятилетию со дня смерти Михаила Гефтера

Дата публикации:  15 Февраля 2005

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Недавно изданные Г.Павловским записи его бесед с Михаилом Гефтером в конце 80-х годов - шкатулка с секретом. Небольшая книжка со скромно-школярским заголовком "Тренировка по истории" предлагает читателю главное лакомство исторического познания: документальную точность сообщаемого. Этот документализм к тому же предполагает полную искренность суждений в дружеском разговоре двух частных лиц. И то и другое должно бы привлечь к упомянутой книге внимание современников, которые хотя и пребывают сами в полной растерянности, но уже смолоду "богаты ошибками отцов" и потому чаще всего равнодушно скользят взором по той наивной, полузабытой нынче эпохе, подмечая разве что ее иллюзии и "историческую ограниченность" ее деятелей. Но читатель "мастер-классов Гефтера" (так в подзаголовке книги), который заглянет в книжку из желания ощутить "дух времени" или развлечься ни к чему не обязывающим разговором, очень скоро обнаружит, что затянут в водоворот самых тревожных, "проклятых" вопросов русской истории. Ибо лаконичные, вскользь бросаемые суждения Гефтера в этих беседах - как тонкие лучики прожекторов, щупающие темное небо неопознанного предназначения России.

Высшая честность историка: искать последнюю истину истории, недоступную для диалектических ухищрений ума; прикоснуться к твердому дну тысячелетнего потока событий, где "дышит почва и судьба". Отказать себе в знании ответа на вопросы, даже в знании самих вопросов ради правды самоотверженной устремленности за горизонт видимого и понятного. Не судить историю, но судить историей себя.

Гефтер дает свое определение этой высшей инстанции исторического суда: он впервые называет Россию "миром миров". Совершенно то же самое и приблизительно в то же время говорил о России недавно скончавшийся провидец русских тайн Владимир Бибихин: "Россию устроит только мир и ничего меньше мира. Только в мире может разрешиться никого не устраивающее русское нестроение. И Россия скорее увидит правду в конце мира, чем в его окончательном самоустройстве". Привожу эти слова не для того, чтобы поставить рядом этих двух столь несходных во всем прочем мыслителей, а для того, чтобы обозначить сам предел размышлений о русской судьбе, если угодно - найти камертон для настройки духовного слуха.

Значит ли это, что история оправдывается внеисторическим? Нет, скорее она оправдывается чисто историческим. Таков настоящий смысл русской историософии со времен Чаадаева: в России нет ни прошлого, ни будущего, а только текучее настоящее, которое, добавлю, изменяет нас самих. Гефтер примыкает к этой традиции и даже, возможно, замыкает ее, ибо делает ее самое предметом знания.

Россия - мир миров? Мысль почти самоочевидная и даже попахивающая тавтологией. Разве всемирность не включает в себя бесконечное богатство разнообразия жизни и всякий мир не состоит из бесчисленного множества миров? Мир всегда и един, и единичен; он есть, по определению Ж.-Л.Нанси, "единичное множественное", которое бесконечно дополняет само себя. Оттого же мир есть нечто существующее "между людьми", - всеобщее, интимно предпосланное каждому и все же не поддающееся приватизации. Он есть со-раз-мерность всего. И, следовательно, познать мир - значит открыть моральный императив человечности: предельность запросов историка предъявляет свой строгий счет самому вопрошающему. Смысл изучения истории состоит, в конце концов, в том, чтобы заслужить свою историю. И мир, который вмещает все миры, или, по-другому, реальность, которая связывает все сущее с его инаковостью, - это не что, а кто. Как поясняет тот же Ж.-Л. Нанси, мир выставляется человеком. Делается это двояким образом, соответствующим двухполюсной природе связи. В Евангелии говорится о дающем: "Мир Мой даю вам". Даосский патриарх Лао-цзы указывает на принимающую, "человеческую" сторону абсолютного даяния-приятия: его мудрец "все вбирает в себя, как мутный поток" и "носит в своем сердце детей мира".

