Столетие Исаака Дунаевского ознаменовалось в Петербурге династическим концертом. В Малом зале Филармонии пели сначала синагогальную музыку Авраама Дунаевского (1843-1911, дед юбиляра), а потом песни, арии и романсы из фильмов и оперетт Исаака. Идея объединить двух Дунаевских принадлежит Еврейскому общинному центру СПб. На первое отделение пригласили хор главной городской синагоги во главе с кантором Барухом Финкельштейном, на второе - Симфонический оркестр ТРК "Петербург" с дирижером Станиславом Горковенко и певцов Алину Алексееву, Галину Сидоренко и Александра Байрона. Правда, по признанию композитора и музыковеда Евгения Хаздана, доподлинно не установлено, находятся ли оба Дунаевских в родстве и, следовательно, является ли концерт в самом деле династическим. Однако идея совмещения И.Д. с А.Д. слишком красива, чтобы заискивать перед подлой исторической прозой.

Дед Исаака, Авраам, был кантор одесской синагоги. Помимо интересующей нас синагоги в Одессе имелся еще и довольно продвинутый оперный театр. Там давали довольно современные оперы - Мейербера, Беллини, Доницетти, Верди. Признаться, я ожидал услышать в первом отделении что-то этакое, вполне себе иудейское, архаические мелодии, на основе коих дед Авраам развернул бы свои музыкальные свитки.

Но когда дед Авраам стал их разворачивать, обозначились никакие не древности (допустим, двухтысячелетние кантилляции - один из истоков средневекового католического plain chant; что-то похожее на пение муэдзинов), но самая что ни на есть актуальная оперность второй половины XIX века. Примерно так изображаются иудеи у Мендельсона (оратории "Павел" и "Илия"), Мейербера (опера "Пророк"), Верди (опера "Навуходоносор"). Только изредка проступают - даже не черты - тени, слабые отзвуки богато орнаментированного импровизационного пения.

Понимаю. Реформа синагоги. Сказал же Лютер в разгар католического раскола: "Почему мы должны оставлять лучшие напевы дьяволу?" - и ввел в богослужение народные песни. Примерно так поступают баптисты и другие нынешние наследники первых лютеран: берут популярные мелодии (о них речь впереди) и натягивают священные слова. Просто и доходчиво. Магомет не идет к горе, поэтому учение само ищет сторонников. Может, Аврааму Дунаевскому приходилось сражаться за еврейскую молодежь. А то все хождение в народ, университет, сходки (внук станет потом черпать в том числе из их репертуара), ассимиляция в русской среде... Церковь хочет быть привлекательнее сходки. Есть в этом, как и в песнях Дунаевского, нечто наводящее на мысль о соблазнении.

Мне, конечно, обидно. Хоть я и ассимилировался в энном поколении, но все-таки (возможно, под влиянием книги Л.Гумилева "Этногенез и биосфера Земли") желаю слышать про своих могучих ветхозаветных предков, воевавших с Навуходоносором. А мне предлагают отзвуки театрального представления на этот сюжет.

Но я, разумеется, не прав в своем разочаровании. Реальная музыкальная история, тем более история традиционной культуры - это всегда плавный процесс. Каждая его фаза знает только о предыдущей и чувствует свою вовлеченность в поступательное движение, в "прогресс". (Авраам Дунаевский, наверное, считал, что, подражая современным ему композиторам, он двигает вперед синагогальную музыку.) Когда под ногами проступают слои гумуса, о прогрессе начинают спорить. Сегодня мы имеем глубину исторической резкости. Мы сравниваем кантилляцию и хоры из ораторий Мендельсона, и кантилляция нам нравится больше. Мы привередничаем, хотим "выбирать". Но мы можем только хранить. Это относится и к песням Исаака Дунаевского. Он тоже выступает как посол не нашей эпохи.

