Критерии

Вопрос о соотношении попсы (современной разновидности фольклора) и так называемой высокой культуры - один из самых головоломных и едва ли разрешимых. Танго проделало путь от аргентинского кабака до музыки Пьяццолы, рок - от ливерпульского паба до зала Московской консерватории, где Градский и Долина в сопровождении орекстра Светланова поют нетленки "битлов". Казалось бы, все можно описать и вывести формулу, но...

Почему "Вестсайдская история" или "Кабаре" задним числом признаются шедеврами, а "Нотр-Дам-де-Пари" или "12 стульев" априорно - образцами пошлости, до конца уяснить невозможно.

Принадлежность Эминема к попсе, мейнстриму, массовой культуре очевидна - для этого не нужно приводить тиражи его альбомов, рейтинги клипов, количество и качество полученных им наград. При этом музыкальные обозреватели называют детройтского рэпера "самым лучшим, что есть в американском шоу-бизнесе".

Для жрецов прекрасного, которых Хулио Кортасар называл "слоновобашнекостистами", все эти доводы, что называется, не в коня корм. И все же найдется орудие, пробивающее слоновью кость их высоких лбов, - не так давно выдающимся поэтом Эминема назвал лауреат нобелевской премии по литературе ирландский поэт Шеймус Хини.

С одной стороны, конечно, нобелевских лауреатов у нас как грязи, среди них - куча левых, и в политическом и в жаргонном смысле; мало ли что сказал один из этой сомнительной компании! Но тут - случай не вполне рядовой. Для людей, последнее время именующих себя представителями "библиотечной культуры" (в противовес нынешней - "клубной"), приведем цитату:

"Имя Шеймаса Хини в российском сознании неразрывно связано с именем Иосифа Бродского. Два прижизненных классика были друзьями, Хини переводил Бродского, Бродский посвятил Хини замечательное стихотворение. Позже Хини замечательным стихотворением откликнулся на кончину Бродского".

Специально для снобов нелишним будет упомянуть, что ирландская поэзия достигла высочайших вершин еще во времена викингов - по изощренности поэтической формы с ними не мог сравниться никакой другой народ мира. Вот что писал замечательный переводчик и знаток поэзии скальдов М.Стеблин-Каменский:

"В древней Ирландии поэтическому искусству надо было учиться в специальной школе в продолжение длительного срока (7 или 12 лет или даже больше), причем для того, чтобы достичь высшего поэтического звания (ollamh), надо было, помимо прочего, знать свыше пятидесяти стихотворных размеров... Определенные размеры были закреплены за определенными рангами поэтов, которые не имели права сочинять в чужих размерах. Изучался в школах и специальный "поэтический язык" (Bearia Feine), непонятный непосвященным. Согласно традиции лишение поэта функции судьи (т.е. разделение их функций) именно потому и произошло (чуть ли не еще до нашей эры), что язык поэтов был настолько замысловат, что непосвященные его не понимали"¹.

Казалось бы, что общего между площадной общедоступностью рэпа и эзотерической закрытостью Bearia Feine? Между тем пареллели напрашиваются.

Культура как болезнь

В консервативной традиции культуру вообще и все новации в частности с давних пор принято сравнивать с заразной болезнью - не далее как в сентябре телеканал "Культура", шокированный новой драматургией авторов из Тольятти, использовал выражение "тольяттинский вирус".

Сравнение не столь уж неправомерное.

Во-первых, с точки зрения внутреннего анализа, с ортодоксально-церковной, равно как и с фрейдистской, точки зрения, культура - это отход от нормы, "томление духа", "прелесть", она же - невротическая сублимация. Не каждый выдержит странствий "по гнетущим долам меланхолии, откуда не смогли вернуться столь многие великие души", как писал утонченный знаток тронутого разложением и тленом искусства Оскар Уайльд.

Во-вторых, механизм распространения культуры весьма схож с процессами мутирования и появления новых штаммов бактерий или, например, с таким явлением, как превращение локальных болезней в эпидемии и даже пандемии.

Одним из "источников и составных частей" Возрождения, помимо расцерковления, успехов естественных наук, развития промышленности и мореплавания, стало вторжение в Европу сифилиса. Свирепствовавшие на протяжении всего средневековья болезни давно уже воспринимались как обыденный фон, но "черная смерть" (ученые сомневаются, была ли это действительно чума) потрясла основы фаталистичного, патриархального мира, запустив процессы обновления и модернизации опустошенного Запада.

