Это Пастернак написал (точнее, сделал вид, что перевел из Рильке):

Деревья складками коры
Мне говорят об ураганах,
И я их сообщений странных
Не в силах слышать средь нежданных
Невзгод в скитаньях постоянных,
Один, без друга и сестры.

5 марта Малый драматический театр - Театр Европы отметил пятнадцатилетие самого знаменитого своего спектакля "Братья и сестры". Я видел его вскорости после премьеры, а потом лишь узнавал о новых и новых внутрироссийских и международных триумфах додинской эпопеи, да еще, поскольку есть у меня в этой труппе пара друзей и множество приятелей, выслушивал разные байки, анекдоты и истории, приключившиеся во время путешествий "Братьев" по странам и континентам (каковых стран уже добрая дюжина).

Старых спектаклей опасаешься. Не по себе делается, когда читаешь, как А.К.Тарасова сорок лет играла Анну Каренину (причем начала отнюдь не в двадцать). В Петербурге известна шутка артистки БДТ Сапожниковой, которая с 1966 года в платьице в цветочек служила девушкой Полей в "Мещанах": "Меня и похоронят в этом платье". Не ведаю, вправду ли она так сказала или это апокриф, но опять-таки не по себе становилось, когда еще недавно раз в году давали мемориальных "Мещан", и К.Ю.Лавров (Нил, воспитанник Бессеменова, 27 лет) на восьмом десятке продолжал разыгрывать love story с этой самой Полей...

Сила театра есть одновременно его слабость. Театр не создает форм долговечной красоты и долговечной художественности. Искусство театра, как известно, единственное среди всех прочих искусств тогда и хорошо, когда между сценой и залом протягиваются вибрирующие, ежеминутно изменчивые связи. Которые, в свою очередь, обусловлены связями театра и остальной, вне его находящейся жизнью - в их отсутствие театр обращается в странное и мало приличное для взрослых людей развлечение, в глупость, в пошлость.

Но ведь и сама жизнь ежеминутно изменчива, и потому напряженное взаимодействие с ней, установившееся в счастливый момент создания настоящего спектакля, по мере его собственной жизни не может не ослабевать - поскольку спектакль-то поставлен, отлит в некую форму и в ней неизбежно костенеет.

Это все, в общем, вещи самоочевидные, однако потому я и взялся писать про юбилейное представление "Братьев и сестер" (хоть можно было бы ограничиться поздравительной заметкой), что с этим спектаклем произошла вещь удивительная и на театре (сколько знаю его историю) небывалая.

Сразу признаюсь: тогда, пятнадцать лет назад, "Братьев и сестер" не шибко полюбил - в отличие от подавляющего большинства современников.

Разумеется, Малый драматический театр в высшей степени заслужил свою всемирную славу, Лев Додин - бесспорно, выдающийся режиссер мирового театра, а труппа - лучшая в России. Даже в неудачных спектаклях (таковые случались) неизменной оставалась редчайшая сценическая культура. Спектакль мог не иметь настоящего широкого дыхания (во всяком случае, поначалу - как вышло, например, с "Бесами"), но всегда это была тщательнейшим образом разработанная сценическая ткань. Скажем, "Вишневый сад" Додина явно не стал гармоничным созданием, обладающим благодатной полнотой и завершенностью, но нельзя было не видеть (и не ценить!) изысканного виртуозного мизансценирования, тонкой ритмической вязи, нескольких отличных актерских работ. Вообще, актеры продолжают и разделяют достоинства своего режиссера: роль может не задаться, но никогда вы не увидите на сцене МДТ наглой вульгарной самодемонстрации (к которой в последние годы, особенно в Москве, сводятся все представления об актерском искусстве), каждое слово, по выражению Е.С.Калмановского, "размято и присвоено", во всем видна серьезная, долгая, углубленная работа - видна особенно на фоне окружающей легковесности и разухабистой манеры "неглиже с отвагой".

Другого такого театра у нас нет.

