Несколько лет назад Кама Гинкас был властителем дум и ниспровергателем традиций. Прошло всего ничего - и электричество, пронизывавшее безупречные конструкции его спектаклей, кто-то отключил. "Черный монах" сделан так же жестко и умело, как "Записки из подполья", но кому придет в голову развязывать вокруг нового спектакля Гинкаса былые споры, попрекая автора натурализмом, садомазохизмом, формализмом и прочими преступлениями против стиля. То, что начиналось как бунт против академической театральной традиции, закончилось созданием режиссерского стиля, такого же цельного и статичного, как старый канон.

Этот стиль окончательно оформился сразу после скандальных "Записок" - в "Играем "Преступление". С тех пор, приходя "на Гинкаса", заранее знаешь, что увидишь: крошечное, накрепко запертое сценическое пространство, где зрители сидят в опасной близости от актеров. Камерную драму - три-четыре, много - пять артистов. Это идеальный формат для гастролей, а Гинкас последние несколько лет только и знает, что гастролировать в качестве выездного режиссера, недаром Финляндия стала его второй родиной. Светлые костюмы в начале действия и черные шинели в конце, словно все персонажи собрались в далекий поход и доигрывают спектакль на ходу, между прочим. Постоянные перебранки с автором: гинкасовские актеры произносят не только реплики своих персонажей, но и текст "от автора". Это требует изрядной работы над словом, и исполнителей жалко - они работают не за страх, а за совесть, расцвечивая читку самыми невозможными фиоритурами, мучаясь до полной гибели всерьез и тут же остраняя мучения ироническим "закадровым" комментарием. Иногда эта техника выглядит избыточной.

"Черный монах" собран из тех же элементов. Его театральная материя так же плотна, как обычно. У нас нет времени ни перевести дух, ни погулять в антракте. Гинкас словно боится, что тяжелая магия его спектакля рассеется как сон, и, раз заперев нас на бельэтаже ТЮЗа, не выпускает публику до тех пор, пока Андрей Васильич Коврин (Сергей Маковецкий) не отойдет в мир иной с застывшей улыбкой счастья на устах. Виртуозно манипулируя энергетикой замкнутого пространства, Гинкас опасается хоть на мгновение разомкнуть контур: не дай бог, вырубится электричество стиля. К тому же, для "Черного монаха" он придумал столько трюков, что стоит зрителям расслабиться, и они начнут веселиться как в цирке. Подмостки выстроены прямо на перилах бельэтажа, и герои то и дело балансируют над пропастью зрительного зала. Взмахнув руками, падают "вниз", а публика нервно хихикает. Черный монах (Игорь Ясулович) вылетает с каким-то огромным шестом, на конце шеста - чучело, он размахивает им над нашими бедными головами и что-то подвывает в такт. Потом появляется на большой сцене, еле видный издали, в призрачном театральном освещении, и зовет, и манит оттуда. Четверка героев, сбившись в беседке, с трудом вытягивает квартет из "Риголетто". Все это было бы смешно, если бы Гинкас не нагнетал такую томительную атмосферу. Под конец режиссерская властность начинает раздражать.

Во-первых, непонятно, в чем суть кошмара. Когда Гинкас ставил Достоевского, мучительная подоплека происходящего была хрестоматийно ясна: Раскольников убил старушку и сестру ее Лизавету. Катерина Ивановна, "К.И. из "Преступления", помирает с голоду с малыми детьми. Суть озарения, пережитого Ковриным, не очень понятна у Чехова и совсем темна у Гинкаса. Всерьез воспринимать слова монаха о спасении человечества и "наслаждении познания" в конце ХХ века как-то неловко. Чем там соблазняется Коврин и откуда берется предсмертная счастливая улыбка, так и не понятно. Во-вторых, как-то не принято сегодня так терроризировать публику. Зайди в любой театр, и там тебя обласкают, на место проводят, может, даже в антракте шампанским угостят. На этом фоне экзистенциальная жестокость Гинкаса выглядит неуместно. Раньше мы вместе с ним отлично знали, для чего нужно страдать и бояться на его спектаклях, для какой высшей цели все эти мучения - и актеров, и зрителей. А сегодня забыли. Да и он, кажется, тоже не помнит.

Прежний "достоевский" надрыв, которым отличались работы гинкасовских актеров, незаметно смягчился, приобрел совершенно уместные и приличные формы. Конечно, Маковецкий умеет так выйти на сцену, что зрительская болтовня обрывается на полуслове, и так глянуть в зал, что публика замирает, как кролик перед удавом. Он умело пользуется техникой крупного плана, позволяя узнать не только мысль, но и тень полузабытых переживаний, мелькнувшую по побледневшему лицу. Он тщательно воссоздает всю алхимию шизофрении, разрушающей его героя. Но, в отличие от Виктора Гвоздицкого, звезды прошлых спектаклей Гинкаса, Маковецкий не рискует вывернуть наизнанку душу и бросить ее, кровоточащую, в зал. А именно этот аттракцион и снискал в свое время славу гинкасовскому стилю.

Время садистских экспериментов над психикой - что актеров, что зрителей - прошло невозвратно. Актеры научились изображать все, что требуется, без особых душевных затрат. Мы разлюбили эксперименты. Теперь к Гинкасу не ломится вся Москва, а ходит своя тусовка. Совсем как в театре Погребничко или Беляковича. Никаких потрясений, просто культурный досуг.

Все-таки печальна судьба восьмидесятников. Стоит им вылезти из лаборатории - как тому же Мирзоеву, например, - и критика возмущается их конформизмом. Стоит им окопаться на позициях собственного стиля, - как Васильеву или Гинкасу, - как мы начинаем скучать и томиться. Мол, время требует от творца подвижности, мутаций и умения угодить изменчивой толпе. Словом, за что боролись, на то и напоролись. Гинкас годами разрушал традиционный театр. Сегодня он - один из главных традиционалистов нашей сцены.