Русский Журнал / Обзоры /
www.russ.ru/culture/20021003_ma.html

"А мне оставь хотя бы боль!.."
Послеюбилейные размышления

Вера Максимова

Дата публикации:  3 Октября 2002

Вся прошлая неделя, казалось, прошла в юбилейных торжествах. Хотя не вся, всего лишь ее начало, так что действительно - казалось. Но слишком велика была плотность юбилейных торжеств и слишком авторитетными, если можно так сказать, юбиляры и даты. "Раздел" юбилея Ефремова - конечно, меньше, чем раздел театра. И все-таки, когда сами торжественные и праздничные вечера позади, есть смысл и время разложить впечатления по полочкам, рассортировать впечатления. Тем более, что в ближайшее время таких юбилеев не предвидится.

***

Праздничный день в "Современнике" начался утром. Как бывает в семейных, чтящих ритуал домах. К двенадцати часам отворились двери, и с Чистопрудного бульвара в величайшем порядке, без шума и толчеи, в вестибюль и в фойе вошла толпа... Театральные люди, приглашенные гости, актеры созданного Ефремовым сорок шесть лет назад театра, - потонули, растворились среди массы "людей - просто". Упрямо следующая своей идее "театра для людей", Галина Волчек отменила доклады, спичи и сетования, сказала несколько взволнованно - радостных, а не печальных слов. Зазвучала музыка - арфа, скрипка, рояль, Моцарт, Чайковский, Бетховен и - Юбилейная выставка открылась. Верно и не без риска задуманная. Почти вся черно - белая, аскетически сосредоточенная. Вся - из портретов Ефремова (большая часть фотографий - Игоря Александрова) с одним цветным, пожалуй, самым страшным, так ощутима в нем натужная искусственная веселость, так велика изношенность в знакомых чертах, замышленного природой на долгий срок театростроителя Ефремова.

"75 ракурсов" (название выставки), - лиц, ликов в жизни и ролях, начиная с первой детской фотографии. Понятные без пояснений и надписей фотографии слагаются в мощная волну жизни, многозвучную и многоликую оду - от радости начала к трагедии конца.

Силой известных обстоятельств разорванное на две половины празднование семидесятипятилетия Олега Ефремова сначала - в "Современнике", потом в табаковском МХАТе - получилось разным.

В "Современнике" - отмечали день рождения с музыкой, пением, чтением стихов, то есть подарками - от очень близких, хоть и знаменитых, - сына Михаила Ефремова, теперь до наваждения на отца похожего (даже голос - тот самый); от первооснователей "Современника", которых осталось только трое - Галина Волчек, Игорь Кваша, Лилия Толмачева; от соратника по многолетней борьбе, старейшины нашей сцены, прервавшего ради Олега подготовку к собственному юбилею - Юрия Петровича Любимова; от Елены Камбуровой, Юлия Кима, Владимира Дашкевича, песни которых Олег любил; от Аллы Пугачевой, более чем всегда неистовой и отчаянной в этот вечер.

Не слишком срепетированные и подогнанные друг к другу, не гладко, а шероховато соединялись, соотносились, давали живое ощущение Ефремова, наваждение, видение его: cтих Высоцкого к пятидесятилетию режиссера, который прочитал - прокричал Ефремов - сын: "Мы пара тварей с Ноева ковчега... Мы из породы битых, но живучих..."; и любимая Олегом Николаевичем пушкинская "Осень" - "Октябрь уж наступил..." в чеканном и патетическом исполнении друга мхатовской и современниковской юности - Игоря Кваши; пастернаковский "Гамлет", который 85-летний Юрий Любимов читал совсем не так, как Высоцкий на сцене Таганки, - исповедально - тихо, в обретении нового смысла, а знаменитое и вечное: "Я один, все тонет в фарисействе..." - относил и к Олегу, и к себе, и к нынешним - близким по духу, и против нынешних - враждебных и чужих.

Музыки и поэзии было куда больше, чем прозы воспоминаний. Воспоминания допускались изредка, короткие, и те что были "не заношены", не заболтаны словоговорением. Вдруг Лиля Толмачева рассказывала о том, как сочинявший неудачные стихи ее молодой муж Олег принес однажды пастернаковское и выдал за свое. А она восторженно потребовала, чтобы Ефремов немедленно оставил театр и занялся поэзией, потому что он - "поэтический гений".

Выходил режиссер - затворник, гражданин мира Анатолий Васильев и вспоминал не то, как они для последних великих мхатовских стариков ставили легендарное "Соло для часов с боем", а то, как, подружившись в работе, ездили в пушкинское Михайловское и, возвращаясь на старом ефремовском "мерседесе", были уже в Москве, на площади Маяковского и вдруг Олег резко затормозил, выругался и закрыл ладонями лицо. В резком свете фонарей, глубокой ночью огромный, на цепи круглый шар - "долбило" ударял и рушил ветхие стены его бывшего дома - "Современника" у подножия гостиницы Пекин. Ефремов давно не работал там, руководил МХАТом. Но теперь вот сидел молча, в отчаянии, опустив в ладони лицо.

