Отсутствие новостей - это лучшая новость, не правда ли? Однако в литературе отсутствием новостей хвастаться как-то не принято. Изящная словесность живет открытиями, сенсациями, на худой конец скандалами. Увы, заканчивающийся год - во многих отношениях примечательный и, не исключено, переломный - оказался для отечественных писателей и, соответственно, читателей просто-напросто никаким. "Мода на все", как называется одна из сереньких питерских телепередач, неизбежно оказывается отсутствием моды на что бы то ни было. Абсолютный штиль исключает не только веяния, но и малейшее дуновение. Горные вершины спят во тьме ночной, но и тихие долины свежей мглой наполниться не спешат. Самые неунывающие похваляются "третьим дыханием" - по Чейн-Стоксу. Литература фатально не поспевает за жизнью. В том числе - и в мертвецкую.

На пике одного из арабо-израильских конфликтов Леонида Ильича Брежнева озадачили проблемой двойной лояльности советского еврейства. Трудящегося, наряду с прочим, в режиме секретности, успешно штурмующего, а затем и заканчивающего престижные (пусть и не самые престижные) вузы, играющего непропорционально заметную роль в культурной жизни страны. Тогда еще не испытывавший трудностей с артикуляцией генсек отчеканил: "Новых не брать, а старых не увольнять! Кто уже работает, пусть работает". Если отвлечься от неактуального еврейского вопроса, нельзя не заметить, что брежневская формула отвечает условиям игры в современной литературе на все 100%.

Забавно, что даже действительно молодые люди, вызывающе объявившие себя "свежей кровью", решили, по-видимому, застыть в таком качестве навсегда, а главное, не допустить до раздачи никого из "идущих порознь" и вслед за ними. Чуть ли не еженедельно публикующий поколенческие манифесты Сергей Шаргунов уже не первый год славит Анну Козлову, не забывает себя любимого и с напускным отчаянием вздыхает о том, что, мол, замолчала Ирина Денежкина. Других молодых писателей у него для нас нет! И у его коллег по "поляне" тоже. Хотя и понятно, что этот молодняк берет почтительный пример со старших. У которых, по определению, ноги еще грязнее.

В списках бестселлеров фигурировали в 2004 году уже не книги, а тени книг: еще один Коржаков про Ельцина, еще одна Трегубова про Путина и примкнувший к ней Колесников, еще один Радзинский про царей, очередной Мулдашев, очередной Коэльо, очередная Донцова. Правда, очередной Умберто Эко в лидеры продаж не выбился, зато его американский эпигон с "Кодом да Винчи" снял кассу. "Гробик" Акунина, новые Маринина и Сорокин расходятся со скрипом, адаптированный для масс Пелевин и изначально минималистский Рубен Гальего - по инерции. Промелькнул сравнительно (с самим собой поздних "философических" лет) неплохой Веллер, молчит Крусанов, сдулся Стогофф.

Пишут, конечно, те, имя кому легион, - пишут в толстые журналы и в дотационные издательства, - но уж лучше б они этого не делали. Власть вроде бы прервала идеологическое молчание, вяло обозначив заказ на социальный оптимизм, - вот они и стараются. Все пишет вошь, все пишет гнида, все пишет тетка Степанида, все пишет северный олень, все пишут все, кому не лень. Разве что поиссяк поток рукописей и, соответственно, публикаций из-за рубежа, поиссяк - но отнюдь не пресекся. "Наши девочки носили чулки с резинками на поясе", - сказано у шестидесятилетнего эмигранта - и это не эротическая проза, а мемуарная. Хотя преобладает эротическая...

Предсказуемо распилили премии. Войнович дал Букера Аксенову, и того тут же назначили председателем букеровского жюри на следующий год, так что теперь Аксенов даст премию Войновичу. Иначе будет не по понятиям - шестидесятническим в том числе. Войновичу, правда, надо успеть опубликовать роман или хотя бы рассказ. Пушкинскую премию присудили Евгению Рейну - жюри потом побуянило, но в конце концов заведомо подтасованное решение съело; белкинскую - Валерию Попову; но счастье и несчастье ходят рядышком: с 1 января всех наших лауреатов лишат права на дармовой проезд в общественном транспорте и на бесплатные лекарства, кроме психиатрических.

Василий Аксенов, впрочем, выстоит: бездарный сериал по бездарному недороману превратил и печатную версию "Московской саги" в ходкий товар. И вообще, подзабытую словесность (вроде "Детей Арбата") вовсю принялись превращать в телеоперу. И понятно почему - слишком уж исхалтурились на бесконечных "ментах" профессиональные сценаристы. И еще, говорят, пошла мода на ретро. Пошла на Первом канале - и этого оказалось более чем достаточно.

