Милый Розанов. И мерзкий Розанов. И как все милое в нем обращается в мерзость клеветы на Христа.

(Читая "Апокалипсис нашего времени")

На Василь Васильича куда ни нажми - зазвенит, задребезжит, запищит на всю округу. Розанов - как охранная сигнализация; любую попытку взломать сознание русского обывателя он обнаружит. Иногда страшно его читать.

Вот, к примеру, выхожу на улицу. Вижу, в киоске лежит газета. На первой полосе, крупно, глаз не пропустит: "В ВОРОВСКОЙ СТАЕ МЫ СЧИТАЛИСЬ МАЛОЛЕТКАМИ, НО ЗА АНЕЧКОЙ УЖЕ ТОГДА ВСЕРЬЕЗ ВЕЛИ ОХОТУ ВЗРОСЛЫЕ ПАРНИ". И вот так, с ходу, невозможно понять, что заставляет меня и еще несколько десятков, сотен, тысяч, миллионов кретинов покупать эти многотиражки блатного шалмана или включать телевизор, чтобы услышать - под соусом местных новостей - к примеру, такое: "Она мечтала сыграть Катюшу Маслову из "Преступления и наказания" Достоевского".

И уж, конечно, никому не объяснишь, почему я сам "ложу кирпичи" на этой стройке виртуального борделя имени Свободы слова. За деньги? Ну конечно, за деньги. Но, предположим, есть у меня еще какой-то мотив. За этим-то нравственным кредитом, оправдывающим принадлежность к журналистскому цеху, и приходится бежать к Розанову. А он попутно объяснит и про бандюковский дух, разлившийся над Россией, и русских девочек-малолеток, и палестинскую интифаду, и всю нашу поэтичнейшую несуразность.

Ерофеевское эссе "Василий Розанов глазами эксцентрика" - аттракцион самосожжения, суицид без наркоза. Розанов - "собака", и этот - "собака", каждый для своего времени и круга приличных, теплохладных людей. Оба ругатели и провокаторы, с лучшими намерениями, из лучших чувств. И то, как они говорили о своей наготе перед Богом, может быть, только и оправдывает затянувшееся существование изолгавшейся российской словесности.

(Ерофееву поставили памятник на Курском вокзале)

В декабре 1900 года Розанов писал о настроении наступившего века - "всемирной скуке". "Решительно скучно - в науке, в литературе, в общественной жизни". Принципы, выстраданные прежней эпохой, уже тогда чрезвычайно обесценились, дошли до "мертвой точки", и хотелось ее переменить, перевернуться на другой бок.

"- Не на том бы боку.

Ведь вот чего захотели. И не сообразив того, что если человек перевернется, то и все вокруг него перевернется, и то, что было вправо, очутится влево, и наоборот. Это и составляет затруднение при разрешении проблемы.

- Уж полежите так..."

Как бы отнесся Розанов к сегодняшним боестолкновениям в Вифлееме? Евреи, не спите, не будьте сонны и вялы - и они не спят, они стоят в оцеплении у храма Рождества Христова (потомки тех самых евреев, что две тысячи лет назад избивали младенцев по приказу Ирода, чтобы не дать Христу придти в мир), а в храме спрятались тати. И весь западный либеральствующий мир желает татям победы, а евреям - позора. Могло ли такое случиться при жизни Розанова? Да как раз тогда и случалось. Общество сочувствовало Желябову и прочим террористам, и улюлюкало вслед властям, которые пытались остановить террор.

(ОРТ, выпуск новостей 17 апреля в 12.00)

Журналистика Розанова - желание "сменить бок", повернуться к читателю другой стороной. Информация, ради которой и должны бы писаться журналистские заметки, дает ему повод вертеться так и эдак, всякий раз возвращаясь к одной из нескольких излюбленных тем. Ставят ли в Москве памятник Гоголю, умирает ли в Новогородской губернии от истощения хроническим голодом учительница Еремеева, все равно; для Розанова это лишь импульс, который найдет разрядку в одной, в другой, в третьей статье. Главное - взволноваться, а волнение Василь Васильича могла вызвать любая мелочь, безделица. И читатель, увлекшись горячностью автора, забывает о том, какой пустячок эту горячность спровоцировал, из какой мелкой отправной точки выстроилась длинная цепь рассуждений. Розановская метода успешно применялась многими телеобозревателями на закате ельцинской эпохи. (Известный анекдот про Доренко: "В Сибири упал тунгусский метеорит. Вы спросите: при чем тут Лужков? А он всегда ни при чем").

