Художник Михаил Шемякин в прошлом сезоне ворвался в театральную жизнь Петербурга внезапно и скандально. Он выступил в роли автора общей концепции постановки, либретто, декораций и костюмов балета Чайковского "Щелкунчик" по известной всем с младых ногтей сказке Гофмана. Результатом стали - спектакль, на который невозможно достать билеты, и ворох рецензий, не оставивших камня на камне от этой работы. Но на этом Шемякин не остановился. В нынешнем сезоне он придумал еще один новый балет на старый гофмановский сюжет - "Принцесса Пирлипат, или Наказанное благородство". Как бы пролог к "Щелкунчику" Чайковского. Музыка была заказана петербургскому композитору Сергею Слонимскому. Балетмейстером остался Кирилл Симонов. А либретто, декорации, костюмы и саму постановку в целом - по-прежнему взял в свои руки сам художник. И теперь - 27 февраля - в рамках Третьего международного фестиваля балета "Мариинский" на сцене Мариинского театра состоится мировая премьера нового балета - "Принцесса Пирлипат, или Наказанное благородство".

В Петербурге накануне премьеры с Михаилом Шемякиным встретилась Екатерина Ефремова.

---

Русский Журнал: С чего же началась работа над вашим проектом "Щелкунчик" в Мариинском театре? Вы познакомились с Валерием Гергиевым?

Михаил Шемякин: Замечательный американский нейрохирург Френк Летчер, прекрасно говорящий по-русски, обожающий Россию и бывающий здесь постоянно, познакомил нас на одной из моих выставок. А потом друг Валерия Гергиева пианист Александр Слободяник привез его ко мне в Клаверак, в деревню, с ночевкой. Мы говорили. Гергиев уже мои работы довольно неплохо знал. Он предложил мне оформить и создать новую концепцию оперы "Любовь к трем апельсинам". Я с интересом взялся за дело, стал работать. Но позже мне было предложено Гергиевым же отложить работу над оперой и сделать балет "Щелкунчик". Сначала я отказался, потому что не очень-то хотел приниматься за балет, но Гергиев сказал: "Подумай, судя по твоим картинам, ты уже лет тридцать работаешь над "Щелкунчиком", сам того не подозревая". В принципе, он оказался прав. Я вырос в Германии. Я люблю немецких романтиков: Кляйста, Тика, Новалиса. Любимым, конечно, был Гофман. Когда я приступил к этой работе, то Гергиев надеялся, что я сделаю ее за два месяца, я же растянул на два года. Нормальный срок для создания серьезного спектакля. Ну, вот, дальнейшее вы знаете. Был шум и гам. Резко отрицательная пресса. Но к прессе российской, постсоветской относиться серьезно я никак не могу. Чаще всего пишут рецензии безграмотные или лживые люди. Я всегда с удовольствием читаю отрицательную прессу, которой больше всего, потому что она веселит и поднимает настроение.

РЖ: А как возникла идея создания нового балета на малоизвестный сюжет - "Принцесса Пирлипат", который называют прологом к сказке о Щелкунчике?

М.Ш.: Сюжет известный - та же самая сказка. Историю про орех Кракатук, принцессу Пирлипат и своего заколдованного племянника Дроссельмейер рассказывает больной Машеньке, когда та была напугана крысами (вернее, мышами в сказке), у нее случился жар и она порезала себе руку. Мысль поставить замечательную сказку Гофмана "Щелкунчик и мышиный король" возникла у блестящего балетмейстера Лопухова еще в тридцатые годы. Он заказал балет Шостаковичу, но как раз в то время композитор был разгромлен за музыку к балетам "Болт" и "Светлый ручей" и зарекся писать музыку для балета. А вообще-то, у хореографов уже возникало желание рассказать историю самого Щелкунчика. Зритель привык к тому, что на сцене появляется деревянный уродец, которому отрывают то руку, то ногу, которого Машенька таскает за собой. Издалека ничего не видно. Никто не понимает, почему она воспылала такой любовью к этому уродцу. Немножко из-за пропорций сцены эта история напоминает историю любви к фетишу. С таким же успехом она бы могла таскать по сцене папину туфлю или его шляпу. В моем "Щелкунчике" я захотел оживить его, вызвать у зрителя симпатию к этому персонажу.