Юбилейный вечер в табаковском МХАТе оказался торжественней, масштабней, был решен в жанре "поминания" - с печалью и близко к тому типу чествований, который сложился с памятных советских времен. И выставка - в обилии аксессуаров, эскизов, фотографий, костюмов, портретов Ефремова была и по традиции выстроена тщательно. Вызывающий ностальгические слезы марш из первых "Трех сестер" звучал. Белый (не легенький) фасад дома Прозоровых с колоннами из ефремовских "Трех сестер" был поставлен на круг сцены.

Декорация Левенталя - пейзаж ранней весны с тонкими, зеленеющими стволами деревьев, поднятый высоко к колосникам - под небеса, составлял необходимый фон красоты и поэзии. Ощущалось старание, с которым нынешний, присмиревший при новом руководителе МХАТ к юбилею Ефремова готовился. (А доводилось бывать здесь и на других чествованиях, где мятый портрет Станиславского висел, а вокруг него, сморщившись, как от уксусной кислоты, - пожелтевшие лапы несвежих елок казались снятыми с чьей - то могилы, а участники читали текст по бумажке.)

"Современник" на своем празднике лирически общался со своим бывшим вождем. В забвение всех обид и несправедливостей, Олег - Алик снова был неприкосновенным, единственным, любимым. На сцене МХАТа происходило некое извлечение уроков из истории тридцатилетнего ефремовского царствования и ефремовского ухода. "Как быть дальше" оказывалось важнее того, "как это было". С обычной легкостью и непринужденно выступил министр культуры Михаил Швыдкой. С печальной значительностью вышел нынешний лидер МХАТ, - Олег Павлович Табаков и едва ли не впервые мы услышали, что Ефремову во МХАТе, видимо, плохо помогали; что помнить ушедшего нужно к о н к р е т н о, то есть делами, и не на сцене только, а, например, на знаменитой мхатовской аллее Новодевичьего кладбища, где могила Олега Николаевича в порядке и ухожена, тогда как могила Константина Сергеевича и других "первооснователей" - в неряшестве, потому только, что умерли давно.

Не мхатовец, а вахтанговцев Михаил Ульянов, в последние годы много с Ефремовым снимавшийся, им очарованный, предсказал, что с течением лет подобные встречи - вечера станут все реже и нужно при этом не потерять памяти и влюбленности в Олега.

Выплыв, наконец, из премудрых проблем театральности, которую Ефремов то ли отвергал, то ли принимал, Марк Захаров порадовал смешным и простеньким рассказом о том, как утешал его Олег Николаевич после запрещения знаменитого "Доходного места". Точно следуя песенке своего доктора Айболита: "Это очень хорошо, что пока нам плохо...", уверял - запрещенный спектакль станет легендой, а разрешенный то ли станет, то ли нет...Так они говорили, а самое интересное происходило на большом экране слева, поднятом над сценой. Там в видеозаписях и фрагментах из фильмов возникал Ефремов, его лицо, его голос, его роли.

Молодой, в запыленном комбинезоне тракториста склонялся он над землей, выковыривал бледный росток пробудившегося к жизни семени и улыбался во весь рот ослепительной своей улыбкой. Это был фильм "Первый эшелон" и солнечная молодость Ефремова. Фрагмент повторялся, отбивал отрезки времени, в которые Ефремов старел, слабел, становился горьким, горестным, усталым.

И хотя Олег Павлович Табаков пришел на празднование в "Современник", а во МХАТе в почетном ряду гостей сидел Игорь Кваша, мало что связывало оба юбилея. Ощущение живого, большого сложного Ефремова не становилось полнее и цельней от того, что чествовали его на двух площадках. Не хватало созвучия голосов. Об этом и Табаков сказал, что два дня рождения одного человека "до" и "после" - не очень по христиански. В юбилейные дни оскорбительно и горько ощущался разрыв, дележ Ефремова.

А вот Пушкин, которого Ефремов боготворил, великой ролью пушкинского Годунова необъятное свое актерское поприще окончил, - соединил на мгновения. Он звучал в "Современнике". Пушкинское - "Я скоро весь умру..." мощно, с величавой простотой прочитала Ия Саввина... И то же самое размышление поэта о смерти и бессмертии, исповедь и завещание "другам" в записи повторил Ефремов. Это было самое сильное из всего увиденного и услышанного на мхатовском вечере. На этом бы и кончить, замкнуть круг. Но нет. Финал мхатовского юбилея снизил Анатолий Смелянским, который изложил свой взгляд и свой краткий курс истории Художественного театра от раздела до наших дней. Лучше бы он, свидетель последней чеховской премьеры Ефремова, поспособствовал ее восстановлению, обереганию. Посидел бы на репетициях, помог бы советом. Тогда, наверное, не играли бы актеры так смутно, невыразительно, вяло весенний и светлый первый акт "Трех сестер".