Гефтер шел к этой последней правде своей истории единственно возможным в его время путем: через марксизм советской закваски, мимо религии и культурологии. Но в отличие от западных собирателей марксистских редкостей он марксизм реально пережил и изжил. В какой-то момент, повинуясь больше нравственной интуиции, чем доводам рассудка, он отвернулся от гегелевско-марксовой тотальности ради ценности "единичной множественности", каковая есть не что иное, как богочеловеческая всемирность.

И вот самое большое испытание для "всевмещающего" духа: Сталин. Несколько раз проскальзывает на страницах книги леденящее признание: "Сталин нам не чужой". Признание как нельзя более актуальное: согласно новейшим опросам, четверть граждан России положительно оценивают личность и деятельность "вождя народов". Хотят ли они возвращения сталинского режима? Не думаю. К тому же не могут эти люди не понимать, что сталинизм не возродить. Может быть, мы имеем дело с типично русским - кабацкого свойства - фрондерством? Отчасти, наверное, да, но все-таки главная причина мне видится в другом. В отсутствие духовных ориентиров, в условиях почти официально насаждаемой балаганными СМИ общественной амнезии апелляция к Сталину есть уродливый, но для народа, быть может, единственно возможный способ сохранения исторической памяти России в ее специфическом смысле русской всемирности. Мы имеем дело здесь не столько даже с памятованием о прошлом, сколько с упованием на будущее.

Отсюда вся трудность разрыва со Сталиным: можно порвать со своим прошлым, но как отречься от своей будущности? Отсюда и все недоумения споров русских с Западом. Мы им про виртуальную Россию, в которую "можно только верить", а они нам про актуальную "страну господ и рабов". Реальное для одних нереально для других и наоборот. Сравнение с Германией особенно показательно. Немцы осудили нацизм за то, что он натворил, с немецкой педантичностью отмежевавшись от всего, что имело отношение к нацистскому прошлому. Доходит до случаев прямо анекдотических. Один мой немецкий друг и коллега-китаист самостоятельно изучил в совершенстве русский язык и теперь пишет по-русски стихи и эссе, полагая, что после нацистов на немецкой словесности можно поставить крест. Реакция русского совершенно иная: все чужое себе, все, ограничивающее его бытие и в этом смысле доставляющее страдание, он вместит в свой "мир миров", мечтая об искуплении. О людях он судит скорее по их намерениям, нежели поступкам: пусть кто-то поступил скверно и даже подло, но все-таки "человек хороший" и "может быть, хотел, как лучше". У нас даже премьер-министры оправдывают свои неудачи тем, что "хотели как лучше". Образ мыслей, по сути дела, восточный: на Востоке ложное сообщение и злой умысел приравнивались к реально совершенному преступлению, а промах еще и сегодня искупается наличием доброго намерения.

Со стороны часто кажется, что такая русская доброта хуже воровства и что Россия погрязла в аморальном попустительстве. Это, конечно, как посмотреть. Но можно с уверенностью сказать, что в силу тех же причин сама идентичность русских основывается на внутреннем разладе и противостоянии, отчего любовь к дальнему в них даже сильнее любви к "своим". Отсюда же способность русских "вмещать" в себя, склеивать собою окружающие народы, а самим как бы отсутствовать в собственном государстве. "Затерялась Русь в Мордве и Чуди..." И это не что иное, как зримое следствие незримой совестливости, обязывающей признать, что всякое самоутверждение, всякая "жизнь для себя" незаконны и, в сущности, нетерпимы. Человеческий разум не вмещает провиденциальный смысл этого обязательства, но остается фактом, что русское смирение и даже самоуничижение создали величайшую державу мира - настолько всемирную, что она даже диаспоры своей не имеет. И вот живут в Америке старообрядцы, хранящие старинные русские обычаи: по формальным признакам русские из русских, а на Россию, безжалостно их изгнавшую, ничуть не оглядывающиеся. Но пример тех же "раскольников" показывает, каким образом совесть может стать "дурной": достаточно отождествить дорефлексивную заданность сознания с предметностью знания, свести духовную истину к материальным формам жизни. А потому

"Есть в Ленине керженский дух...".

