Дата публикации:  15 Августа 2001

 получить по E-mail
 версия для печати

Валерий Афанасьев - пианист и писатель. Родился в 1947 году в Москве. В Московской консерватории учился у Якова Зака и Эмиля Гилельса. В 1974 году эмигрировал в Бельгию. Автор 9 романов на английском и французском языках ("Дорога философов" и "Возвращение домой" изданы по-русски). Не оставляя пианистическую деятельность, концертирует и записывается на диски фирмы DENON. Живет в Версале.

Валерия Афанасьева многие считают выдающимся пианистом. Его прочтения часто поражают глубокой свежестью, а мастерство инструменталиста таково, что музыка превращается в понятный разговор с каждым слушателем. Его возвращение к московской публике после долгой эмиграции было сенсационным, но энтузиазм общения постепенно снизился: Афанасьев упорно не желает представать звездой и более того - вообще тщательно заниматься своей пианистической карьерой, жертвуя интересами писателя. В Москве он бывает все реже, а этим летом приезжал надолго - активно посещал мероприятия Театральной олимпиады, но не играл.

Михаил Жирмунский: Почему вы сейчас реже приезжаете в Москву и мало здесь играете?

Валерий Афанасьев: У меня окончился период, когда литературная работа отнимала у меня много времени, и сейчас, я думаю, наступает новый этап. В октябре я сыграю в Москве концерт памяти Гилельса, а 19 декабря - трио с Юликом Милкисом и Сашей Князевым. Будем играть сочинение Александра Левковича, которое написано на мои стихи. Их надо будет перевести с английского, читать будет Смехов. Он будет читать и мое эссе о Брамсе, потому что еще у нас трио 114-го опуса Брамса. Так что я играю, хотя не цель моей жизни играть бесконечные концерты. Но это приятно и теперь связано еще и с другими моими интересами или, если угодно, действами. Я теперь читаю лекции на тему "Что такое музыка" - так по-хайдеггеровски, типа "Что такое метафизика". Вот написали о Рихтере: "Не только пианист". Это несправедливо, потому что Рихтер был только пианист. Он, правда, рисовал пейзажи, но человек, который занимается 8-10 часов в день на рояле, не может всерьез отдаться живописи, читать по 6-8 часов в день. Рихтер был великий пианист, а я не велик ни в одной области. Но обо мне можно сказать, что я не только пианист, потому что я написал девять романов, множество стихов и эссе, две пьесы, которые играю на четырех языках. Есть люди, которые живут такой жизнью, как я, но гораздо больше скрипачей и пианистов, которые занимаются по 8-10 часов в день.

М.Ж.: Часто, когда говорят о Рихтере, ставят его выше Гилельса.

В.А.: Я с этим совершенно не согласен, несмотря на все мое уважение и любовь к Рихтеру. Я учился у Гилельса, я знаю, насколько тонким музыкантом он был. Ведь у Рихтера было не совсем естественное музицирование. Микеланджели, кажется, сказал: "Он замечательный пианист, но почему он так не любит рояль?" Микеланджели и Гилельс любили рояль, а для Рихтера это было как бы средством выражения. Благодаря ему он создавал, как физики говорят, энергетическое поле. Все тело начинало вибрировать на его концертах, а на концертах Гилельса или Микеланджели уши были так заняты, что на тело времени не оставалось. У Рихтера учиться было очень опасно, а у Гилельса надо было учиться. Раду Лупу говорил, что Рихтер затормозил его развитие на несколько лет. То же самое я могу сказать про себя и в какой-то степени обвинить Рихтера - это, конечно, покажется смешным, потому что его музыкальная тирания существовала не по его воле, а потому что мы его боготворили. Рихтер затмил для меня всех, кроме Гилельса. Из-за Рихтера я упустил очень многих. Например, Гринберг, отчасти Юдину, но она меня раздражала своим чтением стихов и читала не любимых мной поэтов, в частности, Пастернака. Простить себе этого не могу. Я вообще очень много в жизни ошибок сделал вот такого рода: был нетерпим.

М.Ж.: Сейчас терпимы?

В.А.: Сейчас я тоже нетерпим, но к явлениям совершенно безобразным - теперешнему состоянию культуры. Это естественно, но тогда-то нельзя было упрекнуть культуру, что она была не богатой. Были живы многие великие писатели - Беккет, Борхес, Набоков, Кальвино, был жив Шостакович, так что я напрасно петушился. А что касается замечательных пианистов, то их было просто пруд пруди. Когда вспоминаешь о них, не хочется даже обсуждать современных пианистов, кто из них хороший, кто плохой. Это не тот уровень.

