Главное событие прошлой недели, конечно же, - зимняя Олимпиада в Солт-Лейк-Сити. Любители спорта, да и не только они, но и патриоты своей страны тоже, естественно, в первую очередь листают соответствующие страницы газет, но большей частью доверяются экрану. Как признался мне недавно добрый знакомый, если бы в его время существовал телевизионный канал "НТВ-Спорт", то школу бы он, скорее всего, не закончил, счастье, что этого тогда не произошло. Интрига с наградами и допингами, засуживанием соотечественников держит куда сильней детектива, заставляя забыть обо всем остальном.

Но Олимпиада на другом конце земли никак не отменяет нашей собственной культурной жизни, которую по-прежнему надо освещать и обозревать, что и продолжают делать все газеты столицы. Герой романа Эмиля Ажара (Ромена Гари) "Голубчик" со свойственной ему въедливостью и дотошностью заметил, правда, по поводу парижского издания, что "газета каждый день посвящает целую полосу искусству и культуре в душеспасительных и благотворительных целях, а также для отвода глаз. Благонамеренный глазоотвод - отличный камуфляж". Не знаю, какие цели ставят перед собой сами газетчики, но оценка месье Кузена по-своему очень точна. Правда, зачастую тон статей совсем не назовешь "душеспасительным". Но это так, к слову.

Кино, в связи с Берлинале, по-прежнему у нас "важнейшее из искусств". Но как отметила европейская комиссия по аудиовизуальным средствам в Страсбурге (эти выводы были распространены на том же Берлинале), в целом положение кино в России все еще оценивается как кризисное, "но модернизация киносети и медленно растущая аудитория, успех российских блокбастеров и отечественных сериалов дают серьезные основания для оптимизма" ("Известия", 11 февраля, Валерий Кичин). Как говорится, надежда умирает последней. Очень хочется, чтобы наше кино снова можно было бы посмотреть в наших же кинотеатрах и на международных кинофестивалях. И очень не хочется, чтоб получилось так, как в анекдоте про пессимиста и оптимиста: последний с радостью воскликнул: что будет - будет хуже!

В Суздале закончился 7-й открытый российский фестиваль анимационного кино. Своими впечатлениями о конкурсе с "Коммерсантом" поделился Юрий Норштейн: "Мне кажется, фестиваль показал, что нет поступательного движения анимации как вида производства и, по-моему, не предвидится. Но радует то, что внезапно в совершенно отдаленных местах появляются отдельные фильмы, совершенно удивительные" (14 февраля, Борис Павлов). По-прежнему Россия прирастает Сибирью? По-прежнему все держится не на законах, а на энтузиазме? Как замечательно произносил один из пяти Пушкиных в таганковском спектакле "Товарищ, верь!": "Россия самодержавная. В ней все само собой держится". Владимир Хотиненко в беседе с Тамарой Сергеевой ("ЛГ", # 6, 13 - 19 февраля) другими словами выражает мысль автора великой "Сказки сказок": "И ясно как день, что именно государство должно поддерживать национальную культуру".

Тем не менее, как свидетельствуют обозреватели, берлинский кинофестиваль не слишком радует открытиями. "Чем дальше в лес, тем яснее: с конкурсом берлинского феста что-то неладное. Перед ним московский конкурс - Лувр перед лавкой бижутерии, и если так пойдет дальше, у нас исчезнет последний повод для комплексов", - пишет Валерий Кичин ("Известия", 12 февраля). Он же продолжает 14 февраля: "На этом Берлинале иногда кажется, что смотришь один нескончаемый фильм, пусть и с перерывом на обед и ночной сон, но сделанный в одной манере, цветовой гамме и стиле засыпающего рассказчика". Близок к этой оценке и Андрей Плахов из "Ъ": "Самым ярким впечатлением первой половины фестиваля, не порадовавшей оригинальными идеями и открытиями, остаются "8 женщин" Франсуа Озона. Это настоящий глоток свежего воздуха, торжество юмора, киномании и самоигральной формы" (11 февраля).

А в Москве в Музее кино прошла ретроспектива Франсуа Трюффо, который когда-то произнес на первый взгляд не слишком важную фразу, но по истечении времени она воспринимается как доброе напутствие идущим следом: "Сделать фильм - значит улучшить жизнь, по-своему ее уладить; это значит - продлить игру детства; построить вещь, которая одновременно невиданная игрушка и сосуд, где размещаешь - словно бы речь шла о букете цветов - мысли, живущие в тебе сейчас или постоянно" ("НГ", 13 февраля, Елена Стафьева). Улучшать жизнь, наверно, надо, ведь, как сказал Отар Иоселиани, "когда начинаешь размышлять о чем-либо, обязательно призадумаешься и о том, как все-таки худо устроен этот мир" ("НГ", 16 февраля, Екатерина Сальникова). Похоже, что лишь американцы наиболее чутко услышали французского мэтра, ибо как отмечает все с того же Берлинале Андрей Плахов, "американские фильмы поглощены идеей безразмерного добра и гуманизма. Они реализуют давнюю советскую мечту о прогрессивном и высокоморальном кинематографе, который к тому же профессионально умеет запудрить мозги самой широкой публике. В общем - торжество политкорретных идей, массовости и всенародности" ("Ъ", 13 февраля). Не самая плохая, кстати, была мечта: советское кино (не все) с удовольствием смотришь и сейчас. Но, как посетовал в беседе с Витой Рамм министр культуры Михаил Швыдкой, "наши режиссеры не понимают ценности жизни... Для нас жизнь - это помойка, на которую неизвестно кто нас закинул" ("Время новостей", 15 февраля). Неутешительный диагноз.