Свидетельствуя все это, тем не менее расскажу о некоторых сомнениях. Есть вещи, которые в театре можно только почувствовать и в которых притом нельзя обмануться. Как известно, чем талантливее художник театра, тем "лиричнее" производимый им художественный продукт, тем меньше удается ему укрыться за приемами своего ремесла, тем в большей степени рассказывает он "про себя" - и прежде всего про себя. В талантливом спектакле неизбежно проявляется, где у режиссера болит и болит ли вообще где-нибудь. Собственно, эта боль и переводит театр из области одних лишь эстетических восторгов, только она может ранить тебя так, что на годы останется шрам. Причем как раз эстетических восторгов может и не случиться - скажем, "Дон Жуан" Анатолия Эфроса или "Взрослая дочь молодого человека" Анатолия Васильева были шедеврами, а "М.Баттерфляй" Романа Виктюка шедевром вовсе не был - но разве в этом дело...

Так вот, тогда, пятнадцать лет назад, при всех художественных достоинствах "Братьев и сестер" мне не доставало в них... извините, лирического высказывания режиссера. В отношении Додина - в отличие, допустим, от глубоко рационального и внутренне благополучного Г.А.Товстоногова - о "лиризме" (неблагополучии, боли) говорить возможно, таким искренним спектаклем была, например, поставленная им за семь лет до "Братьев" "Татуированная роза". Но "Братья и сестры" казались идеально устроенной машиной по извлечению из зрителей эмоций, работающей безошибочно и безотказно. В этом спектакле все, решительно все было хорошо и превосходно. Не хватало (мне, разумеется; повторю - здесь я рискую спорить с остальным прогрессивным человечеством) малости: это была история про колхоз, про народ, про Россию, про что угодно, только не про себя. Знаю подробно о подготовке сначала студенческого спектакля на курсе Аркадия Кацмана - Льва Додина в 78-м году, а потом и спектакля МДТ: поездки в Верколу на родину Федора Абрамова, автора инсценируемого романа, изучение жизни, быта, фольклора и т.д. Однако на спектакле почему-то казалось, что тщательность эта - профессиональная, что режиссер до тонкостей изучил чужой ему мир, глубоко проник в него, но нисколько в нем не растворился. Казалось почему-то, что лично ему вся эта послевоенная деревня по ночам спать не мешает...

В буклете "Братьев" (изданном три года спустя после премьеры) помещены слова Додина, возвышенные (не сказать бы - напыщенные): "Увидеть настоящее с нежностью сына своего времени, с пристрастием наследника всего сущего, с болью отвечающего за все, что станется после нас, увидеть так свое время и сказать о нем, не значит ли это выполнить главный долг современника? <...> Самые главные и сокровенные для себя истины Малый драматический театр осознает и говорит сегодня словами Федора Абрамова". Режиссер, разумеется, не обязан писать так же хорошо, как ставить, но, зная чрезвычайно внимательное отношение Льва Абрамовича Додина к каждому выходящему из-под его пера слову, не могу не думать, что эта его тирада не столько проясняет "сокровенные истины", сколько сознательно их затуманивает.

Прошло пятнадцать лет.

И сокровенные истины все-таки открылись. "Братья и сестры" сейчас не то чтобы идут лучше, чем на премьере, нет. Это произведение (которое коллега Должанский в "Коммерсанте" абсолютно справедливо назвал великим) попросту покинуло пределы, в которых можно сравнивать одно представление с другим. При всем декларируемом пиетете к писателю Абрамову (спектакль был посвящен еще и его 80-летию) сия глубоко и окончательно советская проза осыпалась, как "краски чуждые с летами спадают ветхой чешуей". Судите сами (выписываю наугад): "В войну и после войны районщики работали на износ. Выходных не знали по месяцам. Спали по три-четыре часа в сутки, а так - либо по колхозам и лесопунктам мотаешься, либо на посту в своем кабинете. Подрезов с его богатырским здоровьем легко переносил этот режим, а уж когда становилось невмоготу... Вечерняя густая синева заливала главную улицу райцентра, уже кое-где прорезались первые огоньки..." - и т.д. После Абрамова на сцене Малого драматического гостили Достоевский, Платонов, даже Владимир Сорокин, и сейчас такое письмо: "страх, растерянность и робкая надежда мелькнули в мокрых зеленых глазах Лизы" - может восприниматься разве что пародийно.