М.Ж.: Уровень внутренний?

В.А.: Да и внешний тоже, что касается звучания, педали. Все-таки я слушал Эмиля Григорьевича у него дома, и я знаю, как он пользовался педалью, какой у него был звук. Некоторых молодых исполнителей я называю бойкими долдонами.

М.Ж.: За их чисто физическую энергетику?

В.А.: Да, но ведь это другая энергетика, если сравнить ее с рихтеровской. У Рихтера энергетика была сродни метафизике, физической энергетике, волновой. А тут просто тупой напор.

М.Ж.: Люди молодые...

В.А.: Не такие уж они молодые. Ужасно то, что они так лет на 20 отодвинули развитие... хотя развития искусства, может, и нет как такового. Но они настолько понизили стандарты в мире, что люди перестали слушать. Публика привыкла к поверхностной атлетической игре. Вслушиваться ей трудно и скучно. А основа музыки - это тишина. И об этом часто забывают. Как раз эти пианисты пытаются заглушить тишину, любой ценой ее уничтожить и даже уничтожить время в музыке, потому что из этого натиска и время исчезает, все становится плоско и воспринимается прямолинейно, полифония чисто формальная. Критерии очень понизились. И слушательские, и исполнительские. Я могу позволить себе сказать, что публика в таких городах, как Мюнхен, Вена, Берлин совсем не та, что была даже 15 лет назад. И здесь в консерватории не та публика. Можно московской публике простить ее увлечение Клайберном когда-то, все-таки это была очень хорошая публика.

М.Ж.: Да и Клайберн был не так плох.

В.А.: Да-да, недавно я слушал по телевидению его выступление с Кондрашиным. Они играли концерты Брамса, Грига и Рахманинова. Может вызвать улыбку, но в этом что-то есть. Я, разумеется, предпочту Клайберна любому современному пианисту.

М.Ж.: Меняется не только публика - есть вообще ощущение смены эпох...

В.А.: Многие говорят об этом. Дело не в том, что мы пережили рубеж XXI века и бояться больше нечего. Эллиот говорил, что мир закончится не ударом, а хныканьем. Я думаю, он закончится даже не хныканьем - это значит, человек о чем-то жалеет, чувствует себя беззащитным... Нет! Закончится деловыми разговорами - business talk. Когда я сюда приезжаю, часто слышу, что русские - рабы, или что русские забитые. Это по поводу хныканья... А я как-то задумался над этим. Мандельштам был забитым - а какой поэт! Мы все забиты судьбой. Хайдеггер говорил же, что задача философии - привить нам чувство тревоги, Angst. Человек в какой-то степени забит этим Angst-ом, он может быть даже раб судьбы, а наглый, чванливый человек мало что ощущает. Сейчас я с гораздо большим ужасом воспринимаю американских туристов в Европе, потому что это - наглость, самодовольство.

М.Ж.: У них же и есть демократия...

В.А.: Американцы показали, какая у них демократия во время последних выборов. Никто из здешних людей не представляет себе, что такое американская цензура. Нужно хотя бы посмотреть документальный фильм о лингвисте Ноаме Хомском. Он уже лет 20-25 занимается политикой и критикует совершенно чудовищную американскую цензуру. Вообще во многом советские правители могли бы поучиться у американцев. Когда был "план Маршалла" по восстановлению Европы, американцы, подписывая соглашение с французами, потребовали взамен одного: чтобы подавляющее большинство фильмов, показываемых во Франции, были американские. Французы оторопели: "Какое это имеет значение?" Подписали и потом, конечно, схватились за голову, потому что началась идеологическая узурпация. То есть, как Владимир Ильич говорил: "Из всех искусств для нас главнейшим является кино". Для американцев это вопрос, который решается на правительственном уровне, чего практически никогда не было в Европе. Не надо думать, что Америка - только рынок и идеология им не нужна. Все, что писали об Америке в Советском Союзе, на 80 процентов правда. Вот эта цифра, думаю, точная.

М.Ж.: Есть ли область музыки, куда России еще нужно прорваться?

