Русский Журнал / Колонки / Идея фикс
www.russ.ru/columns/poison/20050721.html

Шанхай: геология китайской трансценденции
Владимир Малявин

Дата публикации:  21 Июля 2005

Спасибо товарищам гоминьдановцам. После их недавних визитов в Китай невидимый провизор в пекинской политической аптеке чуть-чуть увеличил дозу "дружественности" в отношениях с Тайванем, и этого оказалось достаточно, чтобы живущие там иностранцы получили право оформлять въездные визы в Китай, не покидая острова, и даже на два посещения. Как не воспользоваться такой милостью? Поздним летним вечером я приземляюсь в шанхайском аэропорту "Пудун" и через полчаса уже мчусь в такси по новенькой пустынной автостраде. Из темноты навстречу мне выступает чудище многооко и многозевно с экзотически-развязным названием: Шанхай, что по-китайски означает просто город на море.

Шанхай. Это имя так срослось с Китаем, что в дореволюционной России его присваивали кварталам, населенным китайцами. И в то же время Шанхай - самый некитайский город. Или, точнее, город самый что ни на есть китайский именно в своей уникальности. Он вырос из рыбацкой деревушки благодаря поселившимся здесь иностранцам с их "сеттльментами" и всегда состоял, в сущности, из мигрантов, искавших сладкой жизни. Город соблазнов и миражей. Здесь Китай выбежал к морю и по инерции прыгнул ввысь и дальше - в объятия заграницы. Он стал "сверхкитаем", мировым Китаем, отрицающим все традиционно и официально китайское. Существовали, и в музейно-остаточном виде существуют поныне, Шанхай английский, французский, немецкий, японский, даже русский. А в совокупности Шанхай есть образцовый китайский город. Город самый буржуазный в гоминьдановские времена, самый революционный во времена коммунистические и самый всемирный в наше время глобализации. Впрочем, интерес к иностранному и погоня за модой еще не гарантируют подлинной открытости сознания и живости мысли, как известно каждому, кто жил, к примеру, в Париже. Судя по отдельным, но, кажется, заслуживающим доверия репликам в китайской прессе, нынешний Шанхай даже проигрывает Пекину по части восприимчивости к реальному разнообразию жизни. Да и жители остального Китая, даже гонконкцы, недолюбливают шанхайцев, считают их пройдохами, которые лестью и любезностью втираются в доверие к людям, а потом используют их в своих корыстных целях. Но разве не таковы в глазах европейцев все китайцы? Вот и разберись, где кончается шанхайское и начинается общекитайское...

Одно не подлежит сомнению: Шанхай есть образ китайской трансценденции, порыва Китая за собственные пределы, и этот порыв с неожиданной ясностью обнажает сокровенные глубины китайского мироощущения. Г. фон Кайзерлинг в своем "Путевом дневнике философа" отмечает, что китайская культура отлилась в кристаллически-законченные формы, совершенно подобные формам природного мира, и приходит к заключению: "Китай надо мерить геологией". Но в действительности, как хорошо было известно культурологу Шпенглеру, жизнь духа и жизнь природы роднит явление псевдоморфозы, несоответствия формы и содержания. Недаром Бодрийяр увидел главный символ американской жизни в Большом Каньоне - уголке безводной пустыни, являющим образ высохшей реки. Так в японском "сухом саду" разграбленный песок представляет волны на поверхности моря. Китайская культура, впрочем, лишена подобной нарочитости, и именно вследствие отчетливого понимания того, что в псевдоморфозе, как образе трансценденции духа, консервируется не форма, а самое движение и что, следовательно, она есть не предмет, не воплощение чего-то субстантивного, а след неуследимого и отблеск незримого.

Шанхай поразительно реальное воплощение этого китайского универсума как Великого Предела всего сущего: бесконечно большой сферы с отсутствующей глубиной, где внутреннее и внешнее, бывшее и грядущее друг в друга перетекают; где есть только различие, которое само ни от чего не отличается. Это и есть та самая восточная "недуальность", о которой лучше всего свидетельствует блестящая двусмысленность английского выражения: Nothing is better than everything. Простой человек видит в этих словах апологию всего. Мудрый видит в них апологию ничего. Но одно мнение невозможно отделить от другого.