Над одной его маской я работал где-то полтора года. Я сделал сотни эскизов для того, чтобы достигнуть этого странного выражения глаз, лица, носа. А в "Щелкунчике" у Вайнонена, если вы помните этот спектакль, приносится ширма, и история принцессы Пирлипат разыгрывается с помощью кукол. Моя мама Юлия Предтеченская, кстати, играла в Мариинском театре (после войны она много лет проработала в Театре кукол-марионеток у Евгения Деммени) именно в спектакле "Щелкунчик". Она принимала участие в кукольном исполнении истории Принцессы Пирлипат. Там появляется король, Крысильда, но, естественно, никто ничего не понимает, поскольку с пятого ряда уже невозможно разглядеть, что же делают эти крохотные куколки. Сюжет же длится меньше минуты. За это время невозможно рассказать трагическую историю превращения племянника Дроссельмейера в Щелкунчика. Лет десять назад состоялась премьера балета "Крепкий орешек" на музыку Чайковского - известного американского хореографа Марка Морриса, по-моему, в Бельгии. Там присутствует Принцесса Пирлипат, ее заколдовывают и расколдовывают. Но это абсолютно авангардный спектакль: заколдованный Щелкунчик оказывается в маске, в которой вратари играют в хоккей, а на Принцессу Пирлипат одевается маска поросенка. Сестру Машеньки пытаются изнасиловать под елкой. Родители пляшут, пьют виски и кока-колу. Такой модернистский спектакль, который пользуется и приязнью, и неприязнью. В Нью-Йорке он только что прошел с большим успехом. Когда Морриса спросили, почему название балета не "Щелкунчик", а "Крепкий орешек", он ответил, что это история ореха Кракатук, который никто не мог разгрызть, кроме Щелкунчика. Я подумал, что неплохо бы завершить эту эпопею и сделать полнокровный одноактный балет. Он будет длиться у нас около шестидесяти минут. Я сам написал либретто, которое позволяет действию "Принцессы Пирлипат" логично перетечь в "Щелкунчика". Я обратился к другу моей юности композитору Сергею Слонимскому, с которым мы довольно плотно поработали. Валерию Гергиеву понравилась эту идея. Сейчас готовимся к премьере, на которой балет "Принцесса Пирлипат" будет показан в один вечер со "Щелкунчиком".

РЖ: Как и в "Щелкунчике", в "Принцессе Пирлипат" Дроссельмейера будет танцевать Антон Адасинский?

М.Ш.: Он не танцует. То, чем он занимается в спектакле, называется пластической пантомимой. Антона Адасинского я действительно пригласил, потому что мы с ним (так же, как и со Славой Полуниным и с Анваром Либабовым) вместе работали: в свое время делали перформансы в Венеции. И, зная пластику Адасинского, я понял, что никто лучше него не сможет сыграть Дроссельмейера. Конечно, в театре сначала все были в шоке: "Как это так: клоун, мим на священных подмостках Мариинского театра!" Но поскольку я имел право по контракту приглашать людей не на танец, а на игру, то я настоял. Он действительно создал уникальный образ. Сейчас уже есть дублер Роман Скрипкин, который неплохо его заменяет, но "вычертил" этот образ, конечно, Адасинский.

РЖ: Он приезжает играть Дроссельмейера на каждый спектакль?

М.Ш.: Нет, только на ответственные спектакли. Когда приезжал Президент Америки, тогда вызывали Адасинского. В Париже он "пританцовывал" шесть дней подряд. В Баден-Бадене. То есть когда происходит нечто значительное, (хотя я считаю, что любой спектакль должен быть значительным), если он свободен и не где-то на гастролях, его вызывают. Но он довольно дорогой мим.

РЖ: Вы сказали, что музыку заказали композитору Сергею Слонимскому - другу своей юности. Что вас связывает?

М.Ш.: С ним мы вместе работали над скандальной постановкой оперы-буфф Шостаковича "Нос". Это происходило напротив Мариинского театра в Оперной студии Консерватории в 1967 году. Премьера продолжалась один вечер, после чего спектакль был арестован. А с ним мы просто дружили, работали вместе над спектаклем. Я любил его музыку, он бывал у меня в мастерской. Он обожает живопись нонконформистов. У него даже есть своя небольшая коллекция. Я подумал, что лучше него никто не справится с этой работой. Он необычайно гибкий, эрудированный музыкант, выдающийся композитор. Он написал замечательное произведение, где есть связь и с романтической линией, которая присуща балету Чайковского, присутствует и трагизм, и элементы сугубо авангардистские, вплоть до компьютерной музыки.

РЖ: Дирижировать мировой премьерой будет Валерий Гергиев?

М.Ш.: Да. Он будет за пультом на генеральной репетиции и на премьере.

РЖ: Вы родились в Москве, но детство свое провели в Германии. С чем это было связано?

М.Ш.: Мой отец был военным.

РЖ: Правда ли, что он был кабардинским князем и даже в тридцатые годы не боялся упоминать об этом факте в своих анкетах?

М.Ш.: Да, это верно. Поэтому с него шесть раз снимали погоны и даже выгоняли из армии. Но он никогда не отрекался от своего рода. Хотя мне и сестре он никогда ни о чем не рассказывал. Вообще-то, мама была пан-славянисткой, и разговоры о Кавказе были в доме запрещены. Будучи довольно ревнивым кабардинцем, отец маму забрал с собой служить в кавалерию. Она два с половиной года провела на коне, награждена боевыми орденами и медалями. Когда под грохот канонады она почувствовала, что я рвусь на волю, ее срочно эвакуировали в Москву, и на Арбате я был произведен на свет. Отец тоже прилетел. По нашему обычаю, он взял коня, сделал три круга по московскому двору, держа меня на руках.