А затем уже "модная болезнь" из Нового Света (так ее именует Мефистофель в пушкинской "Сцене из Фауста") поразила в первую очередь распутную европейскую элиту, заставив ее задуматься о красоте и смысле кратковременной жизни. Рефлексия нового времени - эта размышления тогдашнего европейского интеллектуала-сифилитика, не сумевшего простить Богу такой формы избранничества.

Последние два десятилетия века двадцатого в чем-то оказались сходны с началом Нового времени. За десять лет до краха атеистического коммунизма, за двадцать лет до глобального кризиса агностического либерализма, задолго до атаки третьего мира на вавилонские башни Манхэттена эпикурейство и мажорство западного рыночного общества, пережившего сексуальную революцию "детей-цветов", стремительно продвигавшегося по пути удовлетворения всех и всяческих потребностей и увеличения продолжительности жизни, было подорвано в корне неведомой прежде и страшной аббревиатурой AIDS.

За три пошедших десятилетия появился целый букет других новых хворей: "болезнь легионеров" (1976), "коровье бешенство" (1986), "нильская лихорадка" (1997), "атипичная пневмония" (2002).

И все-таки "божьей карой" наших дней, символом бренности бытия, вновь неожиданно осознанной прапраправнуками Просвещения, был, есть и остается СПИД - достаточно посмотреть знаковый фильм Стива Долдри "Часы".

Блэк энд уайт, или M&M

Как СПИД и прочие малоизученные массовые заболевания стали следствием глобализации, бесцеремонно сближающей с метрополией прежде далекие уголки, где афроафриканцы вступают в связь с зелеными обезьянами, а азиоазиаты живут в симбиозе с грызунами, так и замкнутые на себя национально-культурные очаги порождают неожиданные мутации, казалось бы, устоявшихся систем.

В прошедшем веке одним из основных источников обновления музыки были афроамериканские музыкальные субкультуры США и стран Карибского бассейна. Блюз и джаз, рок и регги определили музыкальное лицо ХХ столения. Ныне мировая индустрия развлечений стала разносчиком нового всепобеждающего штамма - хип-хопа и рэпа.

Если следовать рэперской мифологии, рэп возник в 1975 году, когда подавшийся с Ямайки в Нью-Йорк DJ Кул Херк начал говорить в микрофон с танцующей чернокожей толпой. Что важно, рэп не превратился в монолог творца-музыканта, окруженного восторженными профанами (как это было в джазе, роке или регги). Почти сразу же он принял драматическую, диалоговую форму и продолжил свое стихийное существование в форме рэперских поединков.

Этнографы отмечают ритуальный характер этих перебранок, проводя параллели с такой древнегреческой предтечей драмы, как традиция ямбических сквернословий на праздниках Диониса и Деметры. Сохранились примеры ямбов, восходящие к Архилоху: "Нежною кожею ты не цветешь уже. //Вся она в морщинах...". Или: "От страсти трепыхаясь, как ворона...".

Сравнительное описание древнеирландской и раннерэперской поэтики - задача узкоспециальная, но в искусстве усложения формы внешне незамысловатый жанр уличного речитатива достиг высот изощренности. Для примера - материал, вовсю гуляющий по И-нету:

"Другая разновидность рэповых песенок - signifying - отличалась от dozens большей свободой импровизации: в них применяли синкопы и намеренное искажение ритма, при которых импровизатор преодолевал головокружительные пассажи, чтобы вернуться к изначальному ритму. Signifying - это что-то вроде русской скороговорки, но с аллитерацией, доведенной до виртуозности. Такая скороговорка насчитывает десятки строк, причем верхом совершенства считается использование единственной рифмы и одной аллитерации на протяжении всего текста...".

Родившийся из скрещения самых немыслимых культурных влияний американский рэп до последнего времени оставался вотчиной чернокожих исполнителей. И в силу этнонациональной замкнутости - несмотря на великую армию подражателей по всей планете, не исключая Россию, - был отделен от общемирового культурного процесса.

Теоретически, как и в случае с древнеирландской поэзией, этот пласт мог остаться в истории примером изолированного, самодостаточного артефакта, имеющего исключительно музейно-этнографическую ценность. Однако негритянская музыка оказалась слишком пассионарна для такой участи.

Как и в случае с роком, произошло ожидаемое и неизбежное: белый музыкант с белым менталитетом и белым культурным бэкграундом начал играть негритянскую музыку.

Таким человеком стал выходец из "самого опасного города США" Маршалл Брюс Мэтерс III - "M&M", он же Слим Шейди, он же - Эминем.

Биография Эминема подробно расписана на множестве официальных и неофициальных сайтов, посвященных певцу, а после выхода фильма "8 миля" не осталось, пожалуй, ни одного издания, которое не дало бы очерк его не слишком длинной, но чрезвычайно насыщенной жизни.