По мысли Розанова, с приходом христианства "история чрезвычайно усложнилась". Не лучше стала, не хуже, но чрезвычайно сложна своим психологизмом. Зато сегодня она чрезвычайно упрощена, унифицирована "общечеловеческими" ценностями, гуманистическими заповедями, сводящими все разнообразие мира к дурацкому всепризнанию, всеядности. Мультикультурность, карнавал верований в сущности уравнивают мессу и пляску троглодитов, Сикстинскую мадонну и раковину на шее вождя; упрощая - уплощают. Наша история чрезвычайно упростилась, и выходом из этой простоты будет, скорее всего, лишь война.

(Запись 7 октября 2001 г., после командировки в Чечню)

Много писали о розановской полифоничности. Простейший пример - трансплантация в тексты своих статей читательских писем и развернутых авторских комментариев едва ли не к каждой фразе, написанной оппонентом. "Все письмо очень самоуверенно <...> Если "утратил" - то для чего же он пришел в церковь? Зачем даже вздумал пойти туда? Ему и дома было хорошо; он в храм пришел из любопытства или с враждою. Просто ошибся человек адресом: пришел булки спрашивать в часовой магазин и - ну ломать все, потому что ему не подали булки" ("Кто задерживает обновление церкви?"). Внезапно появившаяся булка, ничего, в сущности, не проясняя в аргументах против того, что утверждает розановский корреспондент, увлекает читателя совсем в другую сторону; кажется, и сам вдруг есть захотел и ужасно недоволен, что не дают тебе днесь хлеба насущного, а комментатор тем временем умчался дальше, уже разбирает по косточкам психологию автора письма, то передразнит его, то восхитится точностью его наблюдений, и весь этот шквал наскоро брошенных реплик - ради одной, любовно выношенной Розановым мысли: церковный обряд должен задевать душу, быть индивидуален, быть трагичен, сродни древним жертвам. Постоянный читатель Розанова не может не остаться слегка разочарован столь знакомым - по прежним публикациям - выводом, однако черствость этой розановской "булки" можно смягчить слюной его парадоксальных рассуждений.

В своем бунте против христианства Розанов, безусловно, прав как язычник. Христос отменил египетского Аписа, Астарту, солярный культ. Крещение Вас.Вас. как будто не затронуло, вернее, не затронуло самую живую часть розановской души. Для него (и для всего язычества, разумеется) Евангелие - вовсе не путь жизни, а сужение, умаление, умерщвление былой, ничем прежде не сдерживаемой стихии плоти. Таким же ненавистником Христа, только более последовательным, был Ницше. Кажется, Розанов о нем писал очень мало (ревность?).

(После разговора с Н., не понимает, зачем поститься, "и вообще все эти обряды")

Диалоги в статьях Розанова - иная версия тех же комментариев к читательским письмам. Автору скучно вещать с трибуны, и он вытаскивает из кармана одного, а то и двух петрушек, и даже не скрываясь за ширмой, начинает "ломать камедь", нарочито писклявым или, напротив, неестественно грубым голосом вещая то за одну, то за другую куклу.

" - Чаю...

- Что "чаю"?

- Чаю "воскресения мертвых".

- Ну, вот не ожидал.

- Нет, я в самом деле; нет - это моя вера...

- Ну, "вера"! Далеко "вера"! <...> А вот мы справим потрошеного покойничка на Смоленское, и пока он "чает", мы - закуски и чаю".

Тут так и просится: "ха-ха-ха!" Хохочет - заливается тряпичный паяц, веселится и публика, грустен - до слезы сердечной - один только автор. Открытый задолго до Брехта прием остранения позволяет Василь Васильичу, не показывая своего настоящего лица, высказаться со всей полнотой и язвительностью.

"Россия - баба.

И нельзя ее полюбить, не пощупав за груди".

В этом - Розанов. Удивительный Многим - гадкий. Вызывающе неполиткорректный. "Еврей в счастьи - урод". "Ноумен Израиля - в страдании Израиля". Писавший о блядях и самого себя сравнивавший с проституткой. Но это честное блядство, веселое и теплое блядство, а не деловая самопродажа нашей журналистики.