РЖ: В Москве, в 1943 году?

М.Ш.: Да. Все соседи высунулись, как мама рассказывала, глядя на это с удивлением. Боевой командир водит лошадь по кругу во дворе, а в седле сидит маленький Миша Шемякин. Так я стал джигитом, абреком. А после он сразу улетел. После забрал и маму. Мы двигались сразу за полком отца. После победы вошли в Кенигсберг, жили на окраине города. Отец был комендантом нескольких городов. Мы остались в Германии, переехали из Пруссии в Саксонию. Я учился в Дрездене, в Карлмарксштадте. А в 1958 году отец продемонстрировал свою верность маршалу Жукову. Он прилетел из Германии. Четверо офицеров тогда ответили, что они остаются с маршалом. Отец считал себя всегда воспитанником маршала Жукова. Он его знал еще с Гражданской войны. Мой отец с девяти лет на коне. В тринадцать лет он уже командовал взводом. И несколько раз - в то время Жуков был комбригом - он его выносил раненого и спасал от смерти. Жуков ему всегда покровительствовал. Отец понимал, что его уберут из армии. Ровно через неделю отца вызвали и предложили срочно уйти в запас. Он вынужден был покинуть свой комендантский пост. Мы вернулись в город моей мамы - Ленинград. Отцу здесь не понравилось. Он же южанин. Они развелись. Он уехал к генералу Плиеву, который собрал всех своих казаков под свое крыло вместе стареть с ним. Мама осталась и стала работать в Театре кукол-марионеток у Евгения Деммени, а я поступил в Художественную школу.

РЖ: В Ленинграде с 1957 года вы учились в Средней художественной школе имени Репина?

М.Ш.: Да, в СХШ, так называемой...

РЖ: Принято считать, что ваша первая выставка состоялась в 1962 году в журнале "Звезда"...

М.Ш.: Нет, моя первая выставка была вообще в сумасшедшем доме, а уже потом - в журнале "Звезда". Я сидел в 1961 году.

РЖ: Вы еще были студентом?

М.Ш.: Нет, я уже был выгнан из СХШ за увлечение Ван Гогом, за то, что я оказывал дурное влияние на своих одноклассников, знакомя их с импрессионистами (разумеется, по репродукциям). Я же приехал из Германии, многое знал и видел: книги, репродукции. В то время это считалось криминалом. И Ренуар, и Ван Гог, и старые немецкие мастера... Считалось, что и картины старых мастеров, таких, как Грюневальд, оказывали скверное влияние на психику юных художников. Когда меня в первый раз вызвали в КГБ, я был еще совсем юным. Пригрозили. Я же продолжал интересоваться "новым" искусством. Меня убрали оттуда без права продолжать учение в каком-либо заведении.

РЖ: Какая же была формулировка? За что? Читаете не те книги? Смотрите не те картины?

М.Ш.: Там не до книг было. Смотрю не те картины. Не те репродукции выбираю. Время было такое. Слово было полностью под контролем. Так что вот. Я пошел в Таврическое художественное училище и блестяще сдал экзамены. Когда я пришел в день начала занятий, меня ждали те же самые сотрудники КГБ из отдела идеологии, которые сказали: "Мы же сказали, что вы учиться больше не будете". И меня отправили вон. Я поступил работать почтальоном. Чтобы продолжать свои занятия, я устроился в Эрмитаж. Я проработал пять лет такелажником, чтобы иметь право копировать старых мастеров. Это стоило дорого. А когда ты гребешь помои, убираешь снег или колешь лед, то все равно юридически считаешься сотрудником Эрмитажа. Я снимал грязный халат, приводил себя в порядок и шел в залы копировать Пуссена, голландцев, изучать технологию. В 1964 году состоялась печально знаменитая выставка художников хозяйственной части. Она была арестована. Конечно, Союз художников "накапал", "настучал". Тогдашнего директора Эрмитажа господина Артамонова сняли на третий день после открытия выставки, и на его пост заступил господин Пиотровский - отец нынешнего директора. А нам, конечно, предложили уйти. И поскольку мы сопротивлялись и не уходили, то нас посылали пилить лед двуручной пилой, после чего мы вынуждены были уйти. Когда ты несколько раз ныряешь под лед, то, конечно... Мотивировка была простая: грязный лед мешает людям смотреть на Зимнюю канавку. Он нарушает эстетический образ города. Участников выставки в восемь часов утра гнали на эту канавку. Я с Олегом Лягачевым двуручной пилой пилил лед под хохот прохожих. Это же действительно смешно: люди стоят и пилят лед, который должен кусками уходить в Неву... Ну и конечно, не удержавшись на льду, мы частенько летели а ледяную воду.

РЖ: Вас заставляли этим заниматься, вынуждая уволиться?

