Однажды в размышлениях об отношении христианина к культуре Клайв С.Льюис заметил, что если под видом романа писатель подсовывает читателю проповедь, то он таким образом читателя обманывает, а это попросту нечестно. Ведь если читатель захочет услышать проповедь, он пойдет в церковь, но если он хочет прочесть роман, то и дайте ему роман, а не проповедь.

Признаюсь сразу - под видом обзора я подсовываю читателю восторги по поводу последней статьи Толстой и список претензий к себе и своим коллегам, пишущим на газетные полосы "Культура".

Теперь решайте, хотите ли вы прочесть мои рефлексии. Если не хотите, то прошу об одном - прочтите статью Татьяны Толстой о фильме "Хрусталев, машину!" в "Общей газете" за прошлую неделю (7-13 октября).

Я уверена, эта статья - факт культуры, новость культурной жизни.

К тому же, очень хорошая рецензия, образцовая. Такой образец - большая и труднодостижимая редкость. Нынче у нас так не пишут. Не хотят, и все.

В тексте Толстой есть все составляющие правильной (честной) рецензии. Например, пересказ содержания (что для рецензента обязательно, кто не пересказывает, тот не comme il faut). Причем автор рецензии сразу признается: "Пересказать фабулу фильма весьма несложно, она давно всем известна, но как только перескажешь, так и соврешь". Дальше идут два возможных варианта пересказа. Условно говоря, социо-психологический ("Если так пересказать содержание, то фильм о том, как чудовищный режим губит хорошего человека"), другой, еще более условно говоря, экзистенциалистский ("Если так пересказывать фильм, то он о том, что насилие рождает и поддерживает насилие, что зло разлито в самой плоти жизни, что мир есть сумасшедший дом, и если ты режешь чужие мозги, то твои мозги кто-нибудь разрежет. С одной-то стороны "либерти", но с другой - "бля", и наступление "свободы" означает одновременно обрушивание мира с его устойчивыми, пусть мученическими, но зато и любовными связями". - P.S. "Либерти, бля" - финальная реплика фильма). Как должно прозорливому рецензенту, Толстая замечает: "При желании из картины можно вытянуть любой многозначный образный ряд, как крепкую узловую нить, прошивающую действие насквозь". И не только вытягивает, считывает эти образные ряды, но и продолжает их: "Холод и сладость. Так, мальчику в фильме говорят: выставь, мол, задницу в форточку и ешь сахар - вот тебе и мороженое. Выпущенный из страшного фургона генерал садится голым задом на снег и ест сахар. А сам этот мотив задан с самых первых кадров, когда звучит блоковское стихотворение со строкой "... мальчишке малому не сладки холода". Да и само шампанское есть не что иное, как холод и сладость, и опять-таки: насилие, оно имеет две стороны, одному холод - смерть, другому - сладость. В этом нескончаемом переплетении, в этих эхо и отголосках смыслов нет никакой натяжки (как может показаться при изложении на бумаге), потому что Герман спускается в бессознательное, находит и использует глубоко лежащие архетипы. Архетипы же нас не спрашивают, сами проступают повсюду: от банально-романтического "как сладко умереть" (в ваших, к примеру, объятьях) до недавних российских ужасов, когда смерть в виде взрывчатого вещества была перемешана с сахаром..."

Здесь, как видите, проступает третий тип критики - фрейдистско-юнговский.

Если иной хороший критик единожды пересказывает фильм с позиций собственного, часто самому ему невнятного мировоззрения, то работящая Толстая делает это трижды, вплетая, как это принято, в пересказ анализ (и это также признак правильного текста).

Еще одно неоспоримое достоинство толстовской рецензии, что написана она прозой. Иного критика занимает только запись мыслей, хорошо писать он ленится или не умеет, а его противоположность, наоборот, только и думает, как написать красиво. Для некоторых текст - это стиль, стиль - это текст. В таких все стильно - и душа, как одежда, отличного качества.

Толстая же пишет мысли словами, расставляя их (и слова, и мысли) согласно собственной логике естественного размышления. Она не страшится сложноподчиненных и сложносочиненных предложений, не боится больших периодов и прихотливого синтаксиса - громоздит скобки, сдержанна с тире, вставляет, не миндальничая, куда просятся, точку с запятой, вопросительный и восклицательные знаки. На то она, правда, и писатель. Ей разрешено и положено.

Разрывая единую ткань ее напористого повествования на цитаты, я, конечно, совершаю над этим текстом насилие. Совершенно не сладостное, но и не смертельное - такой текст выживет и после криминального расчленения. Сохранив в частях и смысл, и ритм.

