Русский мюзикл

На самом деле, это нелепое словосочетание не столь уж нелепо. Есть в нашем театре зрелище, которое при желании может быть названо так. Адрес: Вознесенский переулок, Театр ОКОЛО дома Станиславского. Называется: "Русская тоска" и "Перед киносеансом" (или "Три музыканта и моя Марусечка").

Ах, если бы мы умели продавать и раскручивать драматические спектакли так же бойко, как американские мюзиклы... Но одна из главных особенностей нашего искусства в том, что деньги творцы получают в одном месте, а удовольствие - в другом. И то, и другое "в одном флаконе" пока не умещается. Оба спектакля Юрия Погребничко ("Русская тоска" поставлена несколько лет назад, "Перед киносеансом" - последняя премьера театра) созданы, естественно, ни для какой не для кассы, но пользовались бы бешеным успехом у самой широкой публики. Если бы кто-то ими занялся... если бы мы так же сильно стремились к самоидентификации, как американцы... если бы мы так же страстно хотели быть не как все... Эти два изящных музыкальных спектакля, уверена, дали бы нашему новому зрителю и развлечения куда больше, чем холодноватое созерцание американских мюзиклов. "Русская душа", обожающая страдания и проблемы, узнает в этих спектаклях себя и оттаивает в стенах маргинального, как считается, Театра ОКОЛО, куда, тем не менее, приходят люди разных поколений, и юные невежды, и эстеты со стажем. И каждый получает свое. Даже загадка этой самой пресловутой "русской души", о которой века размышляет русская литература и публицистика, тут ненадолго приоткрывается.

"Русская тоска" и "Марусечка", сыгранные в жанре "ностальгического кабаре", - чисто наше изобретение. Погребничко давно мечтал о театре, который бы задевал "вне слов и понятий, вне сюжета и сцепления эпизодов". И он его создал. Слов - минимум. Музыки - в избытке: у Погребничко это называется "песни композиторов на стихи поэтов" - известные городские романсы 30-40 и прочих годов, знаменитые шлягеры Вертинского, Лещенко, Изабеллы Юрьевой, не менее знаменитые хиты советской эстрады, народные песни и заплачки. Все это сплетено в сюжет-аккомпанемент нашей жизни, нашего вечного неудовлетворения и вечного томления духа. Текст и мелодии, с которыми у нашего зрителя, несомненно, связаны собственные ассоциации, и становятся главным героем спектаклей. Поет - Наталья Рожкова, певица, обладающая не просто большим голосом, но искусством исполнительской стилизации: под старину, под народную интонацию, под оперу или оперетту... Она и актриса-клоунесса, каждый выход которой режиссер обставляет как драматическую миниатюру. В "Русской тоске" ей "аккомпанируют" и ее "комментируют" баянист Николай Косенко и лучший актер Погребничко Валерий Прохоров. В "Марусечке", кроме певицы и трех музыкантов (все того же баяниста, гитариста Александра Кулакова и пианиста Юрия Кантомирова), на сцене появляются двое зевак: киномеханик Саша (Александр Зыблев) и девочка Маруся (Маша Погребничко), наверное, зрительница провинциального кинотеатра. Виртуозно и гомерически смешно все вместе они разыгрывают не просто концерт перед киносеансом в некоем маленьком городке, а драматичную и сентиментальную одновременно поэму провинциальных отношений. Про каждого из этих персонажей можно рассказать свою историю: о дружбе и соперничестве среди музыкантов, о том, как певица безнадежно влюблена в баяниста, о том, как циник и скептик Саша (наверняка выпивоха) мечтает, чтобы вся эта... ежевечерняя лирика наконец-то кончилась и можно было бы отвалить домой. А для Маруси, девочки с улыбкой ангела, наряженной в бабушкино (или мамино) "взрослое" платье, это "кино" - может быть, как бал Наташи Ростовой, самое красивое и значительное переживание юности. Она кружится по сцене, наверняка воображая себя принцессой. А зритель наверняка припоминает в этот момент свою первую любовь. Таков уж зритель у Погребничко: даже на классических пьесах он умудряется бредить сюжетом собственным, а не общеизвестным.