М.Ш.: Да, нам просто сказали: пишите заявления. Мы ответили, что не хотим. В то время существовал Закон о тунеядстве. Тогда пилите лед. Мы сопротивлялись, рисковали жизнью, но упрямствовали. Видя, что лед нас не сломал, нас послали собирать кирпичи. Там шел ремонт, и надо было поднимать кирпичи в тот момент, когда их бросают вниз. Просто было сказано: сейчас идите и работайте. Можно было получить кирпичом по голове. А вообще работа такелажника - опасная работа. У нас там люди погибали, были постоянные увечья. Мы же не профессиональный грузчики. Вся тяжелые работы взваливались на нашу бригаду из двенадцати тощих мальчишек. После этих кирпичей пришлось подать заявления. А после сразу же была организована травля нас, как "тунеядцев".

РЖ: Давайте вернемся к вашей первой выставке. Вы сказали, что она состоялась в сумасшедшем доме. Как вы там оказались?

М.Ш.: Меня привезли в санитарной машине.

РЖ: Должен же был быть какой-то повод...

М.Ш.: Повод - письма соседей о том, что ночью играет музыка, приходят в гости длинноволосые молодые люди. В то время отдел идеологии КГБ пристально следил за молодежью. Когда я был на работе, произвели негласный обыск с приглашением психиатра. Он автоматически ставил диагноз: вялотекущая шизофрения. Немедленная изоляция для того, чтобы привести мысли и психику в порядок. Меня вызвали на беседу в Психо-неврологический диспансер. Я пришел на консультацию к профессору, сидел в очереди на прием к врачу. Вместо профессора появились здоровые амбалы в белых халатах: "Кто - Шемякин?" Я, конечно, как идиот, говорю: "Я". Они меня схватили, скрутили руки за спину и повели в санитарную машину. Но ребята оказались хорошие. Я не сопротивлялся, и они не стали меня вязать кожаными ремнями к носилкам, а просто держали за руки. Поехали. В дороге разговорились. Они были удивлены: "Первый раз такого больного везем. Почему мы должны тебя связывать?" Но я понимал ситуацию: "Везите, ребятушки, выполняйте свой долг, доктора разберутся". Меня сначала привезли в Психиатрическую больницу Скворцова-Степанова в Удельной. Там я пробыл некоторое время. А потом меня как тяжело больного перевели в Экспериментальную клинику. "Сливки" сумасшедшего общества туда свозили, чтобы проводить над нами эксперименты и изучать наши болезни.

РЖ: Можно ли сказать, что вы были типичным случай принудительного психиатрического лечения инакомыслящего в Советском Союзе?

М.Ш.: Да, конечно. То есть я знал, какой год на дворе, когда я родился, кто я такой и где я нахожусь. Все понимал. Но именно в этом, как мне говорили, и была опасность заболевания: все соображает, но внутри - тяжело болен.

РЖ: А какой в этом был смысл? Вы же не занимались активной диссидентской деятельностью?

М.Ш.: Да, политикой я не занимался.

РЖ: Это было, если можно так сказать, индивидуальное диссидентство? Вы же не организовывали террористические акты, словом, не боролись теми способами и на том уровне, когда государственная система должна защищать свои устои и подавлять того, кто ей не подчиняется.

М.Ш.: Государству нужно было бороться с кем-то. Вот и боролись с нами. А кто там только ни побывал. В наших подпольных "тесных" компаниях, если ты где-то не побывал, то к тебе, как к человеку с благополучной судьбой, относились с большим подозрением. А не стукач ли ты, засланный КГБ? Конечно, засылали и стукачей. Но почти все инакомыслящие проходили через психушки или посадки. Было в порядке вещей. Конечно, это калечит очень сильно. Я провел там полгода, и моя мама, понимая мое тяжелое состояние, вызволила меня при помощи адвокатов. Она взяла меня как инвалида на поруки. Моей маме сказали, что раньше двух-трех лет она меня может не ждать домой. Конечно, если бы я там провел два года, то я бы вернулся действительно "чайником".

РЖ: А как вам удалось там устроить выставку?

М.Ш.: А я и не устраивал. Просто врачи меня все время провоцировали на рисование. Мне давали бумагу и карандаш. Точил я его зубами. В то время я для себя иллюстрировал Мориса Дрюона. Потом мои рисунки отбирали и с их помощью доказывали мою болезнь. Лежал я в беспокойном полубуйном отделении, где не было ни вилок, ни ножей, ни каких-либо режущих предметов... А однажды утром меня, вместо того чтобы вести на процедуры (меня все время кололи какой-то гадостью), в безразмерных кальсонах, сшитых на какого-то гиганта (пижам там не выдавалось), повели в громадный зал для конференций. Там я увидел толпу врачей в белых халатах, в основном, военных. На стене были развешены работы шизофреников разных времен, там были даже акварели, а целый кусок стены был отведен моим работам, оформленных в простые рамочки. Как образцы моих шизофренических бредов. И потом вперемешку с латынью (по-моему, профессор Случевский тогда вел эту конференцию) профессор объяснял своим студентам, в чем же он видит мое заболевание, исходя из сюжетов, линий...

