Русский Журнал / Обзоры /
www.russ.ru/culture/20000203_kab.html

Курсив не мой
Ольга Кабанова

Дата публикации:  3 Февраля 2000

На мой взгляд, культурная пресса работала на этой неделе как всегда - старалась как лучше написать о том, что ей порядком надоело, то есть честно исполняла свой профессиональный долг. Причем особых разногласий в оценке каких-либо культурных событий, на мой близорукий (это слово следует понимать исключительно буквально) взгляд, не было. Возможно потому, что шрифт газет нетрадиционной культурной ориентации мой глаз не разбирает, "Московской правды" я не читаю. А добросовестные описатели культуры наших дней - люди из одной песочницы. Все пишут ловко, споро, одноидейно.

"Нижнюю тундру" - пение группой "Ва-Банкъ" рассказа писателя Пелевина разругали. Глупый американский фильм "Стигматы" пожурили за глупость (Кузнецов в разных изданиях) и за глупость же отчитали (Медведев во "Времени МН"). "Леди Макбет Мценского уезда" в "Геликон-опере" тоже поставили на место. Елена Черемных в "Коммерсанте" сразу. Как начала: "В новой постановке Дмитрия Бертмана опера должна быть представлена в скандально известной первой редакции. И вправду вышел скандал". Как продолжала: "Мадам", при сигаретке и в облегающем платье с разрезом "от и до", смотрится мелковатой мерзавкой со страниц Чейза". Так и закончила: "Зачем надо было сперва заявлять о цивилизованном стремлении восстановить первоисточник (...), а затем спекулятивно перередактировать оперу Шостаковича в омузыкаленный ликбез "все что мы знаем о сексе"? Это тем более бессмысленно, что искусство шоу давно превзошло самые смелые оперные допущения. Оно не только сексуально, но и еще не нуждается в постоянных оправданиях - мол, в этом месте так эстрадно все надо делать по Шостаковичу, потому что опера Шостаковича "про это", а значит "этим" самым и поем".

Музыкальный критик "Известий" Петр Поспелов (не путать с моим подельником по РЖ Петром Поспеловым) начал, наоборот, серьезно: "Режиссер Дмитрий Бертман в соавторстве с художниками Татьяной Тулубьевой и Игорем Нежным решили спектакль в своей излюбленной манере. Разумеется, никаких признаков Мценского уезда на сцене нет. Действие происходит в антураже котельной; шахты, забранные железной сеткой, превращаются в клетки; Катерина - томящаяся буржуазная дамочка; ее любовник - официант; вокруг снуют то угрюмый рабочий класс, то секретарши, то веселящийся плебс. Отсветы Диего Риверы и мексиканского сюрреализма здесь уместны - драма похоти, которая становится любовью, будучи оплачена убийством, вполне провоцирует решение в сюрреалистическом ключе. К этому же располагают и многочисленные сексуальные сцены, при всей откровенности поз лишенные эротического волнения. Но легкому таланту Дмитрия Бертмана часто оказывается милее то, что близко лежит, - стилистика молодежного шоу ("задрипанный мужичонка" в исполнении рок-певца Михаила Серышева предстает с микрофоном и бэк-вокалом) и соц-арта (квартальный появляется в милицейской форме). Эта же легкость, с какой Бертман эклектически чередует разностильные сцены, спасает его от занудной последовательности. Безусловно получилась ария про озеро на каторге, которую Анна Казакова исполняет в платье невесты, попутно рожая из-под его полы куклу - мотив, первоначально задуманный, но отброшенный Шостаковичем". А кончил все тем же "зачем?": "Победы постановщиков и дирижера все же не отменяют главного вопроса: стоило ли вообще браться за оперу Шостаковича? Обычно работа "Геликона" оставляет ощущение праздника и забавы - независимо от того, хорош спектакль или нет, радостен или мрачен. В этот раз такого ощущения нет. Виной тому не исполнительские, а акустические проблемы. Огромный по составу оркестр, усаженный в тесном зале на 250 мест без ямы, тяжело наваливается на уши. Все струнные сидят слева, все духовые справа - сумма и масса соблюдены, но звукового слияния не происходит. Сцена порки работника Сережи может служить метафорой отношений спектакля и слушателя, добровольно выпоротого. Тем не менее авторов спектакля такой перебор не смущает: следующим проектом Владимира Понькина в "Геликоне" будет одна из опер Вагнера".

Бывают, конечно, случаи, когда критик высказывается против своих. Но только из чистого кокетства, предваряя свое крамольное высказывание каким-нибудь разогревающим пассажем, вроде "Я сейчас выскажу крамольную идею. Я знаю, что вызову гнев прогрессивной художественной общественности, знаю, она мне этого не простит, может быть даже затопчет..."