(Разборки вокруг НТВ)

Был ли Розанов-журналист многознающим и многопознавшим? Да, безусловно. Эрудированным? Пожалуй что нет, вернее, он не был эрудирован с точки зрения сегодняшнего дня, когда не обладая глубокими познаниями, журналисту достаточно всего лишь "быть в теме". Розанову, чтобы хранить верность дорогим для него темам, нужно было не только следить за текущей журнальной полемикой, но и сверять с уже написанным, уже утвержденным свои ежедневные наблюдения за частной жизнью. Вот смотрит Розанов на танцы подростков и делает такую пометку: "Вот что, друзья мои: когда придет час вам подойти к Тайне - пугающей, смущающей, волнующей, притягивающей, - то вы возблагодарите Бога, что Он так сгармонировал Рай Сладостей, и входите как в Дело Рук Божиих с чрезвычайным страхом..."

Это, конечно, о соитии. Главнейшая розановская тема. И чтобы так написать о ней, эрудиция, конечно, не нужна, но знание Песни песней - необходимо.

Изменил мнение об Арбатовой. Вот, к примеру, отрывок.

"Тоскливый символ христианской культуры - недолюбленная проститутка, предлагающая любовь за деньги недолюбленному клиенту. Уберите из уравнения деньги, дайте этим несчастным заняться тем, что природа мощнее всего в них вкладывала, избточно для того, чтобы просто продолжиться, но достаточно, чтобы, построив культуру запретов, совершенно изуродоваться. Оставьте их в покое, займитесь теми, кто убивает и обижает.

- Нет! Мы не займемся! Мы будем их дискриминировать, потому что у нас тоже репрессирована чувственность, нам самим в девяносто лет сняться юные тела и их символические заменители. Мы не дадим! Мы не позволим! Человечество стоит на краю СПИДа!"

По-моему, это совершенный Розанов: по силе чувства, по личному жару, с каким только и можно писать публицисту о поле, о половом.

(За чтением "Мне сорок лет" Маши Арбатовой)

Жалостливость наших песен ("Что же ты гуляешь, мой сыночек, одинокий, одинокий...", "Ты жива еще, моя старушка...", "Ой, пропадет, он говорил, твоя буйна голова...") и зубодробительность русской полемики. Розанов, как ласковое теля, питался молоком этих двух священных коров. Обнаруживая в оппоненте приметы ослиного, он был готов заметить в нем же и ангельские черты. И нередко - замечал, меняя мнение о своем заочном визави на прямо противоположное, чем приводил в недоумение публицистов-снайперов и правого, и левого лагеря.

Вспомнил выступление Дедкова, году в восемьдесят восьмом в Саратове на каком-то семинаре, где собирались лекторы общества "Знание". Можно ли строить общую жизнь по Розанову? - спрашивал Дедков. То есть безусловно хорошо, что Розанова наконец-то напечатали (только начинали печатать, с оговорками и не самое важное), но вот получится ли, узнав и приняв розановское отношение к обществу, к прогрессу, обновить наши коллективистские начала? Тогда заправлявшие перестройкой идеологи очень стремились к обновлению своих покосившихся конструкций. А получилось, конечно, совсем не то, чего они чаяли. На смену служению общественному благу - пускай принудительному, навязанному, не обусловленному личным выбором - пришли цинизм и ничем не ограниченная личная воля к самообогащению и самодовольству. Которым, что Розанов, что Дедков, - имя глухо.

(Анонс дедковских литературных чтений в Костроме)

Ненормально государственное устройство, при котором министр получает "в пять раз менее, чем скромно живущий журналист, и в два раза меньше, чем фельетонист с талантом". ("Механизм падения русского царства"). Нельзя сказать, что Розанов приметил эту червоточинку, лишь когда империя погребла под своими обломками и министерства, и газеты. (Кстати, сегодня ситуация - один в один - повторяется. Официальный оклад российского министра гораздо меньше того, что платят репортеру одного из центральных телеканалов.) Однако понимание целесообразности и личные интересы, как водится, разнились. "Не дают авансов. Нужда".

Розанов - в одной компании с Ницше и Шестовым - не боится признаться, что он-де не такой подлец, чтобы "жить по морали", поскольку душе его не долго гулять по своей воле. "Гуляй, душенька, гуляй, славненькая, а вечером пойдешь к Богу". Вот этого "гуляй" никак не могут признать все защитники прогресса, Европейской хартии и прав человека. Марксисты, большевики, а сегодня - Америка, не переболевшая уолт-диснеевщиной, комплексом спасателей от мирового зла, в сущности, служили и служат одному делу - устроению жизни по законам добра и предотвращению гуманитарных катастроф. Розанов, Ницше и Шестов для этих гуманистов - даже не "цветы зла", а необъяснимые мутанты на грядке всепобеждающего человеческого духа, которые нужно как можно быстрее выполоть.