РЖ: То есть он считал вас больным? Так это была пытка или они пытались вас лечить?

М.Ш.: Нет, но надо же показывать результаты своих трудов. Моя мама тогда уже организовала кампанию по моему спасению, хотя в то время все было очень сложно. А может быть, он и считал меня больным, я же не знаю...

РЖ: А что сейчас с этими рисунками?

М.Ш.: Они там и по сей день, я думаю. Кое-что мне удалось вывезти. Портреты шизофреников, несколько иллюстраций к Дрюону.

РЖ: Правда ли, что вы в юности хотели уйти в Псково-Печорский монастырь?

М.Ш.: Да, я и ушел. Я был послушником. Келейником у отца Алипия. Замечательный был человек. Я там что-то реставрировал, подмазывал, но в основном мне надо было подавать на стол и убирать. Столкнувшись с монашеской жизнью, я испытал разочарование. Пить по черному я научился именно в монастыре. Я разочаровался не в религии или в Боге, а в монашеской жизни или карьере. Я ушел оттуда и больше уже не возвращался. Хотя мы дружили с отцом Алипием до самого отъезда.

РЖ: А как вам удалось выехать из Союза? Я читала, что известный на Западе галерист (натурщица Майоля в прошлом) Дина Верни организовала вашу первую выставку в Париже, и в связи с этим вам удалось уехать...

М.Ш.: Конечно, поводом была выставка. Отделу КГБ, занимающемуся такими, как я, было легче отправить меня в изгнание. Хотя это не сыграло основной роли. Генерал госбезопасности, который оказался моим коллекционером, хотел спасти меня от дальнейших неприятностей. Продолжались обыски. Интриги Союза художников. Он мне прямо сказал, что Союз художников мне не даст жизни в стране, и они будут вынуждены или прятать меня в психушку, или вообще посадить в места весьма далекие от любимого города. Он предложил мне бесшумно покинуть страну с условием, что никто не должен знать об этом. Мне даже было запрещено попрощаться с родителями. Ни чемодана, ничего нельзя было взять с собой. А другой отдел КГБ был против. Как раз тот генерал госбезопасности, который "вел" мое дело, сказал, что у них есть отдел, который против того, чтобы я уезжал. "У вас есть определенный, пусть небольшой, но круг интеллигентов, который вокруг вас группируется, и тот отдел считает, что если вы уедете, то круг этот распадется (что и случилось) и будет сложно за вами наблюдать". То есть он мне прямым текстом сказал, что в нашу среду был внедрен стукач (мы до сих пор ломаем голову, кто им мог быть). Если за нами было удобно следить, значит, кто-то из моих друзей был осведомителем.

РЖ: Вы хотите узнать - кто?

М.Ш.: Нет, я не хочу этого знать. Были подозрения на одного человека. И у меня есть, конечно, возможность, запросить дело. Мне было бы тяжело это знать. Лучше так. Тем более что человек, которого мы подозревали, уже умер, а все мы дружили. Если бы, не дай Бог, это подтвердилось, то было бы для меня горестным известием.

РЖ: Теперь это не имеет значения?

М.Ш.: Время было такое.

РЖ: А как Дине Верни удалось увидеть ваши картины?

М.Ш.: Она увидела кое-какие мои раскрашенные гравюры у своей подруги, которая их вывезла из Союза. Ее так это заинтересовало, что она приехала, заказала мне серию гравюр и сделала выставку. Крохотные работки на бумаге. Самые большие - тридцать на тридцать сантиметров. Выставка пользовалась большим успехом. Был сделан каталог.

РЖ: В конце семидесятых годов Владимир Высоцкий посвятил вам несколько своих стихотворений. Судя по посвящению "другу и брату", вы были очень близкими друзьями...

М.Ш.: Да, это была в первую очередь творческая дружба. Журналисты любят писать о том, что мы только и делали, что слонялись по кабакам. На самом деле, лишь однажды был такой срыв. В результате появилась очень смешная и интересная песня "Французские бесы". А так, если я был в запое, то Володя (если он был во Франции) дежурил около меня и следил, чтобы я не накуролесил, а если он - то Марина Влади всегда вызывала меня, сдавала мне его на руки, и я неделю или десять дней не смыкая глаз дежурил. До тех пор, пока его не отправляли в психиатрическую больницу, потому что он обычно пил до белой горячки. Потом шла очистка организма. Потом мы его встречали у ворот больницы. А так много было работы. Я около шести лет проработал на его записях. Когда Володя прилетал, то с разу из аэропорта приезжал ко мне - с новыми песнями. Одевал очки, брал гитару. Гитара до сих пор стоит у меня. Марина мне ее оставила на память. Были куплены специальные магнитофоны с микрофонами - для гитары, для голоса. Я месяц учился звукозаписи. И я как звукооператор записывал его.

