О спектакле Стуруа в театре "Et Cetera" ходили слухи удручающие. "Венецианского купца" (здесь есть очень забавный пересказ пьесы по-английски) почему-то переименовали в "Шейлока" - наверное, для того, чтобы не путать с одноименной премьерой в театре им. Моссовета. И вот якобы Шейлок в исполнении Александра Калягина сидит в своем банкирском офисе за компьютером и близко напоминает не то Гусинского, не то Березовского. Веет пошлыми ароматами политического фарса, протухшим режиссерским театром семидесятых, славным прошлым Стуруа с его "Ричардом III" и прочей могильной пылью. К тому же режиссер вырезал целиком пятый акт, чтобы классик не мешал его концепции - жест тоже, прямо скажем, не очень современный.

К счастью, слухи не подтвердились. За компьютером, правда, сидят, только не Шейлок, а клерки помельче. Но это тексту никак не мешает. Пятый акт и впрямь не нужен - любовная линия Стуруа вообще не заинтересовала. Калягин олигархов не изображает, в его роли и так хватает трудностей. Соответственно, и венецианский купец Антонио, гонитель Шейлока, политикой пренебрегает и никак свой истерический антисемитизм объяснять не хочет. Неистовая, нерассуждающая мизантропия лучше всего удается Филиппенко. Его первый выход - человека, отравленного тоской, навылет раненого ненавистью, - лучшее место спектакля. Изнывать, изводя себя и окружающих, - только это и по душе актеру, поэтому на протяжении всего спектакля у Антонио такое лицо, словно его попеременно мучают колики, геморрой и разлитие желчи. Общаясь с друзьями, он пытается преодолеть невидимые миру муки, но само его благородство раздражает своей вымученностью. Окружающие поневоле его сторонятся.

Шейлок, в противоположность своему гонителю, своей жертве, жовиален и бодр. Зонтик на отлете, ухарский котелок, - он выступает фертом, смачно бранится, страстно любит дочь, со вкусом делает бизнес. Окружающие, воленс-ноленс, его уважают. Калягин с впечатляющей уверенностью справляется с этой противоречивой ролью. Шекспир писал монологи Шейлока в расчете на классического злодея, без страха и упрека. Его герой должен был вызывать смех, ужас и отвращение. То, что современным актерам и режиссерам видится гуманистической проповедью - "Да разве у жида нет глаз?.. Разве у жида нет рук, органов, членов тела, чувств, привязанностей, страстей?.." - на деле было дешевой риторикой подлеца, оправданием мести. В наше просвещенное время ростовщика Шейлока любят изображать сиропным страдальцем. Отчасти преодолеть стереотип попытался Михаил Козаков в спектакле Андрея Житинкина, но и его еврей слишком хорошо помнит про список Шиндлера. Шейлок Калягина живет так, словно никаких холокостов не было и в помине. Иногда он просто страшен: сколь бы странной ни казалась сцена суда, ни малейшего сомнения, что ростовщик запустит остро отточенный нож в сердце Антонио, не возникает. При этом он по-человечески вполне понятен. Калягину удается придать нормальный масштаб всем страстям своего героя. В отличие от Антонио, человека-загадки, каждый его шаг нам внятен. Жестокость, нетерпимость - это нормальные человеческие свойства, меланхолически констатирует Стуруа, и с ним невозможно не согласиться.

Политкорректность торжествует только в финале, когда Шейлок с Антонио, мученики взаимной вражды, оказываются похожими, как сиамские близнецы. Они просто жить друг без друга не могут: один начнет фразу, другой ее подхватит. Скованные одной страстью, живущие одной ненавистью, они немыслимы друг без друга как Ромео и Джульетта, как Пат и Паташон.

В спектакле есть эпизоды, способные шокировать тех, кто не знаком с постановочным стилем Стуруа. Превратить принца Арагонского в фашиста - до такого мог додуматься только классик политического театра. Слава богу, Стуруа хватило такта не сделать из принца Марокканского Усаму бен Ладена. Пластическая отточенность каждого эпизода иногда выглядит по-старомодному занудной - сейчас принято разводить мизансцены чуть небрежнее. Сцена суда вышла неплохо, но совсем не так, как ее задумал режиссер. Согласно Стуруа, суд над Шейлоком привиделся Антонио, окончательно помешавшемуся на почве антисемитизма. Но никаких примет сонного видения в этой сцене нет. Нормальная такая юридическая разборка, слегка затянутая, но совершенно реалистичная. Затянутость вообще можно поставить в упрек Стуруа, хотя здесь его привычка ставить на Западе оказала ему услугу. Все-таки, его "Шейлок" не додинский безразмерный монстр. Это модный, стильный, осовремененный классик в стиле хай-тек, когда компьютеры, весело помигивая лампочками, аккомпанируют патетическим тирадам. Два с лишним часа активного проговаривания текста, пританцовывания и шуточек позволяют вполне неплохо скоротать вечерок.

Но самое странное в "Шейлоке" - это то, что некоторые элементы режиссуры Стуруа решительно не поддаются времени. Например, постановщик уже лет тридцать сотрудничает с композитором Гией Канчели. С ним он ставил и остроумного "Ричарда III" и трогательный "Кавказский меловой круг". И вот по-прежнему, стоит зазвучать разымчивой, заводной мелодии Канчели, как сцена преображается, герои, пританцовывая, словно переносятся в иной мир. И каждый их шаг - словно моментальная фотография на вечную память. Недавно похожий эффект мы наблюдали на спектакле "Марат-Сад" Юрия Любимова. Ветхие постановочные приемы воскресали на наших глазах и, как вампиры, молодели, подпитываясь энергией зрительного зала. Выуженные из глубин Леты режиссерские конструкции продолжали исправно работать. Ход истории не разъел их. Вероятно, лучший антикор режиссуры - это простая уверенность в том, что каждое действие на сцене должно иметь смысл. "Шейлок" лишний раз убедил нас в этом. Постановщику и сегодня позволительно быть умным, сочинять концепции и подгонять под них драмы. Ничего. Можно. Работает.