Какой огромной была когда-то Римская империя! Чтобы добраться до ее северо-западных окраин, только-только прикоснувшихся к веяниям цивилизации, приходилось путешествовать несколько недель, рисковать жизнью, перебираясь через альпийские перевалы и опасаясь напороться на диких гельветов. Конечно, существовал и морской путь, но тоже небезопасный. Корабль мог разбиться о прибрежные скалы, в порту Массилии (нынешний Марсель) - жуликоватые сирийцы и не менее пройдошливые греки, а дальше на север - опять же всевозможные галльские варвары.

Теперь полтора часа лета. Только разглядишь ровный стол Ломбардии, только обратишь внимание на заснеженные горы Швейцарии, как уже холмится Бургундия, а там - Иль-де-Франс. И петляет небольшая речка Сена, когда-то оказавшаяся почти неприступной преградой для армии Юлия Цезаря.

Вот и отправился я, не опасаясь ничего, в город, знакомый мне не до "детских припухших желез", но до слез - точно. И горьких, и сладких. В город, давно позабывший о претензиях на статус мировой столицы, да и не особенно требующий, чтобы его считали столицей Объединенной Европы (впрочем, где она, эта столица, не в Берлине же, не в Страсбурге, не в Брюсселе, не в Масстрихте? - нет ее, и не нужна она Европе...). Впрочем, этот город радуется, когда называет себя Городом Светов (именно так, во множественном числе, хотя лучше бы перевести "Город Просвещения", хотя его улицы и площади нередко попахивают полным обскурантизмом).

Этот город, когда-то небольшое поселение римлян среди заселенных лохматыми кельтами-паризиями лесов, девизом имеет Fluctuat nec mergitur ("Плавает, не утопая"). В русском сознании сразу всплывет известная поговорка, помните?

Французы этой поговорки не знают. А город? Не так уж он плох, на кусок дерьма не похож.

В Париже я очутился в самом начале 1987-го - не поверил в сырой сквозняк перестройки по гнилым застоявшимся нивам Совдепии. Прав, не прав был - другое дело. Наверно, был все же не прав, что сбежал с родины. А потом вернулся и постепенно начинаю подозревать, что тогдашнее гниение развивалось под воздействием разных воздушных потоков; нынешняя же социальная гангрена, похоже, является анаэробической и прогрессировать может в полном вакууме, в эфире, не имеющем ни запаха, ни плотности.

В Париже я прожил семь лет, проворонил оба путча, зато наловчился говорить на испорченной и искореженной германскими влияниями латыни, коей является французский язык. Кроме того, проникся кудрявым французским рационализмом, смысл которого в окончательном приближении выражен словами "мыслю - значит, существую".

То есть как мыслю - так и существую. А поскольку подавляющее большинство из нас - не важно, жителей какого по порядковому номеру Рима или его колоний, - мыслить умеет плоховато, а то и вообще считает это занятие зазорным, то и живем мы по большей части так себе. И не как св. Петр, и не как Лукулл.

В общем, отправился я в Париж - благо близко. Навестить друзей - исконных парижан и пришлых его обитателей разного этнического происхождения. И конечно, прогуляться по милым сердцу местам.

Есть ли у меня ностальгия по Парижу? Пожалуй, нет. Да и бывать там удается достаточно часто. Почему туда тянет? А разве не может тянуть туда, где пробарахтался семь лет, ведь говорят, что за этот срок человеческий организм полностью меняется, одно сознание и душа только остаются неизменными? Но раньше я в Париж попадал из Москвы, туда же из него возвращался. Тут - из Рима на Сену и обратно на Тибр. Теперь странно: Париж всплыл меж двух Римов.

И какой же Первый Рим чудесно обшарпанный, уютно изношенный! Исполинские огрызки империи и монструозные сооружения времен Муссолини - и те словно спящие плюшевые зверюшки. Да и римляне выглядят провинциалами. Куда делась до непристойности изящная Linea Italiana, где роскошные вахлаки времен феллиниевской Dolce vita? Нет их, как нет поражающих воображение своим цинизмом и сластолюбием римлян, описанных Светонием; да и роскошных чудищ, обитавших здесь в эпоху Ренессанса, тоже не видно.

Рим, вселенский паразит, в конце концов съел себя. Но у него отличное пищеварение, после этой автофагии он стал человечнее.

Нынешние римляне и римлянки простоваты, они отправляются в Париж, чтобы прибарахлиться. Из Фьюмичино в Орли летели с пустыми руками, обратно - груженные пакетами с улицы Фобур Сен-Оноре, из квартала Сен-Жермен, из галерей Лафайет. Потому что роскошь прославленных магазинов на виа Кондотти ныне - тусклое отражение парижских скромных переливов. Как и пресловутый римский "нонмифрегизм" (от non mi frego, "меня это не...") по сравнению с имеющим ту же этимологию парижским жеманфутизмом - попытка жителя окраины сохранить свою личность перед лицом вала внешних соблазнов, а не едкий и веселый рационализм потомков Декарта.