Обратим внимание вот на что: обитатели афроамериканских кварталов с их преступностью, наркоманией, безработицей - психологически самая здоровая часть американского общества. Рефлексия категорически отсутствует в этой субкультуре, уступая место растительной органике немедленного самовыражения. Для чернокожего рэпера совершенно естественна смерть от ножа, пули или передозы, зато и уровень самоубийств у них один из самых низких в мире.

Пример правильной биографии черного рэпера дает друг и напарник Эминема 50 Сent ("Фифти-Сент" - русским аналогом этой клички стало бы слово "Полтинник"): "Родившись в известной династии, которая занималась продажей наркотиков, 50 практически сразу потерял всех близких ему людей. Он и так воспитывался без отца, но судьбой был уготован еще один удар для 50 Cent: его мать была найдена мертвой при загадочных обстоятельствах еще до того, как он стал подростком".

Далее путь к известности, которая не делает жизнь безопаснее, скорее - наоборот: "В апреле 2000 г. около дома своих деда и бабки в Queens в 50 Cent стреляли 9 раз, одна из этих пуль (калибр 9 мм) угодила ему в лицо". Ну, и так далее, все в том же духе.

Белая Америка, в противоположность черным гетто, - заложница пресловутой "американской мечты" и, как следствие, страна победившего фрейдизма. Измотанные крысиными карьерными бегами WASP'ы на диване психоаналитика снимают с лица боевую белозубую улыбку и за приличную плату выкладывают скучающему душеведу реальную историю своих поражений и драм.

Эминем сломал обещпринятую культурную схему. Своим психоаналитиком он избрал многотысячную толпу фанов и на грязном, неправильном, энергичном негритянском жаргоне начал загружать ее своими неразрешенными внутренними проблемами.

"Я часто намеренно оскорбляю людей, потому что хочу избавиться от давней боли, - говорит он. - Я хочу делать такие заявления, чтобы ни у кого не было выбора, кроме как слушать их. Если делать что-нибудь обычное, то фига два ты привлечешь чье-то внимание. Но если я беру часть своей жизни и того дерьма, которое я видел, выворачиваю это наизнанку и шучу над этим, люди смеются и хотят послушать".

Результатом этой то ли профанированной, то ли, наоборот, ритуализированной и сакрализированной психоаналитической акции становится рождение нового сценического стиля. Не монологической лирики белых музыкантов ("Because the sky is blue // It makes me cry" - "Оттого, что небо голубое, // Мне хочется плакать", - пели "бунтари" из "Битлз"), а нешуточной, не на живот, а на смерть разборки детройтского беспризорника со всем окружающим миром: с матерью, женой, отцом, одноклассниками, поклонниками, критиками, с самим собой, с Богом.

Но если черный рэпер неотделим от своих песен и никакого зазора между его сценическим образом и повседневной сущностью не существует, то Эминем - частное лицо, в отличие от сценического бунтаря, он сдержан, сентиментален и, как и полагается белому поэту в европейской традиции, уязвим и даже жалок.

Он и сам признается: "Я много прикалывался над матерью, своим детством и воспитанием, чтобы перестать так сильно грузиться этим. Если бы я относился к этому слишком сентиментально и глубоко, то, наверное, расплакался бы, поэтому я предпочитаю прятать это и смеяться над этим".

Не самый почтенный с точки зрения общепринятых моральных норм способ самолечения, зато весьма эффективный: кто знает, прибегни, например, к нему два с лишним века назад некий юноша по имени Томас Чаттертон, которого современники называли поэтическим гением, и Англия имела бы второго Шекспира, вместо неудачивого поэта-мистификатора, некрасиво и несвоевременно покончившего с собой.

Адаптация

Выработка общественным организмом иммунитета к новому культурному явлению - болезненный, а иногда летальный (как в случае с христианством в Римской империи) процесс.

При всей фантастической популярности альбомов Эминема пуританская Америка вторжение черного стиля в белое ментальное пространство восприняла крайне агрессивно.

Не Россией единой прирастает борьба за нравственность: республиканцы-конгрессмены, американский аналог наших парламентских центристов, в ходе слушаний в сенате единодушно осудили Эминема за то, что его песни развращают молодежь, а заключенная в них агрессия провоцирует подростков на стрельбу по одноклассникам.