В.А.: За последние 20 лет, по-моему, вообще ничего интересного не произошло. Когда я дирижировал в Москве бывшим Оркестром Радио, я увидел, что он отсталый. А отстать на 50 лет - это же замечательно, это же золотая эпоха! Нет глянцевитости, точности во имя точности - это мне нравится. Немножко шероховатый оркестр, но не провинциальный: шероховатость была и в Берлинской филармонии когда-то.

М.Ж.: А барочный аутентизм, где, кажется, сейчас сосредоточен весь музыкальный интеллект?

В.А.: Это единственно интересное, что происходит в музыкальном исполнительстве. С другой стороны, я слушал у Кристи "Короля Артура" Перселла - была замечательная постановка, и он прекрасно это делал, а потом несколько дней спустя в его же исполнении "Реквием" Моцарта. Обычно я плачу, когда слышу это произведение, а тут мне хотелось смеяться. В пьесе "Картинки с выставки" я написал: "Ах уж эти мне барочники! Думают, что живут в старом замке, а на самом деле, это музей, который завален безрукими статуями". То есть, они часто даже не умеют играть. Гардинера возьмите, "Ромео и Джульетту" Берлиоза с его "Революционным оркестром": они не могут сыграть "Королеву Маб". Послушайте запись 1947 года с Тосканини, и все сразу станет на свои места. Это у Тосканини был "революционный оркестр"!

М.Ж.: Вы играли мало, а чем же занимались?

В.А.: Литературой. Я много писал, вот сейчас в Японии выйдет книжка моих эссе о музыке. Мне 53 года, и самый свежий свой мозг я отдал литературе. На рояле я буду играть и в 90-95 лет, если доживу. Не буду, может, играть Вариации Брамса на тему Паганини - но я и сейчас их не играю. А вот писать... С вдохновением шутки плохи: Чайковский всегда боялся, что иссякнет вдохновение, и я тоже этого боялся.

М.Ж.: Для игры вдохновение не так важно?

В.А.: Для того, чтобы писать, мне нужен весь мозг, для того, чтобы играть, достаточно четверти.

М.Ж.: Но великие люди этому жизнь посвящают...

В.А.: Просто у меня уходит на это гораздо меньше сил. Большая разница между творчеством и исполнительством, я недавно придумал такое забавное доказательство этого: создатель может уничтожить свое произведение, значит, он, как Бог, его создал; а исполнитель может просто плохо сыграть сонату Бетховена, но уничтожить ее не может. Я пишу свои романы по 15-20 лет. Первый роман, который вышел здесь, "Дорога философов", вырос почти в два раза. То есть это бесконечный процесс, не спишь ночами. Не помню, чтобы у меня были такие озарения в связи с игрой на рояле.

М.Ж.: Тем не менее, здесь у вас есть открытия: Шуберт, интермеццо Брамса...

В.А.: Но я не задумываюсь над этим, это получается совершенно естественно. Вот сейчас я записывал Сонату Листа и только по ходу дела как-то стал понимать, насколько другие ее играли не по тексту. Это не свобода темпов, а штамп на грани безграмотности. Меня часто обвиняли в неточности, а я хотел бы сесть с моими хулителями и проследить по нотам. У меня есть опыт, свой стиль сложился. И нет никаких мук творчества. Я просто сажусь и начинаю слушать музыку. Софроницкий говорил, по-моему, что лучшие его концерты - когда у него впечатление, что играет кто-то другой, а он сам слышит все издалека. Эмиль Григорьевич все время учил меня вслушиваться.

М.Ж.: В пьесе "Крейслериана" вы сами не играете, а ставите свой диск. Это не эксплуатация снисхождения публики?

В.А.: Нет-нет, я это так задумал. Как исполнитель с больными руками сам может все сыграть? Это и создает трагизм пьесы, подчеркивает беспомощность пианиста, его зависимость от инструмента. Многие пианисты - рабы рояля. Кое-что я уже изменил: теперь герой на сцене кончает с собой: в 7-й пьесе режет себе вены и умирает во время финала.

М.Ж.: Ваша "Крейслериана" напоминает "Последнюю ленту Крэппа".

В.А.: Эту связь я признаю. Но я не знаю примеров в театре, чтобы таким образом использовалась музыка: целиком исполнялась пьеса, и исполнитель связал с ней свою жизнь. Там о музыкальном времени также говорится, что произведение неизменно и не зависит от темпа, который выбрал исполнитель. Прерывать музыкальное произведение нельзя. Можно закрыть книгу, но нельзя закрыть "Крейслериану". Умирая, пианист нажимает кнопку, чтобы дослушать ее до конца. Для меня в этом есть что-то патетическое. Человеческое время кончается вместе с "Крейслерианой": свою личную судьбу он связывает с музыкальным временем. Не знаю, все ли проследили это.