Да, Париж, который не тонет... Он, наверно, всегда будет на поверхности, но - не буду каркать - грозит ему другое. Он может застыть в собственных перламутровых рефлексах, а потом поплыть, как дряхлое зеркало, пятнами отслаивающейся, сдуваемой ветром амальгамы, рассыпаться, развеяться. Только стекло, оказавшееся посреди действительности, и останется. Тусклое, исцарапанное множеством досужих автографов, ненужное, исходя из установок картезианского мышления.

Пока же - он роскошен в своей сероватой, дымчатой дискретности. Слова и мысли не суть, важна интонация. Сильные переживания не необходимы - существенен ambiance, то состояние, когда ни тепло ни холодно, а мысли текут по наезженной многослойной колее сопоставлений и противоречий.

Он немыслимо красив и самодостаточен, этот город. Если ему что-то нужно - только становиться все более и более привлекательным, все дальше культивировать уже близкую к святости теплохладность. От собственного изящества он начинает скучать, а для Парижа это самый смертельный грех, и, чтобы не попасть в ад, он себя мило развлекает.

Я пришел в одно из мест, знакомых до слез, в Люксембургский сад, поздно пополудни. Тянулись с запада на восток низкие облака, падали листья, по ним шуршали люди и собаки. Моросил мелкий неназойливый дождик, переставал, налетал снова. Я сидел на железном стульчике возле фонтана, потягивал из фляжки виски, наблюдал за деревьями, прохожими, за перемещениями тени и света. Начинало смеркаться. И вдруг Люксембургский сад зазвучал пересвистом странных птиц. Их раньше в Париже не было.

Но мало ли какие птицы водятся в бывших римских владениях? Например Кельн-Colonia, от названия которого пошли все прочие колонии по всему миру, знаменит тем, что в нем вольно проживают довольно крупные зеленые попугаи. Когда-то они жили взаперти, потом англичане и американцы разбомбили город, а заодно местный зоопарк, попугаи разлетелись по округе и превосходно интегрировались. Промышляют по помойкам вместе с воробьями, воронами и голубями. Так мало ли что завелось в Париже?

Я слушал пересвисты. И вдруг увидел птиц. Это были очень большие птицы, двуногие, в каскетках и со свистками во рту. Это были "хранители спокойствия", то есть полицейские, свистом оповещавшие публику, что приходит вечер, сад закрывается и всем пора удалиться.

Но, выполняя свой служебный долг, они так расположились среди деревьев, боскетов и статуй, что совершаемое ими акустическое действо более всего было похоже на сочинение композитора Оливье Мессиана, посвященное св. Франциску Ассизскому.

А на следующий день я отправился в другое место, куда меня тянет всякий раз, когда я попадаю в Париж. Это носик острова св. Людовика. Там растет огромный старый клен, будет расти, надеюсь, очень долго, а вид на небо, на Сену, на набережную острова Сите и на квартал Маре - "Болото" - такой, что больше нигде не сыщешь. На лавочке целовалась парочка юных парижан. Парочка юных японок фотографировала друг друга. Проплыл "кораблик-муха", обвешанный пока еще совершенно ненужными гирляндами лампочек. За Лувром солнце готовилось укатиться в Англию. С "мухи" донесся галдеж американских туристов. Текла на восток мутная, пахнущая снулой рыбой и хорошим бензином вода Сены. Я подошел к самому краю набережной. И увидел под ногами две старательно отбитые белой краской по трафарету надписи.

Первая - Schwarzenegger ad Vaticanum. Вторая - Paris is my Baghdad.

Что же с ним, беднягой-американцем, каким-то ветром занесенным из его Рима-Меж-Двух-Океанов в фантазматическую Лютецию, приключилось? Благодаря каким переживаниям (или борясь с ними) он так тщательно вырезал трафарет и столь аккуратно запылил его нитроэмалью? Я убежден, что это - американец. Французу такое не пришло бы в голову, у него там зазеркалились бы другие мысли, британцу тоже вряд ли, а прочим иностранцам - что им до Шварценеггера и Багдада в Париже?

С первым предложением, впрочем, вполне можно согласиться. Почему Шварци может быть губернатором Калифорнии, а понтификом - нет? Он австриец, то есть скорее всего католик. Он ничем не хуже "случайного папы Билла Келли", про которого я уже писал. Он заботится о детях и совершает много других филантропических поступков. И вообще, на престоле св. Петра видели и не такое.

Но "Париж - мой Багдад"?! В бывшей столице Халифата и партии БААС мне бывать не доводилось, но я очень сомневаюсь, что Париж, несмотря на свое мягкое человеконенавистничество (очень, очень мягкое...), чем-то похож на Багдад. Или этот парень сбежал из Америки, чтобы пережить вдали от нее позор плохо переваренного абсурда? Или он, пуще того, имеет в виду, что в Париже слишком много мусульман?

Сомневаюсь. Нет, скорее он - очередная аватара Джима Моррисона, прибывший в Город Светов искать там смысл жизни, а пока напоровшийся на болезненно-сладостное свечение его перламутровых отражений.

Надеюсь, у него все сложится хорошо. Что он поймет: политика - политикой, Голливуд - Голливудом, Бодрийяр - Бодрийяром, что же касается Декарта - так думать надо.

И с этой надеждой я на следующий день отправился обратно, на двуглавый холм имени Януса, в первый по счету Рим.