(Бомбили сербов)

"Суть современного писателя - что он не чувствует себя вовсе в истории, а "в нашем времени" только, и с этим "своим временем" услужливо связан, для него старается, перед ним оправдывается и извиняется <...> "Не издают" - и он плачет. "Читают" - и в восторге" ("Мимолетное. 1915 год"). Для удобства понимания этой розановской мысли людьми сегодняшними слово "писатель" следует заменить на "журналист". (Такого жесткого деления людей пишущих на две разные профессии тот век не знал.) Журналистика по природе своей подлаживается и под издателя, и под читателя. Любопытно, что Чуковский, которому Розанов посвятил эту запись, в дневнике своем отметил: "Вся сила Р-ва в том, что он никого и ничего не умеет слушать, никого и ничего не умеет понять". Из таких-то непоняток и вышла неангажированность розановской публицистики. А понятливые, то есть вовлеченные в политические процессы авторы, оказались партийны или анти-партийны. (Неизвестно еще, что гаже.)

И Ницше, и Розанов воевали с Церковью как с убийцей всего радостно-жизненного, плотского, бурлящего, истекающего соками. "Темными лучами" Иисуса они оба были ослеплены, так что другой Церкви, пасхальной, уже почти и не видели. Странно, что в Ницше совсем не чувствуется следов детскости, хотя канун Рождества и Пасхи он обычно проводил дома, в семье (пасторский сын). Но почему-то этого уютного, теплого христианства в нем не осталось, словно кислота университетских лекций вытравила ребенка. Напротив, Розанову к ненависти к Христу не дают скатиться дом, семья, Кострома, закутки памяти о куличах и крашеных яйцах. Вот о чем бы писать проповеди нашим отцам духовным, а не мурлюкать перед телекамерами об экспансии католичества на святую Русь. Как будто бы понтифик заслал нам бациллу вне-церковности.

(Истерика по поводу католических приходов в России)

Не очень-то я верю розановским жалобам, что жесткие рамки статьи либо фельетона будто бы душили его свободно льющийся слог. "А нужда за горлом стоит: "пиши", "умей". И так, все сокращаясь в форме, дошел я до теперешних статей: но и теперь еще "чем длиннее, тем легче дышится", а "коротко - дух спирает" ("Литературные изгнанники"). Во-первых, хорошему танцору "форма" не мешает, а Розанов выделывал такие словесные коленца, что читатели-зрители забывали, какой именно танец им обещали исполнить: вальс или "семь-сорок". "Зрители удивляются трудности движений, неестественности почти извращенных положений тела, - ибо само по себе этих положений тело никогда не примет, никогда их не принимает и балерина сама для себя. Одна и в пустой комнате она никогда так не начнет танцевать! Это все танцуется для зрителей, чтобы кого-то занять и кого-то удивить" ("Танцы невинности"). Сам для себя Розанов так бы не писал - даже делая интимнейшие записки, он предполагает воображаемого "друга-читателя", с которым не церемонится и перед которым в то же время заискивает. Это, стало быть, во-первых, а во-вторых - преодоление узости формы доставляло Розанову почти чувственное наслаждение: "а-а, ты - узка, а я в тебя все ж просуну - все самое дорогое, неудобнопроизносимое, изнаночное". И катарсис (по Выготскому), который испытывает читающий Розанова, достигается за счет самосгорания двух взаимоисключающих эмоций, формального и содержательного начал. Розанов выбирает самое неподходящее содержание, чтобы оплодотворить его формой - формой рецензии, заметки, комментария.

Розановские "памятки", оставляемые возле всякой женщины, имевшей близость со многими мужчинами, - исключительно верно! Философия "памяток", "следов", ползущих запахов чужой спермы и чужих выделений физиологичнее и тоньше фрейдовских исследований бессознательного. Единственный Протей русской философии: сбоку - язычник, сверху - христианин, а снизу - и впрямь что-то бабье, и ругатель, и плебей, аристократ в Духе Божьем.

(Объявления о "досуге" в газетах)

Стать Розановым - мечта для избранных, косить под Розанова - легко и неопасно. В сущности, отрицая Розанова - приходишь к отрицанию и отечества, и западных святынь, и всей нашей русской березовой каши. Он как будто подмял под себя всю последующую историю России и нежно, со всхлипами, каясь в своем грехе, ее изнасиловал.

А затем сочинил судебный очерк (ну хотя бы для "Московского комсомольца") - о том, как присяжные насильника оправдали.