Володя очень серьезно относился к этой работе. Он "перепевал" многие песни по пять-шесть раз, чтобы добиться нужного звучания. Таким образом родились семь пластинок, на которых остались самые лучшие записи. Других записей такого качества нет. Разве только военные песни с оркестром, которые он записывал в профессиональных студиях. А так это в основном записи за столом или на концертах. А здесь были он и я. Сейчас они постоянно используются. Его сыном, например. Ежегодно происходят награждения трех людей, которым бы Володя мог посвятить песню. Называется "Своя колея". Я был там один раз: вручал премию Дикулю - уникальному человеку. Там как раз весь вечер звучали мои записи - самые чистые и профессиональные. В свою очередь, Володя часто у меня останавливался, жил и изучал живопись. Он хотел понять, что же такое современная живопись. Читал книги. Многое нельзя было ввозить в Россию. Этот миф о том, что мы бродили и пьянствовали - в принципе, этого не было. Володя очень страдал от алкогольной зависимости, а потом еще добавились наркотики. За два года до его кончины. Конечно, он тяжело страдал от всего этого. Мы вместе с ним "зашивались". В один день у одного хирурга. Потом проходил срок - и все начиналось с начала. Ничего не помогало. До тех пор, пока я сам себе не сказал: "Стоп". А Володя так и не смог, так и ушел.

РЖ: В 1981 году вы переехали из Франции в Америку. С чем это было связано?

М.Ш.: С приходом Миттерана. Очень просто. Стали надвигаться социалисты, и я уехал. И правильно сделал, потому что он на два года просто запер Францию на замок. Мне бы уже не удалось никуда уехать. Француз имел право выезжать, имея на человека 100 долларов в кармане. Представляете, что это такое? Доехал из аэропорта Кеннеди, выпил чашку кофе и возвращайся обратно. Во Франции была очень тяжелая ситуация. Но я в это время уже начинал свою американскую жизнь.

РЖ: А вы не делали попыток вернуться в Россию?

М.Ш.: Когда в 1976 году у меня умер отец, мне в голову даже не пришла шальная мысль приехать на несколько дней, чтобы похоронить отца. Это было запрещено. Фактически я восемнадцать лет прожил с мыслью, что я никогда уже не увижу Россию. Конечно, надо было годами привыкать к этому. Нас изгоняли в то время навсегда.

РЖ: Но у вас же не было выбора.

М.Ш.: Нет, выбор был: дурдом или изгнание.

РЖ: Но это же не выбор, а ультиматум. Вопрос: не жалели ли вы об отъезде, думаю, не имеет смысла в подобной ситуации.

М.Ш.: Нет, конечно же, я не жалел. Проходят десять-пятнадцать-восемнадцать лет. Это немалый срок. Со временем просто свыкаешься с этой мыслью.

РЖ: Имели ли возможность приезжать ваши друзья?

М.Ш.: Нет, в то время это было невозможно. Это сейчас люди катаются заграницу, как к себе на дачу. Для нас хотя бы было понятие страны-тюрьмы и относительно свободного мира. Люди, если Вы знаете историю эмиграции, бежали и вплавь, как Олег Саханевич. Готовы были рисковать жизнью, чтобы удрать из этой страшной серой тюрьмы, из беспросветного этого быта. И все, что сегодня творится плохого в стране, а творится много ужасного, это, конечно, наследство этих страшных семидесяти лет. Полное отсутствие веры. Хотя Солженицын, если вы помните, предупреждал, что если сейчас так называемые господа демократы разочаруют молодежь, то следующее поколение будет просто страшным. Сейчас с молодежью происходит много ужасных метаморфоз. Взять те же истории с вандализмом над моими скульптурами. Я никогда не мог даже предположить, что ленинградцы дойдут до такого озверения, что могут разбить и изуродовать памятник архитекторам-первостроителям. Или разбить кувалдами крест, на котором написано: "Жертвам политических репрессий". А посмотрите, что творится на кладбищах? Изуродовали могилу Старовойтовой. А могилы неизвестных солдат? Если на могиле металлический крест, то его спиливают. Латунные дощечки с надписью, кто упокоен, воруют. Все, что творится, ужасно.