М.Ж.: Это - своеобразное музыковедение? Как вы сами понимаете жанр?

В.А.: Я рассматриваю это как художественное произведение, в нем есть герой. Тот же пианист в "Картинках с выставки": идеалист, романтик по ту сторону зла и глупости хочет построить мир искусства. Сначала он смеется над Мусоргским, над его пьянством, над тем, что тот мертвый, а сам он живой. А потом понимает, что мертвый Мусоргский его побеждает, заражает идеализмом, безумными "Богатырскими воротами". Побеждает потому, что запрограммировал судьбу человечества: пианист сломлен, прекращает шутить и задается вопросами истории. Музыка "Картинок" распространяется не только на XIX век, но и на наше время, здесь отражена и Вторая Мировая война. Это не просто комментарий к музыке: есть персонаж, который претерпевает метаморфозу во время пьесы.

М.Ж.: Ваше литературное и музыкальное творчество пересекаются?

В.А.: Я гармонизирую эти два начала, сейчас у меня будет больше времени. В это трудно поверить, но я сижу перед компьютером по 8-10 часов в сутки. Последние 4 месяца у меня было турне по Франции с 3-м концертом Бетховена, а потом я написал забавное эссе о Листе: он первый серьезно заинтересовался монотематизмом. Его Соната построена на трех темах, и первая, "мефистофельская", превращается в одно из самых больших лирических откровений в фортепианной музыке, становится своей противоположностью. Из этого вышли вагнеровские лейтмотивы, на этой основе я и написал эссе. "Ужасное прекрасно - прекрасное ужасно", как ведьмы говорят в "Макбете".

М.Ж.: Вы не любитель постоянных занятий на рояле?

В.А.: Тут я отдам должное Рихтеру: я один раз слышал, как он занимается: бесконечно повторял одно и то же. Фанатик в лучшем смысле этого слова. Я, к сожалению, этого делать не могу, и потому мне нужно ограничивать свой репертуар. Например, Сонату Листа я в концерте играть больше не буду. То есть, если поставить такую задачу, то, конечно, смогу. Но как-то Нейгауз просил Прокофьева сыграть концерт, а тот ответил: "Концерт - это полсонаты". Так же и я могу сказать: соната Листа - это полромана. Или точнее - три-четыре эссе.

написать отзыв

поставить закладку

Предыдущие публикации:
Михаил Жирмунский, Ударники музыкального фронта /14.08/
	Система филармонических абонементов все-таки продолжает оставаться прогрессивной формой организации концертной жизни. Основной слой ценителей классической музыки сегодня беден. Здесь и смыкается нынешний типичный слушатель филармонических концертов с их среднестатистическим исполнителем.
Михаил Жирмунский, Сенсационное приглашение Владимира Спивакова /07.08/
	С 25 сентября по 5 октября в БЗК пройдет фестиваль "Владимир Спиваков приглашает", который откроется концертом РНО "Посвящение Шостаковичу". Cенсацией стала весть о том, что Спивакову удалось договориться об участии с самой Джесси Норман - она предстанет с ответственной и вовсе не шуточной программой.
Григорий Заславский, О культуре - культурно /07.08/
	Чтобы вступительное слово не превратилось в чистый образец старческого брюзжания, остановимся пока на этом: о культуре следует писать культурно с тем, чтобы способствовать установлению нормального диалога.
Илья Смирнов, Правильный выбор Пола Донована /03.08/
	Искусство не укладывается в познавательные модели. Тысячу раз закон подтверждается - а в тысячу первый ты увидишь нечто непредсказуемое. Это и произошло со мной, когда я переключал каналы и наткнулся на что-то импортно-фантастическое. Прошло 5 минут, и выяснилось, что "Lexx" нагло выламывается из привычных кино-теле-стандартов. В фильме присутствовал смысл.
Борис Бергер, Профессия - демиург /30.07/
	В интервью РЖ: "Мне повезло учиться у таких людей, как Евгений Лысик, Роман Виктюк, Григорий Комский, Александр Аксинин. В те годы мы называли их "демиургами".

предыдущая	в начало