Мир меняется мгновенно. Только недавно все с глубоким удовлетворением говорили о том, что удалось преодолеть противоречия между странами и почувствовать, насколько же мала земля. Но достаточно было начаться Олимпиаде, как одни снова объединились с другими против третьих. И все пошло как прежде. Как, ни странно, все-таки историю творят не народы. Все зависит от мнения немногочисленного количества людей. Об этом пишут в "Известиях" Анастасия Буцко и Николай Молок. Они проводят сравнительный анализ выставок отечественного искусства за рубежом, и оказывается, что тенденция зависит от доброго или недоброго настроения кураторов. В Париже на выставке Peinture urgente было заметно, что "художественные процессы, происходящие в России, по крайней мере отвечают состоянию современного искусства во всем мире. И что на нас уже не смотрят как на "русское чудо". Но вот на берлинскую выставку "Давай! Davaj!" кураторы "отобрали такое искусство, которое демонстрирует просвещенной западной публике вполне "чернушный" образ России. Надо думать, что такой образ все еще имеет спрос на Западе" (11 февраля). Увы...

Но главное, как мы сами себя видим. ГМИИ имени Пушкина пригласил любителей живописи и моды на два интересных мероприятия. Открылась выставка "Представь мне щеголя... Мода и костюм России в гравюре 18 века". "Потребителям и создателям нынешнего гламура, - пишет Ольга Кабанова ("Известия", 13 февраля), - выставка дает понять, что если в полиграфическом отношении модные картинки галантного века - чистая архаика, то по части трезвого отношения к предмету нам есть чему поучиться у предков". В этот же день в залах музея царствовал Дом Версаче: состоялся показ коллекций весна - лето 2002. Санто Версаче дал Наталье Орловой ("Ъ", 12 февраля) небольшое интервью, в котором признался: "30 лет назад трудно было представить, что небольшая семейная фирма превратится в мировую корпорацию моды. (...) Мы по-прежнему смотрим на свою работу как на развлечение и на удовольствие".

Те же 30 лет назад возникла культовая ныне группа "Аквариум". Ее основатель Борис Гребенщиков многими поклонниками воспринимается как гуру, чье слово - единственное значимое. Но почему не прислушаться к нему и остальным: "Надо просто не торопиться, делать то, что хочется делать, и время от времени действительность будет подкидывать удивительные чудеса. (...)

Я спасаюсь тем, что все время ухожу из того места, где фокус света. Прячусь туда, где меня никто не видит. (...)

Жизнь - это возможность как можно дальше продвинуться на пути полного освобождения. Полное освобождение - значит избавление от всего, что мешает тебе быть тем, кто ты есть" ("Известия", 13 февраля, Алексей Мунипов). Позавидуешь его состоянию духа.

Из театров наибольшего внимания за прошедшую неделю добился Большой. Там прошла премьера оперы "Адриенна Лекуврер": "Трудоемкий спектакль, монтаж которого занимает пять дней, пройдет три раза в феврале, два - в марте, дальше по требованию" ("Известия", 15 февраля, Екатерина Бирюкова). Эксперименты хороши, но пока что Большой - театр государственный, содержащийся, в том числе, и на налоги рядовых граждан. Смогут ли они хоть когда-нибудь посмотреть и послушать эту оперу? Похоже, этим вопросом никто не задается. Возобновление балета "Дочь фараона", тепло принятое и критиками, и публикой, все равно позволило Татьяне Кузнецовой ("Ъ", 14 февраля) не быть захлестнутой восторгом и сохранить трезвость ума: "Никаких объективных принципов управления, позволяющих проводить в театре разумную репертуарную политику, как не было, так и нет. (...)

И Большой, и его зрители не застрахованы ни от реставрации какого-нибудь "Золотого века" советского наследия, ни от продвижения бездарных, но отечественных творцов, если у балетного руля окажется человек без фараона в голове, зато с твердыми убеждениями".

Зато театральному обозревателю Алексею Филиппову из общенациональных "Известий" (13 февраля), по-видимому, разум затуманил "Властелин колец" (и фильм, и книга). Продолжая "опыт сценического лексикона", то есть создавая свой (ну очень свой) словарь театральных терминов, он приходит к выводу, что одно из ключевых понятий сегодняшнего театра есть "живой труп". Трактуйте как хотите: думаете так о труппе, пожалуйста, о режиссере - ради бога. Но дальше он вводит новые определения: "театры - призраки", "театральный орк, гном", "зритель - зомби" - и так далее. Не касается только себя, любимого, критика. А хорошо было бы, приступая к написанию своих опусов, вспомнить выражение "Тень, знай свое место!". Если бы не было тех же "живых трупов", "гномов" и даже "зомби", о чем бы и для кого писал уважаемый "Даль наших дней" Филиппов?

"Московские новости" (# 6, 12 - 18 февраля) публикуют отрывок из книги Сергея Юрского "Игра в жизнь", которую в серии "Мой ХХ век" выпускает издательство "Вагриус". Перед нами возникает Фаина Раневская: "Я помню спектакль, на котором Шаляпин вышел на сцену, я видела его измученные глаза. Оркестр сыграл вступление, и он не вступил. Он молчал и набирал носом воздух. Оркестр снова сыграл вступление, и опять молчание. В зале начали шептаться. А он, такой большой, такой прекрасный, сделал странный жест двумя руками, открыл рот и прошептал: "Не могу". И ушел. Я всегда это помню. Я так его понимаю".