Телевидение определяет сознание. Татьяна Толстая, забросив писательство, продает себя как телепродукт. Виктора Ерофеева больше не путают с Венедиктом, потому что автора поэмы "Москва-Петушки" не показывают по ящику. Публика расхватывает "Диалоги" Александра Гордона, не говоря уж о впрямь приятных юморесках Виктора Шендеровича. Петербургский канал "СТО" смотрят немногие, но первый тираж романа Татьяны Москвиной "Смерть это все мужчины" разошелся за несколько дней.

Книги меж тем - кроме колоссов на телебашенных ногах - выходят исчезающе малыми тиражами. Скажем, в тысячу экземпляров - так выпускает современную прозу питерское издательство "Амфора". Исчезающе малыми - но и они, блин, не исчезают из продажи, уныло пылясь на полках и фирменных этажерках в магазинах. И мысль о том, что им, "как драгоценным винам, настанет свой черед", посещает издателей все реже. И писателей, пожалуй, тоже.

В таком контексте запуск новой серии современной прозы, затеянный издательством "Астрель", выглядит предприятием дерзким, чуть ли не безумным. Серию, ведомую критиком Вячеславом Курицыным, уже успел разнести по кочкам другой критик - Борис Кузьминский. Точности для отмечу, что и сам Кузьминский вел четыре года назад книжную серию, пока ее не закрыли как низкорентабельную. Но серия Кузьминского называлась "Оригинал (Литература категории А)", а серия Курицына называется "Неформат"! Почувствуйте разницу - и почувствуйте тем острее, что речь идет о сериях, если отвлечься от вкусовых предпочтений обоих составителей, задуманных как идентичные. Как новая качественная беллетристика - с одинаковым логическим ударением на оба эпитета. Но к сегодняшней прозе издатель относится с заведомым смирением - как к поэзии. Да и тиражи сближаются.

О поэзии говорить не стоит - там сплошной Пушнер. Замолчали даже московские валютные классики. Поэзия ушла в слэм и в домашние посиделки, но это уже поэзия семейной жизни или в лучшем случае ресторанной. "Перестаньте читать в кафе, вы не румынский оркестр", - сказал девяносто лет назад один наш классик другому.

Трое столичных стихотворцев - Шкляревский, Синельников и все тот же ненасытный Рейн - решили перевести на русский стихи Туркменбаши. Вернее, даже не так: смиренно попросили у хана соизволения на "сахаринную пахлаву восточных переводов". А еще один высокопоставленный виршеплет - Сергей Михалков - прислал приветственную телеграмму двум объединившимся под патронажем В.И.Матвиенко союзам петербургских писателей. Объединение прошло хорошо - и между речами (одному из ораторов, правда, из зала крикнули: "Пошел ты в жопу!" - но он, приверженец и пропагандист здорового образа жизни, совету, к сожалению, не последовал) и халявным фуршетом даже состоялся импровизированный творческий вечер бессменного председателя секции поэзии Ильи Фонякова. То ли внезапное вдохновение, то ли административный восторг, то ли сенильный синдром - без полбанки не разберешься. Кстати, Валентина Ивановна побаловала писателей водкой "Охта", хотя и "патриоты", и "западники" втайне надеялись на "Путинку" или хотя бы "Русский стандарт".

Критика весь год, вдохновившись примером обоих руководителей "Знамени", предавалась рефлексии, местами переходящей в аутофлагелляцию. Рефлексия, правда, оказалась не слишком честной, а самобичевание - не столько притворным, сколько игровым, на уровне недешевой сауны. Все виды отдыха, кроме анального секса, как сказано в рекламе одного такого салона. Задам коллегам-критикам (и самому себе) три сакраментальных вопроса: 1) Чем мы занимаемся - литературой или книгами? А может быть, исключительно премиями? 2) Для кого пишем - для читателя, для писателя или для своего брата критика? 3) Замечая и осуждая чужую соломинку, ощущаем ли собственными слизистыми пушкинское бревно? И четвертый, в нагрузку: что происходит с сороконожкой, когда она начинает задумываться?

И все же в литературе происходит некоторое подспудное шевеление. Некоторое в том числе полевение. Некоторая радикализация вкусов и пристрастий. На фуршете этого не учуешь - все пьют, что нальют; толстый журнал - в руки взять противно, книг слишком много и слишком книжный поток атомизирован, премии - пресны, пресса - продажна или труслива, а шевеление в сторону полевения все равно идет. Жизнь, по слову Бродского, в который уже раз "качнулась вправо" (в азиатское право; вот-вот качнется в туркменбашистское), а литература - то, что есть, или остается, или еще только вызревает подлинного в литературе, - влево! Знают об этом, правда, не критики (хотя им вроде бы и положено), а исключительно - продвинутые издатели; ну да я "по совместительству" один из них, так что прошу поверить мне на слово. Или не поверить.