Например, три человека, с которыми я работал или работаю (причем двое из Мариинского театра), были зверски избиты. Один - главный технолог театра - пролежал год в реанимации. Он был у нас, мы обсуждали "Щелкунчика". Через три дня он получил по башке железной палкой недалеко от Мариинского театра, и его чудом удалось спасти. А 30 декабря человек, который тоже жил и работал у нас в Нью-Йорке, - Андрей Севбо получил по башке металлической палкой в электричке. Мало того, что у него украли все, что было, включая компьютер, так его еще и долго били, сломали челюсть. А история с избиением Володи Бортко, который тоже приезжал ко мне? Мы работали над фильмом по Метерлинку, который, к сожалению, не был профинансирован государством. Его избили в собственном подъезде. Жена нашла его, окровавленного, без сознания. Просто какой-то беспредел. В 60-е годы были определенные опасности, связанные с "посадками", но мы ходили по ночному городу, и нам в голову не приходило, что могут ударить дубиной по голове, ограбить или избить по полусмерти. Такого бандитизма не было. Хотя, конечно, произошли колоссальные перемены. Для меня - шестидесятника - придти в книжный магазин и увидеть полное собрание сочинений Юнга или Хайдеггера - это просто чудо... Я уж не говорю о другой литературе - запрещенной, художественной... У меня глаза разбегаются. Я каждый раз увожу из России по сто килограмм печатной продукции.

РЖ: На Западе невозможно купить книги?!

М.Ш.: Конечно, можно. Но в том городе, в котором я живу, Хайдеггером мало кто интересуется...

РЖ: Как вы думаете, с чем связано то, что в 1983 году вам была присуждена Государственная премия России?

М.Ш.: Не знаю, что это означало. Меня выдвинули на Государственную премию. Президент Борис Ельцин не только подписал Указ, но и сам мне ее вручал в Вашингтоне.

РЖ: Это даже происходило не в России?

М.Ш.: Нет, Ельцин сказал, что хочет премию Шемякину вручить сам. Он приехал, конечно, не премию мне вручать. Он приехал на встречу с президентом Биллом Клинтоном. Но я был приглашен в Вашингтон. Ельцин держал речь. Сам мне "прикнопил" орден, пригласил на банкет с Клинтоном и даже во время банкета заставил все правительство Америки подняться, потому что он, несмотря на то, что уже "принял на грудь", держал очень интересную, четкую по мысли речь, говорил о войне и политических проблемах, в частности, сказал: "Вот, американский подданный, хоть и русский художник, которого я наградил высшей наградой России, присутствует в зале, поаплодируем ему..." Так что я был очень тронут. А по большому счету, я почтительно равнодушен к этому и даже не надеваю эту медаль. Дело в том, что эту награду уже получило столько людей, которых я не считаю большими мастерами или достойными людьми, что в одной когорте с ними мне быть даже не очень приятно. Если я чем и горжусь и даже иногда надеваю, то только орден Рыцаря искусств - французский орден, который я получил от Министра культуры за заслуги в области искусства...

РЖ: Вы его получили в тот период, когда эмигрировали из Союза в Париж?

М.Ш.: Нет, я получил его, когда уже жил в Америке, но продолжал работать с Францией. Тогда было решено Министерством культуры за мои скромные достижения в области искусства и за то, что я сделал во Франции, наградить меня почетным орденом. Он был вручен мне в Версале. При этом присутствовали мэр Петербурга Анатолий Собчак и его супруга Людмила Нарусова. Было очень приятно получить эту награду. Вообще, он имеет три степени: первая - Шевалье или Рыцарь искусства, вторая - Офицер и третья - Командор. Но третью никто не стремится получить: ее, как правило, дают уже перед смертью, как Рудольфу Нуриеву, или кладут на гроб. Вот, Валерий Гергиев на днях получил как раз одну из этих наград. Я специально заезжал в Париж, чтобы с ним встретиться, когда перелетал через океан по пути в Петербург. Мы с ним вместе ужинали. Он пришел очень довольный тем, что ему было присвоено звание Офицера искусства и литературы. Теперь у меня много различных медалей. Дома все они сложены в коробки.

РЖ: С вашей точки зрения, когда перешел перелом в вашей судьбе: вы перестали быть диссидентом, а стали художником и гражданином мира, которому стали вручать награды?

М.Ш.: Вы преувеличиваете... В газетах я все время читаю: "всемирно известный художник", но я же не голливудская "звезда". Где-то в "узких" художественных кругах я, конечно, известен. А по большому счету... Я живу в нескольких часах езды от Нью-Йорка, а там спроси любого простого добродушного и милого американца, кто такой Кунинг или Аршил Горький - и никто не знает. Эти люди - "звезды" и мэтры американского современного искусства - уже давно умерли. Цены на их работы исчисляются миллионами, если не десятками миллионов долларов, но их никто не знает. Общество разделено на специфические круги. Мадонна или Принц - да, они известны. Или Джек Николсон. Их видят день и ночь на экранах телевизоров.

РЖ: А как в Петербурге появился ваш Петр Первый, который ныне стоит в Петропавловской крепости?

М.Ш.: Никакого заказа не было. У меня в гостях был академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, с которым мы дружили. Он увидел в моей мастерской скульптуру Петра Первого, которую я сделал для себя. По любви к Петру Первому. Я никого не стремился шокировать или удивить. Он сказал, что эта скульптура должна стоять в Петербурге. Я в ответ расхохотался. Два года он боролся за то, чтобы мой Петр прибыл бы на берега Невы. Конечно, принимал участие в этом и Анатолий Собчак, и посол в Америке Юрий Дубинин, и прогрессивные члены компартии. Сложнейшая работа была проведена для того, чтобы мой Петр был установлен в 1991 году в Петропавловской крепости в Петербурге.