Символическое прапространство самопревращения есть не что иное, как чистое, беспредметное "онтологическое различие", отличное даже само от себя, ничему не равное и ничему не противостоящее. Его прототип в человеческом опыте - заданность телесного присутствия, предстающая бесконечно сложным плетением тканей организма, непостижимо утонченной, как бы пустотной в своей несотворенной цельности завязью жизни, что китайцы называли "небом". Его апофеоз в человеческой практике - письмо как выявление чистой качественности, внутренней определенности опыта. "Письмо - это рассеивание", - говорится в древнейшем китайском трактате о каллиграфии Цай Юна (2-й в.). Аморфность китайского города, неотличимого в своем неодолимом движении саморассеивания от пустыни, есть образ "бессознательного жеста письма" (Малларме), где и здания (всегда безвесные, эфемерные) и люди, развеянные в пыль уличных толп, выписываются невидимыми силовыми линиями космического поля энергии с его спонтанным динамизмом жизненных метаморфоз. Неосязаемая пустота оборачивается предельной конкретностью имманентного в самоупраздняющемся движении, подобном вариациям темы и смене регистров в музыке, кружевам и виньеткам узоров. Отсюда же проистекает любовь китайцев к декоруму и прихотливости этикетного жеста в быту, к минимализму формы в словесности и искусстве. Согласно китайской традиции Беспредельное переходит в Великий Предел, что в понятиях культуры означает: моральная воля разлагается в пикантность жизненного аффекта. Этим безусловным (де)кадансом Великого Дао, коррозией ритуальной позы держится традиционная китайская политика. Здесь нет времени, а есть только чистая временность, бесконечная воспроизводимость архетипического события. Здесь преемственно именно (само)отсутствие, и эта точка (не)схождения мировых сил, пустотной среды-средоточия мироздания как единого континуума эпох и миров составляет реальное жизненное пространство китайской цивилизации. Правильно сказано, что в этой хаотической цельности протопространства "взмах крыльев бабочки в Пекине вызывает ураган в Нью-Йорке". Только на место Пекина надо бы подставить Шанхай - город, всем своим существом открытый безмерности океана.

Но в любом случае в китайском универсуме нет ни идеального, ни материального, ибо и то и другое - предметно, а бытие по-китайски есть только место резонанса всех ритмов мгновения, сокрытая в вещах сила дематериализации. Нам предъявлено взаимное наложение бесчисленных теней, игра бликов в пустоте водной глади, параллелизм отсутствующего актуального и единственно предъявленного виртуального. В итоге мы получаем всеобщую эстетизацию, по широте охвата и эмоциональному накалу не уступающую "искусству для всех и посредством всех" сюрреализма, но без его нарочитой грубости, отменяющей искусство (чего сюрреалисты не заметили).

Шанхайское, или, можно сказать, сверхкитайское, эстетство каким-то образом просачивается в подсознание европейцев, порождая сюжеты вроде "Дамы из Шанхая", где образ женщины - символ красоты жизни и жизни красоты - оказывается сплошной ирреальностью, бесконечной игрой масок и теней. Но еще задолго до европейских опереточных фантазий на шанхайскую тему житель мест, где потом поднялся Шанхай, нонконформистский драматург шанхаец avant la lettre Тан Сяньцзу создал по мотивам старинной легенды классическую пьесу "Пионовая беседка", в которой героиня, увидев во сне своего возлюбленного, умирает от любви. Пока ее "актуальное" тело лежит без движения, она с разрешения владыки загробного мира встречается с любимым в своем призрачном (виртуальном) состоянии и в конце концов благодаря силе любви возвращается в этот мир (ее тело оживает) и сочетается браком со своим суженым, приобретя (символический) капитал законной супруги и притом соблюдя невинность после всех любовных свиданий. Не знаю, где еще кроме Китая писатель-нонконформист может создать классическое произведение, освящающее целомудрие 1. Между тем пьеса Тан Сяньцзу выдает скандальный секрет китайских порнографических романов, где распутство служит оправданию семейных устоев. А шанхайские проститутки, насколько мне известно, единственные в Китае, удостоившиеся специальных монографических исследований.