Обе музыки - про "скворцы прилетели" и про "да соблюдают субботу сыны Израиля" - равно дают в концерте эффект остранения. Песни и арии - музыка столь же прикладная, как и синагогальные хоры. Во всяком случае, настолько же неотделимая от контекста. Без него попасть в интонацию Дунаевского смог только хор (Детский хор ТРК "Петербург", - но на его месте попал бы любой хор). Аутентичного, "тогдашнего" И.Дунаевского (то есть его музыку к фильмам) мы привыкли слушать именно и только в этих фильмах. Все там как бы сквозь мутное стекло: крупное как дрожь оперное вибрато, немного картонный оркестр (понятно, звукозапись тогда еще была молоденькая, неопытная), все звучит именно что "киношно" - на полтона выше реального звучания. Солисты-вокалисты с их "современными" голосами чуть промахивались мимо времени, не такого уж давнего. Ушла свежесть популяции, природная советская невинность; утрачено то, что мы привыкли отнюдь не уничижительно называть "опереточной интонацией". (Разница между оперой и опереттой - в степени психологической конкретности. Сцена сумасшествия Воццека из оперы Берга (1921) никогда не станет популярной, и дело не только в сложности звучания.)

Примерно так же мы оказались бы удивлены, завидев в этнографическом музее тщательно отреставрированную стирмашину "Вятка". Возможно, мы даже приняли бы ее за постмодернистскую инсталляцию. Концерт оказался с привкусом аутентизма. Значит ли это, что историческая дистанция уже достаточно велика, и пора ли в музей стирмашине?

Сила любого художественного явления 1) в ограниченности (часто определяемой как самоограничение художника, но это не так важно) и 2) в исчерпанности избранного художником поприща. И.Дунаевский - это ограниченный набор чувств, но также их полнейшая художественная исчерпанность. Она позволяет слушателю воспроизвести эти чувства по собственному желанию, надо только припомнить мелодию. Но любое чувство, как о нем говорит Дунаевский в ариях и романсах, не говоря уже о песнях, вовсе не есть персональное чувство индивида. Оно не психологично, его легко отслоить от предъявителя. (Формула отношения песни к персонажу - знаменитая колыбельная из фильма "Цирк", на экране ее поют все.) И от этого песня и персонаж склеиваются в какое-то эстетическое целое. Пусть это будет амплуа, фоторобот. Или норма реакции (не биологической, а социальной). Словом, что угодно, но не индивидуальное, не людское.

Потому что индивид находится по ту сторону прилавка - чтобы слушать и примерять на себя деяния песни-персонажа или персонажа-из-песни. Которая (или который) прямо обращается к стихиям (не только песня "Веселый ветер", но и увертюра к "Детям капитана Гранта") или повелевает животным миром ("Летите, голуби"). Это, согласно устному еврейскому преданию, глиняный Адам Кадмон, колоссальный монстр, сотворенный прежде первого человека. Как хозяин проходит он с южных гор до северных морей по необъятной родине своей, по Земле Обетованной. Новая формация, человек советский.

Собственно, это и есть "воспитание песней". Власти не удалось бы так быстро вывести свежую популяцию, если б не язык чувств, подаренный ей художественными гениями, в чью эпоху она существовала. Принято считать, что Дунаевский выражает простые человеческие эмоции. Если бы так, он не смог бы запустить вышеописанные механизмы, не стал бы талисманом своего времени. Отзывчивость мелодий Дунаевского - не их собственное свойство. Просто наша чувственная природа не терпит их вселенской пустоты. А пустота и есть абсолютная емкость Дунаевского. Сегодняшние солисты-вокалисты тонут в ней; только хор - комплексная личность - автоматически воспроизводит повадки Голема.

Емкость эта происходит от типично еврейской быстроты ума, переимчивости, способности к подражанию. (Потому так легка была ассимиляция евреев.) Применительно к музыке это означает особое качество, часто присущее еврейским детишкам: общая музыкальность. Что она такое, понятно из умеренно прекрасных песнопений эвентуального дедушки. Или киномузыки редкостно плохого композитора Максима Дунаевского, сына юбиляра. Но в обоих случаях чувствуется еврейская общительность, можно сказать, даже некоторое заигрывание с окружающей средой.

Конечно, подражание - основа искусства, еще Аристотель сказал. Но тот музыкант мыслящий, кто подавил в себе первичный инстинкт подражания. Парадокс в том, что природные способности препятствуют глубине проникновения в художество: быстрый ум везде поспевает ткнуться. А менее быстрый тяжко долбится в одно место - и, случается, додалбливается до подземных источников вдохновения. Не смею судить о характере дарования Исаака Осиповича, но очевидно, что он легко проник до означенных вод.

Вот и брызжет на потомков теплый душ.