Новый год в Центре современной драматургии и режиссуры открылся спектаклем братьев Владимира и Олега Пресняковых "Пленные духом" (режиссер - Владимир Агеев). Несколько раньше в казанцевском центре прошла премьера пьесы финского драматурга Кристиана Смедса "Ледяные картины" в постановке режиссера из Финляндии Йоэла Лехтонена.

При всем несходстве постановок общей была тенденция, которую чуткий к переменчивым настроениям времени драматург Максим Курочкин обозначил как возвращение романтизма.

Смена вех

Третий раз за последние два века европейская культура совершает крутой поворот: от разума - к чувствам, от объективного - к субъективному, от созидания - к разрушению, от эволюции - к бунтарству. Аналогии с ситуацией, сложившейся в канун появления романтизма - на рубеже XVIII-XIX веков, отмечаются во множестве работ, а сходство с процессами, происходившими в конце XIX - начале ХХ веков, вообще кажется неприлично близким. Когда на фестивале "Новая драма" один из ведущих театральных продюсеров - буржуазная, по определению, фигура - говорит о пришествии талибов и крушении нью-йоркских башен-близнецов как начале обновления и очищения, на память невольно приходят строки русских символистов:

Да! Сей пожар мы поджигали, -
И совесть правду говорит,
Хотя предчувствия не лгали,
Что сердце наше в нем сгорит.

Когда словно в насмешку над уничтожающими откликами критиков балабановский "Брат-2" становится кинохитом десятилетия, а брутальный Данила Багров - любимцем новорусской интеллектуальной элиты, перед глазами оживают "сильные личности" из сочинений неоромантиков столетней давности - герои Джека Лондона или раннего Горького.

Бурно возросший интерес к русской религиозной философии начала ХХ века (которую правильнее было бы назвать "любомудрием" для различения с "правильной" академической наукой рационалистического Запада) не только вызывают эффект дежавю, но и кажется логически оправданным. Автор РЖ Наталья Серова недавно заметила, что в итоге своего развития западная философия обанкротилась как инструмент рационального построения общества и сегодня русское любомудрие, основанное на поиске нечаянного озарения свыше, предстает более надежным компасом, нежели путеводители позитивистов, гарантированно ведущие в тупик. Как писал свидетель мировых катастроф Николай Бердяев, "когда все ощущается изжитым и исчерпанным, когда почва так разрыхляется, как в нашу эпоху, когда нет уже надежд и иллюзий, когда все разоблачено и изобличено, тогда почва готова для религиозного движения в мире".

В современном театре одним из признаков третьего прихода романтизма стал обостренный интерес режиссеров к наследию Эдмонда Ростана: мирзоевская постановка "Сирано де Бержерака" в Вахтанговском театре, райкинский "Шантеклер" в "Сатириконе", премьера 2003-го года - "Белый джаз для двух Пьеро" (постановка Ирины Лычагиной по мотивам ростановской пьесы в Театре Наций).

За режиссерами пришел черед драматургов. И тут впору отметить важное отличие между ситуацией столетней давности и нынешней: неоромантизм и символизм конца XIX века возникли как вызов реализму, современная нео-неоромантическая драматургия рождается из недр социальной драмы.

Жажда пафоса

Всего лишь два месяца назад братья Пресняковы стали широко известны после премьеры во МХАТе пьесы "Терроризм" в постановке Кирилла Серебренникова.

Несмотря на екатеринбургскую прописку, Олег и Владимир подчеркнуто дистанцируются от принадлежности к "школе Коляды" - генерации молодых, социально акцентированных драматургов, успешно осваивающих российское и европейское театральное пространство. Тем не менее, специфическая уральская фактура, ужаснувшая и покорившая Европу, берет свое - герои "Терроризма", "Сета-2", "Европы-Азии" находятся в несомненном родстве с впавшим в детство стариком из богаевской "Русской народной почты", отчаянным, суицидально настроенным подростком из сигаревского "Пластилина" и полусумасшедшими женщинами из пронзительной пьесы Коляды "Уйди-уйди".

В "Пленных духом" преподаватели-филологи Екатеринбургского университета совершили внешне неожиданный кульбит - и с головой нырнули в неоромантическую атмосферу начала ХХ века.