Вот так уже давным-давно, кажется, в позапрошлом году, Григорий Ревзин написал во "Власти", что у Зураба Церетели хорошая живопись. И я вот до сих пор об этом помню, и не только я. А написал бы, что живопись эта так себе, в общем-то плохая (а некоторые картины просто ужасны! - что чистая правда), так его бы со мной до сих пор путали. Говорили бы: "Не то Ревзин написал, не то Кабанова, не помню..., или еще кто-то, что живопись у Церетели ужасная!" Гриша, конечно, расстраивался бы. А теперь я со всех сторон слышу, что Ревзин правильно написал, что Илья Глазунов рисовать не умеет. Никто больше такого не написал. И опять правда. Потому что совершенно, ведь, неважно умеет Глазунов рисовать или нет, главное - что очереди на него стоят.

Меня лично (а мой "Курсив не мой" декларативно субъективен, в то время как "Курсив не мой" моего подельника корректного Петра Поспелова - формально объективен) задел по-настоящему только один текст. Его опубликовала Екатерина Деготь в "Коммерсанте" от 1 февраля.

Называется "Имя и роза". Посвящено Людмиле Петрушевской, выставившей в Литмузее свои акварели. В тексте Деготь все хорошо и заголовок, который я уже процитировала, и вот такой подзаголовок: "Рисовать цветы сегодня можно только большому писателю". Следующий элемент коммерсантовского текста - вводку - я тоже хочу процитировать полностью: "В Литературном музее открыта выставка писателя и драматурга Людмилы Петрушевской. Художнику-любителю всегда можно то, что запретно для профессионала: в XIX веке - не уметь рисовать, в ХХ - уметь".

Если художники-дилетанты, поясняет далее Деготь, в прошлом веке стремились достичь академической правильности письма, то в нашем они стали вполне умелыми, но навык этот никому уже не понадобился. "Поэтому работы непрофессионалов ХХ века прежде всего демонстрируют не желание, а, напротив, аскетическую резиньяцию: отказ от игры, страстей, концепций и всего прочего, что ХХ век внес в так называемое "современное искусство". Несовременные непрофессионалы храбро пишут с натуры в эпоху, когда это почти неприлично".

Далее Деготь плетет комплементы Петрушевской-художнику. "Людмила Петрушевская на протяжении многих лет рисует превосходные, тонкие этюды цветов и портреты (чаще всего автопортреты), совершенно непохожие на ее жесткую прозу и драматургию. Зато они выдерживают сравнение с сумрачными акварелями 30-х годов - Зефирова, Рудакова, Фонвизина, от которых веет крепдешином, пудрой "рашель", массандровским мускатом и стороной проходящим сталинизмом". Красиво написано. Дальше так же, но переходим к сути: "Таким образом, только гарантированное любительство делает эти акварели искусством. И гарантом выступает громкое имя, сделанное писателем на другом, нежели рисование, поле. Утверждают, что это несправедливо, поскольку тут вступают в действие факторы внехудожественные: автор знаменит уже сам по себе, вот и его искусству достается слава, а ну как не был бы он писатель? Тем не менее дело не в этом: здесь действует некий универсальный закон. Художник из сферы "современного искусства" тоже вынужден делать себе имя не внутри своего произведения (которое всегда есть какая-то досадная, незначительная частность), а вне его - в теориях и манифестах, в статьях и даже, может быть, в художественной прозе, по отношению к которым искусство выступает как не вполне обязательное хобби. Художник значительнее, чем его творение: свои именем он помогает последнему прославиться, а вовсе не наоборот".

Таким образом, опираясь (каюсь, всуе), на высказывание Деготь, я наконец-то поняла, почему Ревзин так хвалил когда-то масляные букеты Церетели. Имя-то Зураб Константинович не на них сделал. И его досужую (от слова досуг) живопись надо воспринимать в контексте его величайших менеджерских способностей. И когда я это поняла, с помощью Деготь, то Ревзина простила.

Второй сюжет, волновавший меня на этой неделе, касается широкомасштабного празднования 100-летия композитора Дунаевского. Отмечался праздник, на мой взгляд, с избыточной восторженностью. Но, возражали мне, песни его ведь людям и вправду жить помогали (может, и "Майн кампф" немцам помогал пережить неприятности нацизма). Хотела уже я и по этому поводу высказаться и резко возразить своему подельнику Петру Поспелову, твердящему: "Замечательный композитор, замечательный композитор". Но тут подоспел текст Филановского в РЖ, который исчерпывающе осветил легкое творчество автора "Марша энтузиастов". Читайте РЖ!