Отсюда же соблазн "унижения паче гордости" и русских усобиц - столь же постоянных, сколь и бессмысленных.

Ф.Гиренок назвал откровение изначального в русской душе областью дословного и заумного. Поистине дословность живой речи, каковая есть истина предания, хранит в себе до-словность жизненной правды. Здесь кроются истоки русской приверженности букве, русской привычки рассуждать от семантики слова, наконец, русского балагурства, которые противостоят европейскому культу абстрактного ratio.

Итак, нужно быть осторожным и уметь отличать дословность-заумь русского упования от умысла или замысла. Последнее принадлежит предметной и, в сущности, низменной области конечного в жизни человеческой души. Зло всегда предполагает умышленное действие и в своем чистом виде, в своем, так сказать, "зерне" есть не что иное, как своекорыстное помышление. Упование же предваряет индивидуальное сознание, принадлежит чистому динамизму жизни, еще не противостоящей духу. Оно существует прежде моего "я" и соответствует, можно сказать, "нулевому градусу" интенциональности, некой символической матрице опыта, способности как бы предвосхищать события, чувствовать глубинный "импульс" происходящего. Оно сродни той упреждающей события интуиции, которая позволяет попасть по стремительно летящему мячу, поразить движущуюся мишень и, в сущности, добиться успеха (именно: успеть) в любом деле.

Первичное самоощущение жизни есть еще неосознанное, все предваряющее, всеохватное и всепрохватывающее динамическое единство существования, столб самовозрастания одухотворенной воли - этого порождающего начала жизни. Оно знаменует открытость жизненным метаморфозам и безмерность творческого духа, который вечно остается чем-то иным по отношению к любой "данности" мира. Оно предваряет всякий замысел, но и затмевается мыслью, замыкающей мир в предметности понятия.

Поклонники Сталина вследствие русской склонности к всепрощению невольно подменяют его умысел упованием, не догадываясь, что эта фигура лишь выступала от имени русского блага "всемирности", в реальности оставаясь полной ему противоположностью. У Гефтера эта тема представлена двуединством ролей губителя/вызволителя, присущих образу советского диктатора. Но ясно, что действительному Сталину принадлежит первое. Тоталитарный проект, исключающий всякую инаковость, означает, как напоминает Гефтер, обращаясь к образу Андрея Платонова, "обработку человека в труп". И завершается он уничтожением мира. Гефтер показывает, что Сталин вел дело к термоядерной войне (между прочим, к тому "концу мира", который, согласно Бибихину, для русского предпочтительнее бытового устроения).

Как верный рыцарь "инаковости", Гефтер не побоялся сказать: "мир устроен исходно неправильно!". Значит, примирение с действительностью, оправдание зла в категориях некоего "вселенского проекта" есть самообман. И столь же ложно стремление подчинить мир единственно истинному порядку: "настаивание на единой правильности ведет к тому, что вместо универсального человечества мы, скорей всего, получим универсальную гибель от взаимного отторжения" (с. 144).