Как всякий комильфотный рецензент, Толстая берет на себя ответственность оценить фильм. Но не по принятой, ежу понятной шкале - пять звездочек, два с половиной балла, черный шар, - а вот так сложно:

"Но Герман никоим образом не нормальный режиссер, и это та третья трудность, которую труднее всего обозначить. Сам язык фильма предполагает существование дополнительного измерения, никем, кроме Германа, в кино не используемого. Физики очень любят, объясняя про "измерения", приводить пример с некой двухмерной блошкой, которая живет на плоскости и не знает такого привычного нам "третьего измерения". Блошка ползает туда-сюда по глобусу (она считает его не круглым, а плоским). Если ее вознести на некую высоту, с которой она бы увидела свой мир круглым, она прочувствовала бы себя очень странно. Так же странно чувствует себя и зритель германовского фильма. Одновременное существование нескольких планов на экране не всякий зритель может выдержать. Некто проходит по экрану на первом плане, на втором плане идет, причем невнятно, исключительно важный разговор, смысл которого проясняется через полчаса, на третьем делается что-то интересное, в углах тоже такие детали, упустить которые - себе не простишь. Действие снято то глазами сына, то глазами отца, то ничьими, а то, может быть, и нашими, что придает особый оттенок головокружению. Куда смотреть, что слышать, что важно, а что не важно, что непременно надо запомнить, а что пока пропустить? Или ничего пропускать нельзя, но как? Идеальный германовский зритель - семиглавый Змей Горыныч с фасеточными глазами и ночным зрением, с огромными ушами, как у вимм-билль-данна, начитанный и насмотренный, с крепким вестибулярным аппаратом, с отличной памятью и развитым ассоциативным мышлением, носитель гуманитарных, либеральных ценностей, - русский человек, каким он явится в развитии лет через двести, после парочки чернобылей".

Вот тут, как видите, уже кончается нормальная рецензия и начинается обман, грандиозное надувательство, нарушение приличий. Никто не должен говорить читателю о его несовершенстве. Финал же толстовского текста - чистая проповедь, по правилам церковной риторики составленная:

"Пока же - мы всего лишь слабые духом приматы, правда, с потенциалом, с искрой Божией, она же - способность ощущать Искусство и двигаться в его сторону, как змея на тепло. То, что перед нами Искусство, - нет никакого сомнения. То, что такая высокая концентрация искусства может прожечь насквозь, - не приходится удивляться. Один выпьет стакан спирта - и ничего; другой пригубит рюмочку - и ну кашлять с выпученными глазами и махать перед лицом рукой.

Кто может вместить - да вместит".

Толстая не так, конечно, коварна и уж совсем не простодушна, чтобы совершить полный подлог и использовать фильм Германа для указания нам на грехи наши. Не для того, наверное, писала она, чтобы усмирить зрительскую и критическую гордыню. Не для обвинения зрителя и читателя в мелочности и мещанстве. Но уж так у нее вышло. Если уж не проповедь, то нравоучение в конце вылезло. Выперло.

Умный критик Александр Тимофеевский на мой вопрос о фильме Германа ответил вскользь, что фильм этот совершенно антигламурный. Так и статья Толстой получилась вызывающе антигламурной среди повсеместного критического гламура наших хороших газет и умных еженедельников.

Правильный текст, хорошая рецензия, отличная работа - эти синонимы используются для поощрения мастеровитых и умненьких составителей газетных текстов, думающих о комфорте читателя всегда, словно они "Тифаль" какой-то.

Писатели хороших газет, производители высококачественных пустот, никогда не сделают читателю внушения, ни за что не прочтут ему нравоучения, ни за какие коврижки не укажут на его несовершенства. Проповедь, как тягчайшая ересь, ручаюсь, не пробьется в их ладно скроенные, крепко, шелковой ниткой сшитые, играючи отписанные статьи. Храня душевный покой читателя, они всегда начеку - если в том, о чем пишут, заметят хоть тень назидательности или проявление идеологии (любой - либеральные ценности так же табуированы, как коммунистические или христианские), то тут же сигналят ему SOS! Они чураются всякого поучения, словно вырвавшиеся из-под школьно-родительской опеки подростки. Подростки, как известно, признают только авторитеты собственной среды, критики - только своего профессионального сообщества.

Есть, конечно, и верные наследники советской журналистики, которые только нотации и пишут, - о них что беспокоиться - своей смертью скоро умрет живущая по инерции поучательная критика, неряшливая в словах, ленивая в мыслях, злоупотребляющая пафосом, "духовкой" и риторическими вопросами. С ней не надо соревноваться, с ней нечего себя сравнивать.

Короткая и броская, как клипы, свежая, как "риглис", взвешенная, как на аптекарских весах, умеренная в оценках и аккуратная в обращении со словами, безмерно уважающая себя постсоветская и постперестроечная критика, числящая читателя достойной себя, должна распроститься с вечной, неестественной уже молодостью и наконец постареть. Хотя бы до зрелости. Со зрелыми людьми интереснее. Им положено иметь убеждения, принципы и даже, не побоюсь этого слова, идеалы. Им показано понимать свою ограниченность, признаваться в сомнениях и обязательно кого-то уважать. Они обязаны не бояться утомить читателя и позволять себе говорить сложно о сложном, если уж не могут сказать о сложном просто. Они должны, в конце концов, осознавать свою ответственность перед культурой и не страшиться писать в исключительных случаях некоторые слова с прописной буквы, хотя бы поднимая ее над строчной интонационно.

А пока наша модная газетная критика похожа на обуржуазившегося, научившегося говорить красиво и быть неизменно любезным нигилиста Базарова. Существовал такой инфантильный персонаж в русской литературе прошлого века, авторитетов не признавал, проповеди ненавидел, пафоса не выказывал.

Толстая не такая, хотя и говорит красиво.

• Рецензия Татьяны Толстой
• Дискуссия