Летом прошлого года РЖ писал о постановочной читке пьесы в Театре.doc, режиссером которой был тот же Владимир Агеев: "Трагедийная сторона фарса была обозначена пунктирно, но люди, читавшие пьесу, уверяют, что в ней совершенно по-новому раскрывается вопрос о Творце и самом акте Творения, а помимо водевильных реприз и абсурдистского контекста драма пропитана высокой психоделией". Было крайне интересно, каким предстанет полноценный спектакль Агеева, прежними своими постановками заслужившего репутацию одного из самых вдумчивых и тонких режиссеров Москвы.

Вместо напрашивающегося движения в сторону водевиля или постмодернистской буффонады (выигрышные и, главное, заложенные в тексте пьесы решения) режиссер выбрал куда более сложный путь - неромантическую драму.

На сцене торжествует модерн - возродившийся и заново осмысленный. Он царит в великолепно минималистских декорациях (белый пол в виде таблицы Менделеева, полупрозрачные экраны, за которыми происходит часть действия), костюмах (персидские доспехи и копье слуги из усадьбы Блока, наряды Арлекина и Пьеро, в которые облачены Белый и Блок).

Агеев, ранее смело вводивший в тургеневский "Месяц в деревне" тексты из Платона, столь же решительно дополнил язвительную пьесу братьев фрагментами из произведений Андрея Белого.

И - удивительное дело. На недавней премьере "Сладкоголосой птицы юности" в "Современнике" Теннеси Уильямса был осовременен вставками, которые по просьбе режиссера сочинила Нина Садур. В "Пленных духом" самыми современными по духу оказались тексты, заимствованные у Белого. Потому что именно они в наибольшей степени отвечали устремлениям эпохи и наиглавнейшему из них - жажде беспримесного пафоса.

Главными героями спектакля стали не Блок (в исполнении Артема Смолы), не Любовь Дмитриевна (красавица Анна Невская, упакованная в космический скафандр), не уступающий в чудаковатости "лирикам" химик Менделеев (ранее уже игравший у Агеева его "фирменный актер" Алексей Багдасаров), а мать Блока и Белый - в феерическом исполнении Ольги Лапшиной и Анатолия Белого.

Зрители казанцевского центра давно уже ходят "на Лапшину и Белого". В минувшем сезоне их роли в "Ощущении бороды" и "Откровенных поляроидных снимках" отмечены премией "МК" и "Чайкой". И все же, работа в агеевском спектакле стала, вероятно, новой точкой отсчета в их актерской карьере - они впервые получили драматический материал, позволивший проявить весь спектр своих возможностей, и шанс этот использовали на сто процентов.

Лапшина играет роль с такой экспансивностью, с таким неудержимым материнским эгоизмом, что не остается ни малейшего сомнения - именно она и есть Вечная Женственность, воспетая поэтом. Без нее не было бы ни стихов (она всячески поощряет опыты сына, ее интригами Сашеньке удается сохранить реноме перед столичным гостем), ни Блока-мужчины (она устраивает ему объяснение в любви с дочерью Менделеева). Неизвестно, выжил бы без нее Сашенька в этом жестоком мире (на дуэли двух поэтов она подговаривает сына выстрелить в спину противнику).

Андрей Белый в исполнении Анатолия Белого своей фантастической пластикой, мимикой, игрой тонов заполняет всю сцену. Кажется, он присутствует везде и всюду - благо роль дает ему для этого все возможности. Смола, бесконечно органичный в паре с матерью, проигрывает в столкновении с оппонентом.

В финале спектакля герои срастаются в некое подобие кентавра, о котором грезит Белый. "За занавесом" остается многое: странная дружба, "брак втроем", уход Любови Дмитриевны к Белому, ее возвращение и "параллельная жизнь" с мужем, наконец, поздние стихи Блока, в которых он ставит точный диагноз происшедшему:

Протекли за годами года,
И слепому и глупому мне
Лишь сегодня приснилось во сне,
Что она не любила меня никогда...