Одним из самых активных критиков оказалась жена Дика Чейни, ныне ставшего вице-президентом США. Лин Чени, бывшая глава организации National Endowment For The Humanities (Национальный фонд "За гуманизм!" - "И дело мира!", - добавил бы куплетист Велюров из бессмертного фильма о Москве времен "холодной войны"), назвала Эминема (вкупе с Мэрилин Мэнсоном) примером всего, что есть дурного и порочного в индустрии развлечений, и заявила сенату:

"Он даже поет о насилии и убийстве в отношении своей матери. Он учит, как нужно медленно душить женщину, чтобы еще некоторое время слышать ее крики... И после всего этого он получает награды от представителей музыкальной индустрии!" (речь идет о песне "Kim").

Стиль детройтского рэпера пугает людей куда более закаленных. Вот слова Тори Амос, записавшей песни Эминема "Бонни и Клайд-97" ("97' Bonnie & Clyde"):

"Когда я впервые услышала ее, самой страшной вещью мне показалась реализация этой истории: людям нравится песня о человеке, который забивает собственную жену. И половина мира танцует под это, не замечая крови на своих кроссовках".

Брэт Истон Эллис в статье с характерным названием "Смерть политкорректности", опубликованной в журнале "Harper's Bazaar", по поводу той же песни писал:

"Зрители, оценив пародийную жестокость (самплы Уилла Смита со звуками плача ребенка и всплеска воды от падающего тела), смеялись. Гангстерский рэп был моментально освоен обществом. Меня в этом стиле шокирует не то, как хорошо он отражает культуру, к которой принадлежит, а то, с какой готовностью его принял белый мейнстрим".

И далее - сердцевина проблемы:

"Полюбив рэп, мы не стали принадлежать к меньшинству. Притягательность, ценность рэпа заключалась в том, что белый парень получил возможность входить в мир опасности и жестокости, мир сексуальных извращений и наркотиков понарошку, не покидая своего бюргерского мирка. Рэп - по Эминему и Киду Року - стал театром, где каждый мог представлять себя кем угодно, причем становиться этим самым "кем угодно" было вовсе не обязательно".

Если оставить за скобками негативизм авторской оценки, то ключевым остается вот что: рэп в исполнении Эминема - это театр, то есть драматическое искусство. А задача этого искусства во все века состояла и будет состоять именно в том, чтобы дать возможность зрителю "представлять себя кем угодно" - Эдипом, Ричардом III, Отелло и Арбениным, не становясь при этом отце-, брато-, жено- и так далее убийцей и очищаясь от деструктивных устремлений в момент катарсиса.

Снятие реальности

Рэперская драматургия Эминема начала подчинять себе реальность, овладев оплотом американского пуританизма, бездушия, обесчеловеченности - американским судом.

Начало типичного англосаксонского судебного заседания достоверно описал один шутник, математик и литератор, известный под псеводонимом Льюис Кэррол:

"Это очень важная улика, - проговорил Король, потирая руки. - Все, что мы сегодня слышали, по сравнению с ней бледнеет. А теперь пусть присяжные обдумают...".

В ситуации, когда рассматривалось дело Кролика (псевдоним персонажа Эминема из фильма "8 миля") судья Дебора Серветто, судя по всему, ощутила себя Алисой, угодившей в кроличью нору. Ее вердикт, как и положено в Стране Чудес, был написан в стихах - в размере рэпа.

"Если кто-нибудь из них сумеет объяснить мне эти стихи, - сказала Алиса, - я дам ему шесть пенсов. (За последние несколько минут она еще выросла, и теперь ей никто уже не был страшен). - Я уверена, что в них нет никакого смысла!

Присяжные записали: "Она уверена, что в них нет никакого смысла", - но никто из них не сделал попытки объяснить стихи".

Байрону Ноулену остается лишь развести руками:

"Если в них нет никакого смысла, - сказал Король, - тем лучше. Можно не пытаться их объяснить. Впрочем...".

Занавес.

Аплодисменты.

Конец представления.

P.S. О решении апелляционного суда пока что ничего неизвестно. Публичных претензий к судье никто из участников процесса не высказал. Впрочем, если бы они попытались это сделать, у Деборы Сервитто в запасе был решающий, достойный "Матрицы" и "Шоу Трумэна" ответ:

"Кому вы страшны? - сказала Алиса. (Она уже выросла до своего обычного роста). - Вы ведь всего-навсего колода карт!

Тут все карты поднялись в воздух и полетели Алисе в лицо. Она вскрикнула -полуиспуганно, полугневно, - принялась от них отбиваться... и обнаружила, что лежит на берегу, головой у сестры на коленях, а та тихо смахивает у нее с лица сухие листья, упавшие с дерева".

¹ М.И.Стеблин-Каменский. Происхождение поэзии скальдов//Скандинавский сборник. Вып. 4. Таллинн, 1959.

² Л.Кэррол. Приключения Алисы в стране чудес. Перевод с английского - Нина Демурова.