В спектакли Погребничко впадаешь, как в сон или болезнь, целиком выключаясь из реальности. Они искрят, как два поцеловавшихся электрических провода: от ироничной невозмутимости, с какой играют актеры, - и от серьезного волнения, которое при этом охватывает вас; от узнавания вами себя в каком-нибудь герое на сцене - и от смеха сквозь слезы, который рождает эта самооценка; от столкновения в актерской игре условности и бытовизма; от неожиданных шифровок и расшифровок до боли знакомых жестов, взглядов, песенных строк или мелодий. Погребничко не любит ничего договаривать. Ему всегда неохота. Он кидает зрителю наживку. И если тот заглотнет ее, может состояться разговор по душам. Погребничко склонен к метафизике. В его театре существуют одновременно все времена, живут разные воспоминания и разные фантомные боли. Времена и нравы он спрессовывает в идеальные образы и штампы и с ними ведет игру. Игра иронична. Можно даже сказать, что Погребничко ироничен по отношению к своей иронии. Однако, несмотря на множество пластических кульбитов в его спектаклях, больше всего режиссера занимает, "как сложены слова". Он литературен, как все его поколение. Для него прошлое есть повод настоящего. Он мог бы с полным правом повторить за Набоковым: "Я люблю следить за странными очертаниями теней, упавших на далекие жизни". Но если раньше жизнь, проносившаяся мимо, вызывала в нем глухую досаду (так, по крайней мере, казалось), то теперь его взгляд потеплел. "Жизнь всегда мудрее нас, живущих и мудрствующих", - будто согласился он с Сарафановым, героем пьесы Вампилова "Старший сын", которую ставил не раз.

Бедная советская провинция, существовавшая в трагическом разрыве со своим литературным и историческим прошлым, некогда вызывала в Погребничко законное раздражение. Он жил, любя и ненавидя ее. Пытаясь избавлять себя и нас от врожденных комплексов и понимая, что это вряд ли возможно. Теперь, когда официальные "прелести" той жизни, слава богу, канули в Лету, его воспоминание о людях той эпохи стало нежнее. Те были наивнее, простодушнее нынешних, но, кажется, ощущали себя несравненно счастливее нас. А лучшие были и вовсе свободнее. Говорили, что думали, и, может быть, нелепо, но радостно обустраивали свою частную жизнь в стране, которая эту частную жизнь отвергала. "Жаль, что мы друг другу так и не успели что-то очень важное сказать", - пленительно выпевает "перед киносеансом" клоунесса Наталья Рожкова. И сотни раз слышанная строка романса вдруг осознается как символ быстро убывающего времени.

Две главные эпохи для Погребничко, любимая и нелюбимая, чеховский XIX век и страна под названием СССР, стали прошедшим и вдруг встали рядом. Теперь обе есть классика - и обе вызывают рефлексию и ностальгию. Знаком этой "русской тоски" в спектакле "Перед киносеансом" - два молчаливых алебастровых создания: голова грустного Гоголя и торс гордой девушки с веслом. Обе "скульптуры" забиты досками, назначение которых понятно лишь советскому человеку: так прежде, перед Новым годом, прятали елки в городских парках - чтоб не сперли. В сущности, ведь и Гоголь, и девушка - тоже "наше все". Пространство советской страны, которое Погребничко исколесил в своих прежних спектаклях вдоль и поперек, вдруг разомкнулось через "ностальгическое кабаре" в пространство русской ментальности. Боль переросла в философию. Оказалось, что "загадочная русская душа" (которой и сам режиссер наделен в большой мере) - понятие, ставшее нарицательным, но не переставшее быть неясным, - не изменилась ни за два века, ни за полвека ничуть. А "русский человек", как и прежде, не умеет ужиться с самим собой, все мается и никак не начнет просто жить. Он всегда не в ладах с настоящим. И всегда в страшно сложных отношениях с прошлым. Это ощущение вечного постоянства принесло в мир Погребничко если не гармонию, то душевное равновесие. И советский шлягер "Сиреневый туман" зазвучал в нем так же трагически ясно, как марш из "Трех сестер".

Наше вечное стремление "догнать и перегнать Америку" смешно, но живуче. Вот, взялись прививать американский мюзикл на русской сцене, поленившись оглянуться вокруг и забыв, что чужое, высаженное на нашу почву, вечно дает какие-то неожидаемые всходы. Американский мюзикл насквозь серьезен и праздничен. Если уж миф про Золушку, то пунктиром - про страдания в доме мачехи, много - про бал и, конечно, про свадьбу с принцем. "Русский мюзикл" насквозь печален и ироничен по отношению к себе. У нас - про Золушку, сбежавшую с бала, и про то, что туфелька может вообще не найтись. Русская тоска, как и русская жизнь, - это ведь сказка про белого бычка: никогда не кончается. Вместо финала - бурный смех, заканчивающийся слезами, или слезы, переходящие в приступ хохота. Никакого хеппи энда, просто покачивание на волнах нашей памяти. Однако путешествие в прошлое и без всякого "энда" будет приятным, потому что это путешествие по времени, которое нам дороже и будущего, и настоящего.

В сущности, театр Погребничко всегда был ностальгическим кабаре. Однажды на вопрос, как он работает, режиссер ответил: "Художнику что-то приснилось, он что-то подумал о море и... стал творить". Это настроение прозрачной импрессионистичной акварели и есть главное удовольствие его "русских мюзиклов". При всей их печали, они оптимистичны. И проникнуты любовью-жалостью к тому странному нутру, что воспитано в нас нашей странной страной, хотя, как ни крути, составляет своеобразие и нашего театра, и нашей литературы. А сейчас существует в подвале. Правда, ОКОЛО дома Станиславского .

• Мотив сезона-1
• Мотив сезона-3