РЖ: А какова история создания двух других памятников, которые вы сделали для Петербурга?

М.Ш.: Они были созданы по заказу тогдашнего мэра города Анатолия Собчака. История памятника архитекторам очень проста. Приехали французы и захотели возложить венок на могилы Леблона, который создавал первый план Петербурга. И выяснилось, что такой могилы не существует, так же как не существует и могил отца и сына Растрелли, Трезини и многих других. Тогда было решено срочно сделать "братскую могилу" для всех этих архитекторов.

РЖ: А были ли другие заказы на ваши работы?

М.Ш.: Было много предложений что-либо сделать и мы их активно обсуждали. Обмеряли даже что-то. Вы, наверное, слышали - Государев бастион. Но, как выяснилось, ни на один из моих проектов нет денег. Когда мы уезжали прошлый раз, то у меня с собой было двадцать восемь проектов. Причем это не я предлагал, а мне предлагали. Например, был один очень интересный заказ для Ярославля. Памятник Владимиру Высоцкому - "Мир Высоцкого". Архитектурно-скульптурный ансамбль, в котором ежегодно должны были проводиться фестивали бардов. Денег не нашлось, хотя был подписан контракт. В Самаре - Памятник жертвам необъявленных войн. Шесть лет уже ведутся переговоры. Опять же денег нет. Как сказал Путин, "богатая страна с бедными людьми".

РЖ: Но существуют же разные организации, которые дают деньги на подобные проекты. Например, реконструкция Мариинского театра или Главного штаба в Петербурге будет проводиться на деньги займа Всемирного банка.

М.Ш.: Ну, это более крупные проекты, чем памятник "какому-то там" Высоцкому или Государев бастион. На мои проекты деньги не находятся. Единственное, на что нашли небольшую сумму - на памятник Анатолию Собчаку. 27 мая его бюст будет установлен на могиле.

РЖ: На какой стадии сейчас открытие филиала вашего Института изучения психологии творчества в Петербурге?

М.Ш.: Открытие станет реальным, если этому проекту будет оказана та поддержка, которую мне обещал Президент. Но, к сожалению, люди его кабинета не очень меня жалуют. Знаете, как говорится, жалует царь, да не жалует псарь. Пока никакой поддержки не получено.

РЖ: Ваша встреча с Президентом была посвящена судьбе вашего Института в Петербурге?

М.Ш.: Нет, разговор шел о современном российском изобразительном искусстве. Президент выдвигал идею выдвижения российского искусства на международную арену. Я должен был ее реализовывать. На что я вежливо сказал, что внедрять пока нечего. И потом, для внедрения опять же нужны финансовые вливания... Талантливых ребят много, но им не хватает образования. Вы знаете, я сейчас веду программу на канале "Культура". Сейчас мы начинаем работать над новыми шестью программами. Все бесплатно и отнимает массу времени. Если удастся, то мы сделаем выставку "Шар в искусстве" совместно с Русским музеем, в котором работают замечательные люди: Евгения Петрова и Иосиф Киблицкий. Они были у меня и видели программу работы моего института, которая их заинтересовала. Часть мероприятий будут проводится в помещениях, в которых я рассчитываю разместить институт. Здесь уже прошла презентация книги "Арефьев и его круг". Тут планируются небольшие концертный и выставочный залы. Вообще-то эти помещения были мне даны Президентом под мастерскую, но я отказался от этого, потому что для меня гораздо важнее сделать филиал Института.

РЖ: А на каких правах вы находитесь в этом помещении?

М.Ш.: На первой нашей встрече два года назад Президент спросил у меня, есть ли мне где останавливаться в России. Я ответил, что все одиннадцать лет живу по отелям. Он предложил мне организовать мастерскую. Он дал команду при мне. Год, конечно, шли поиски помещения. В конце концов, мы получили это здание, оно было отремонтировано. Права на помещение у меня "птичьи". Мне оно дано в "бессрочное пользование", но если помещение захотят отобрать под какой-нибудь ресторан, то срок "бессрочности" будет определять Мэрия...

РЖ: Как вы планируете организовать работу вашего института?

М.Ш.: Институт в западном и в российском понятии - разные вещи. Не место, куда ходят студенты и где читаются лекции, а творческая и исследовательская лаборатория. Здесь будет работать небольшая группа ученых, которые уже имеют приличный опыт за плечами. Лаборатория с помощью Интернета будет публиковать свои исследования. Все заинтересованные люди смогут самостоятельно их изучать. И если будут какие-то программные выставки, то они будут проводиться не для широкой публики. Работа института начнется тогда, когда будут выделены какие-либо средства.

РЖ: Кто же будет его финансировать?

М.Ш.: Хотелось бы знать.