Но спектакль удивительным, загадочным, непостижимым образом от всего этого очистился. То, что пятнадцать лет казалось рассказом (на театральном языке чрезвычайно высокого качества) про сталинское насилие над крестьянами, про бесчеловечное социальное устройство и прочие модные в перестройку вещи, - теперь превратилось в чистую эссенцию театра. Величественное здание спектакля спроектировано и построено так прочно, так совершенно, что выглядит прямо-таки нерукотворным. Ритмическая, архитектурная гармония "Братьев и сестер" и мысли не допускает, что "могло быть иначе" - как, например, флорентийская Санта-Мария дель Фьоре не рождает мыслей о каменщиках и кирпичах, но одно только перехватывающее горло волнение от самих по себе линий и форм.

Сейчас "Братья и сестры" волнуют куда сильнее, слова восторженной послепремьерной критики про "шекспировскую мощь" стали в самом деле правдой. Трудодни, разбазаривание хлеба в период хлебозаготовок, разъяснение мудрости Иосифа Виссарионовича в вопросах языкознания и коллективные письма в защиту несправедливо арестованного председателя колхоза нынче воспринимаются как совершенно кафкианская действительность, мы уже смотрим на это так же (или почти так же), как зрители в какой-нибудь Бельгии, в Манчестере или Сиэтле. Это именно "деревья складками коры мне говорят об ураганах" - "и вновь без возраста природа, и дни, и вещи обихода, и даль пространств, как стих псалма". Теперь вызываемые спектаклем эмоции, не замутненные социальной рефлексией, приобрели, если угодно, мистериальную чистоту.

Актерам эти годы также пошли на пользу. Они явно повзрослели - душевно, человечески, они, кажется, не зря видели мир - и убедились в том, что нет ни эллина, ни иудея, что главные сущности человеческой жизни едины без разбора времен, стран и народов (это ведь, собственно, мы и имеем в виду, говоря о "шекспировском масштабе"). Теперь актеры, будучи свободны в своих ролях настолько, насколько это вообще возможно, даже и не играют, но будто бы добывают некое чистое вещество театральной игры. Зазор между ними и персонажами стал шире, связи, установившиеся в этом пространстве, богаче, разнообразнее - а ведь именно эти связи между актером и персонажем и отличают сколь угодно мастеровитое лицедейство от сценического творческого процесса.

И, что важно, - никаких платьиц в цветочек, в которых суждено так до пенсии и щеголять. Все - Наталья Акимова, Сергей Власов, Наталья Фоменко, Игорь Скляр - в превосходной форме, ни малейшей не возникает неловкости от того, что героям нету двадцати, а актерам за сорок, напротив, и следа нет прошедших полутора десятилетий. Петр Семак (теперь, когда он больше чем вдвое старше своего Мишки Пряслина) играет - как поет: глубоким, роскошным, предельно выразительным тембром, доставляя наслаждение идеальной точностью интонирования, омузыкаливая частенько непроизносимый текст и труднейшие психологически рискованные не переходы даже, а рывки. Работа Семака вызывает те же ощущения, что записи лучших певцов, например, Шаляпина... Даже однообразная агрессивно-крикливая манера игры Татьяны Шестаковой как-то осела, нашла свое место в общей симфонической конструкции.

У Томаса Манна старый Гете говорит сам себе: "Но ведь плоды приносит только время. Время надо иметь! Время - дар, неприметный и добрый, если его чтишь и прилежно заполняешь; оно созидает в тиши, оно будит демонов... Я выжидаю, выжидаю во времени". В последние лет десять традиционным стал упрек Малому драматическому: мол, ездят много, а спектаклей выпускают мало. "Братья и сестры" показали, что годы репетиций и годы поездок дают результат, равного которому сейчас и не отыщешь: этот спектакль сделался живой классикой - с ударением на оба слова.

Оказывается, так бывает и в драматическом театре. В заведении, вечно занятом суетливыми хлопотами о том, как бы ухватить за хвост сегодняшний день. Но нет - это насквозь плотское искусство может подчиняться законам искусств духовных - музыки и архитектуры. В том же самом буклете Лев Додин написал: "Мне трудно представить сегодня свою театральную, а значит и человеческую судьбу без встречи с Федором Абрамовым". Бог с ним, с Абрамовым, другое важно - вот как раз это "а значит". Художник в мире одинок, так ему положено, и главное для него ("лирическое") - его художество. По-настоящему высокое искусство рассказывает не про "что-то", а прежде всего про себя самое. 5 марта в Малом драматическом театре - Театре Европы - я с радостью обнаружил, что театру тоже доступны те сферы, где для художника эпическое и есть лирическое. Даже интимное.