Но все эти пунктиры грядущей жизни-катастрофы скорее достроены режиссером и актерами, в пьесе они прослежены не до конца. Такое впечатление, что раздев догола двух знаковых персонажей нашей культуры, драматурги испугались и к финалу выдали им клоунские наряды, а лица закрыли шутовскими масками. И если актеры готовы играть на пределе, то авторы начинают тормозить - и вместо ростановского самопожертвования во имя любви (или идеи) получается драма поколения, жаждущего идеала, но не способного на гибель ради него.

Впрочем, независимо от сказанного, спектакль стал подлинным пиршеством режиссуры и актерской игры, настоящим праздником на старте нового театрального года, а немая сцена в исполнении Ольги Лапшиной и Алексея Багдасарова, когда мать Блока и Менделеев минут пять безмолвно всматриваются в "другую жизнь", - одна из тех находок, которые оправдывают само существование режиссерского театра.

И еще один момент: первые рецензии на "Пленных духов" в московской прессе были крайне негативными. Причин для столь резкой реакции, скорее всего, несколько: конъюнктура (два успеха подряд за два месяца - это слишком), снобизм (признать идиотами Блока и Белого - это значит признать идиотом себя, не все на это способны). Главный аргумент критиков - пьеса бездумно смешна, глупа, это вообще не драма, а анекдот.

Между тем, раздражающая критиков жанровая неопределенность постановки (создающая понятные трудности в написании рецензии на спектакль) - один из принципиальных постулатов романтической и, особенно, неоромантической традиции. Так же, как и отказ от "комизма дидактики", о котором писал Наум Берковский в "Статьях и лекциях по зарубежной литературе" (СПб, "Азбука-классики", 2002).

Берковский пишет: "Мольер для романтиков не юморист. Они считали, что комизм Мольера - прозаический по своему духу и складу. Они не принимали в комизме дидактики, поучений, прикладных целей. Если вы смеетесь для того, чтобы своим смехом что-то исправить или кого-то исправить, - романтики это рассматривали, как унижение для юмора, как удешевление и огрубление юмора".

Более того, в неоромантической драматургии столетней давности можно найти примеры таких "анекдотов". Если бы премьера "Смуглой леди сонетов" Бернарда Шоу состоялась в январе 2003 года, она бы, вероятно, встретила тот же шквал упреков, что выпал на долю екатеринбургских братьев.

Разумеется, на стороне великого ирландца - время и постановочная традиция. Пресняковым остается сделать совсем немногое - подождать.

"По направлению к любви" - финский опыт

Финская драматургия, говорят, переживает нынче небывалый взлет - и в это охотно верится. Пьеса Смедса поначалу кажется типичным образчиком "новой волны" - рвотным рефлексом европейской культуры на предшествующее засилье постмодернизма, лишившего западного человека его последней надежды - надежды на ад.

"Скажите дети, отчего мамуля никогда не выигрывает в лотерее? Отвечу: из-за вас. Вы, детишки, родились в несчастливые дни", - говорит Мамуля детям в самом начале пьесы. А вот реплика Проповедника: "Если бы мой сосед хоть на чуточку изменил свой характер к лучшему, то, может быть, и я холодным зимним утром не стал бы больше ссать в дверной замок его машины".

Но по ходу спектакля происходят неожиданные метаморфозы. Социальная драма превращается в наполненную черным юмором детскую сказку, а затем - в лирическую поэму о праве человека на любовь и неизбежность встречи с нею.

Похожие на гномов актеры в колпачках разыгрывают сказку про Харри, который утонул и "никто не знает, что у Харри на дне реки Оулу все хорошо. Пальцы погрузились в мягкий ил, и волосы колышутся, соревнуясь с водорослями. Хорошо здесь". И невольно вспоминаешь, что Северная Европа - родина не одной только "Догмы", но и величайших сказочников Ханса-Кристиана Андерсена, Сельмы Лагерлеф, Астрид Лингрен, Туве Янссон.

А когда Любимая в последней, десятой картине чертит мелом на железных досках параллельные линии и читает любовное письмо: "И я узнаю твое присутствие во мне, в моем теле, и слегка улыбаюсь, и радость переливается через край, тоска разрывает меня, и это невозможно выдержать: если бы дали полную власть, то с жестокой, слепой страстью я немедленно припала бы к твоим коленям и начала бы этот ад снова... Когда-нибудь я сделаю это, в своих мыслях, и пусть моя сумасшедшая любовь, которую невозможно выдержать, вырвется на свободу..." - становится ясно, что над техногенной пустыней "конца истории" входит солнце нового, неизведанного дня.