Но что такое история как самосозидание через инаковость? Прежде и превыше всего - нравственный акт. Для меня безошибочное нравственное чутье Гефтера проявляется в отрицании им мнимой полезности страдания - опасного заблуждения, особенно свойственного русским. Катастрофы ничему не учат, говорить о "школе войны" - верх безвкусицы (с. 135). Уточним: рассматриваемое вблизи, без идеологического тумана мучительство предстает чисто технической операцией: человека, как напоминает угрюмый сленг сталинского времени, "пускают в расход", "стирают в лагерную пыль". А что касается жертвы, то мучение просто лишает ее разума: в острой боли нет ничего кроме ее физических обстоятельств. И в том и в другом случае ситуация остается в рамках формальной самотождественности, каковая есть самая большая иллюзия нашего восприятия. То же относится и к сознательному стремлению "пострадать" с его затаенной, но глубоко отталкивающей страстью к самолюбованию. Между тем, если мир "изначально устроен неправильно", наивно ожидать, что в нем будет мало зла и страдания. Тот, кто не просто "мучается" (именно: мучает себя), но понимает неизбежность страдания, сможет усвоить и подлинный урок неустранимой человеческой уязвимости: он может открыть для себя обязательность со-страдания, что и составляет подлинный смысл пребывания в "мире миров". Вспомним сказанное выше о совести: она восходит к сознанию со-присутствия с Тем, кто пришел первым и чьим именем я смиряю себя, живу в мире с миром, ибо мир был дан мне Им. Речь идет о постижении тончайшего духовного трепета в бесконечно малом пространстве моей соотнесенности с бесконечным - пространстве, постигаемом в последней глубине или, если угодно, на самом краю моего сознания. Речь идет о постижении меры безмерного.

Неверно говорят, что каждый умирает в одиночку. Никто не знает своей смерти. В действительности человек, познавший свою человечность, способен умирать чужой смертью, смертью другого человека. Безграничная любовь - единственно действенный, и притом асимметричный, ответ на иррациональность зла (тема, развитая в особенности Э.Левинасом).

Свершение времен - эту предельную цель человеческого упования - нельзя мыслить как логический итог исторического "прогресса". Оно в каждый момент времени врывается в историю, взрывает ее. В каждом мгновении сквозит вечность, и истинный смысл истории, как проницательно подметил Владимир Эрн, надо искать там, где длительность сменяется прерывностью, где историю постигает катастрофа. К этой мысли теперь можно добавить, что исторические катастрофы как раз кое-чему учат: они пробуждают в человечестве нравственное сознание, рождающее подлинно человеческую историю. Силой нравственной правды сквозь внешнюю, ни для кого не обязательную историю безличного порядка, прорастает интимный человеку порядок истории - другое начало, которое столь же невозможно, сколь и неизбежно (еще одна тема, странным образом сближающая Гефтера и Бибихина).

История - обязательный предмет в любой школе. Потому что она обязывает жить в мире (и) с миром.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв ( )


Предыдущие публикации:
Владимир Малявин, Один день в Ханое /11.02/
Пытаясь уяснить для себя своеобразие Вьетнама на фоне других стран Восточной Азии, я обречен на впечатления дилетанта, но все-таки дилетанта кое-чем экипированного: во вьетнамскую чайную я еду со своим китайским самоваром. Самовар оказался уместен и даже небесполезен. В Ханое все вокруг напоминает о Китае.
Владимир Малявин, Яд чужой культуры /28.01/
Все полезно тому, кто усвоил добродетель смирения. Культура - своя или чужая - предоставляет нам только условия для самореализации. Но каждый свободно выбирает себя. Сказано: "в доме Отца моего обителей много". Сегодня мы как никогда способны оценить справедливость этих слов.
Владимир Малявин, Китайские миражи: шаолиньские и другие /25.01/
Для китайцев фантазм - это не отклонение от нормы, не "измененная форма сознания", а самая что ни на есть первичная правда человеческого бытия.
Владимир Малявин, Коралл человечества /24.12/
В древности мебель ограничивалась легким передвижным топчаном, который мог служить и сиденьем, и столом, и кроватью. Так пустота выявляет в доме разнообразие быта и конкретность места.
Владимир Малявин, Drang nach Osten и правда невозможного /16.12/
Революционный обыватель признает право на исключительность и, следовательно, уважение окружающих только за собственной персоной. Об этом противопоставлении себя почти во всем подобным себе соседям свидетельствует и нынешняя "оранжевая" революция.
предыдущая в начало следующая
Владимир Малявин
Владимир
МАЛЯВИН

Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Идея фикс' на Subscribe.ru