Но вернемся к Шанхаю. Его облик изменился до неузнаваемости. Традиционные приземистые, непритязательные постройки почти полностью вытеснены ультрасовременными небоскребами или, по крайней мере, типовыми многоэтажными домами. Город встал на попа, обрел вертикальное измерение, что само по себе не удивительно. Существует глубинная связь между инженерным отношением к вещам и трансценденцией бодрствующего духа; связь, представленная в самом акте типизации опыта, в чистом динамизме самотрансформации как природы знающей жизни или живого знания. Небоскреб в современной (постмодернистской) мысли трактуется как след неразличимого следа различия или "след рассеянности формы, схваченной храмовым сознанием" (Ш.Шукуров). Шанхайские небоскребы сплошь спроектированы за океаном и в своем большинстве представляют собой явные копии американских образцов, так что нынешний облик Шанхая местами неотразимо напоминает стаккато чикагской линии горизонта. Вторичность новейшей шанхайской архитектуры, кажется, ничуть не смущает китайцев, ведь речь идет о реальности, самая природа которой состоит в бесконечной воспроизводимости, серийности, отменяющих различие между оригиналом и копией. Эта вторичность к тому же наследует принципиальной вторичности шанхайских колониальных стилей прежних времен и, наконец, страсти китайцев к имитации (обозначающей в действительности страсть к самопросветлению духа посредством опознания архетипического жеста).

На Западе небоскреб напоминает об устремленности человека к Богу. В Китае он тоже имеет свой исторический прототип в культовом здании - буддийской пагоде, но вследствие имманентности китайского "неба" предстает, скорее, образом собственно самовозрастания духа. Возможно, поэтому трансцендентность крупнейшего китайского мегаполиса выражается не столько в утопически-идеальных, сколько в симулятивно-исторических формах. Если "небесному" измерению небоскребов соответствует сеть транспортных эстакад, по-китайски - "небесных мостов", охватывающих весь город, то съезды с высотных скоростных дорог, подобно геологическим шурфам, ведут в глубины истории: в постмодернистски-симулятивные островки традиционного, колониального, революционного Шанхая. Вот и в основании высоченной шанхайской телебашни устроен музей старого шанхайского быта с грубыми, откровенно имитационными муляжами предметов. Вообще-то такая двухслойная, "небесно-земная", структура не свойственна ни городам Америки, целиком погруженным в повседневность, ни тем более городам европейским, являющим исторически-цельный образ культуры. (Недаром роль "небесных мостов" в европейских столицах обычно выполняют транспортные туннели.)

Один из самых популярных "исторических" островков Шанхая - часть бывшей французской концессии с домом, где полностью воссоздана обстановка первого съезда КПК и можно даже посидеть на стуле, на котором в дни съезда сиживал молодой председатель Мао. Рядом - улочка дорогих западных ресторанов, привлекающая местных снобов. Историческому кварталу дано примечательное название: "Новые Небо и Земля". А неподалеку от него, в районе храма покровителя города, раскинулся китайский базар с лавками и парком в традиционном китайском вкусе. Здесь, под сенью аскетически-инженерных "небесных мостов", кипит человеческий океан, питающийся иллюзиями виртуального бытия. Бетонные изгороди в китайском парке старательно имитируют стволы бамбука. Продаваемые в бесчисленных лавках ремесленные поделки являют порой образцы высокохудожественных подделок. Столы уличных торговцев завалены пиратскими видеодисками по цене меньше доллара за штуку. На каждом углу вам пытаются всучить поддельные часы "Ролекс". Я был свидетелем того, как мой тайваньский коллега, вступив в торг, сбил цену с пяти десятков долларов до четырех. В какой-то момент я не выдерживаю и на очередное предложение купить "Ролекс" громко отвечаю с наигранной свирепостью:

- Ты что думаешь, дурак, я и вправду куплю твои поддельные часы?

У парня, никак не ожидавшего такого афронта на очень даже внятном китайском языке, отвисает челюсть. Я любуюсь произведенным эффектом. Пережив свой "момент истины", продавец непроизвольно выпаливает мнение, засевшее в его подкорке:

- Но часы-то совсем как настоящие!

Вечером на людной улице ко мне бросается проститутка:

- Hello, mister!

Не могу устоять перед соблазном еще раз использовать свое проверенное оружие и спрашиваю ее, не поворачивая головы:

- Тебе чего нужно?

От растерянности девица бормочет что-то несуразное:

- Мне нужен Шанхай.

- Ну так я точно не Шанхай! - триумфально парирую я.

Я сказал правду. Я сказал то, что думал. И теперь мне нет места в этом городе чистых грез. Прощай, Шанхай!

Примечания:

Вернуться1 В конце 80-х годов Анатолий Ким написал по мотивам "Пионовой беседки" рассказ, придав ему японский колорит. Оговорка в своем роде характерная. Япония в самом деле часто представляет от своего имени Китай, подобно тому как украинцы или евреи на Западе часто представляют русских. Не знаю, был ли рассказ Кима опубликован.