В одной из рецензий режиссера попрекнули "наложением финской тоски на чернушный русский интерьер". Между тем стилистика спектакля Лехтонена сродни фильмам классика мирового кино Аки Каурисмяки. Можно, конечно, и лауреата Гран-при последнего Каннского фестиваля обвинить в "русской чернушности" - но скорее всего речь идет о сохранившейся внутренней связи двух народов, более ста лет проживавших в одном государстве.

Сказки нашего времени

Приметы грядущего поворота проявляются во многих сферах - например, в обращении главного пересмешника театральной Москвы режиссера Владимира Мирзоева к грандиозной тетралогии Рихарда Вагнера. Первые рецензии достаточно сдержанны, но примечателен сам по себе факт, что "Зигфрид" и "Гибель богов" снова извлечены из паутины запасников.

Не менее показательны итоги практикума "Премьера", где уже второй год подряд представлено самое молодое поколение драматургов, как правило, не избалованное театральными постановками и не успевшее вписаться в московскую театральную тусовку. Если в 2001-м году тон здесь задавали бытовой реализм и театр внешнего правдоподобия, то на последнем практикуме преобладали не просто романтические, а скорее даже сказочные и фантастические мотивы.

В трех пьесах, особо отмеченных жюри, речь идет:

• об отце, который держал дочку в сундуке, а когда она сбежала, сам вместе с женой забрался туда ("Песни сундука" Иннокентия Афанасьева);

• о внезапно ослепшем подростке, который потерял работу, любимую девушку, друзей, сестру, мать, зато получил возможность говорить с отцом, покинувшим их в детстве ("Нетинебудет" Нины Беленицкой);

• о домовом, в которого превращается главный герой, заглянувший в сторожку, где в годы его детства жила бабка-колдунья ("Сказки старого Ксафана" Алексея Плохова).

Особый успех имела коротенькая пьеса немки Ингеборги фон Цадоу "Помпиния", названная участниками практикума "Беккетом для детей" (ее поставил уже известный нам Йоэл Лихтонен, пригласивший двух актрис из "Ледяных картин" - Аню Галинову и Надежду Ширяеву).

Среди других пьес, представленных на "Премьере", - фантастическая комедия о параллельном пространстве, где супруги обретают не родившихся у них в настоящей жизни детей, трагическая драма о безнадежной любви сильного мужчины к сходящей с ума жене и притча о немецко-русском фельдмаршале, мечтавшем построить на одной шестой суши земной рай и создавшего вместо него модель концлагеря.

Общемировой контекст: "дальше, дальше, дальше..."

Российский театр делает первые робкие шаги к новому романтизму, а мир уже стремительно движется в этом направлении.

В Японии самым кассовым фильмом года (и лауреатом вполне взрослого Берлинского кинофестиваля) становится анимационная сказка "Унесенные призраками".

В американском кинопрокате все рекорды кассовых сборов бьют киносказка о Гарри Поттере и экранизация толкиеновского "Властелина колец".

В Англии самым богатым человеком года оказывается автор книги о Гарри Поттере Джоан Роулинг.

Человечество - по крайней мере, его "золотой миллиард" - жаждет сказки, ждет чудесного преображения жизни.

Знаю: желанное близко.
Нежен восход побледневший.
Знаешь ли, - ночь на исходе?
Слышишь ли - вздох о свободе -
Вздох ветерка улетевший -
Весть о грядущем восходе?

В это же время наиболее активные представители другой, не столь благородной части человечества стремятся "сказку сделать былью" - и взорвать существующий миропорядок.

И это - не более чем очередная параллель к неоромантизму столетней давности, в атмосфере которого зарождались мировые войны, революции, тоталитарные империи и всякого рода холокосты.

Людям начала третьего тысячелетия остается в утешение лишь одна романтическая иллюзия - будто бы трагедии повторяются в истории второй раз исключительно в виде фарса.