Чеванина Клавдия Алексеевна (г. Волгоград)

"Кто хочет хлеба, берите, но мы будем бить..."

В 1942 году мы жили недалеко от Тракторного завода. Когда в первый день началась бомбежка Сталинграда, то я с пацанами лазила на крышу смотреть, как бомбили завод. Первую смену тогда не выпустили с завода, а вторая вошла - всего 10 тысяч людей было там. И вот падают бомбы, валятся цеха, убитые падают, кричат тысячи людей. Наконец под натиском рабочих ворота открываются, и кто куда бежит.

Когда уже вошли в город немцы, мы прятались в бомбоубежище. В основном там были дети, женщины с грудничками. Когда немцы заставили их выходить оттуда, то забирали у них бутылочки молока и выкидывали. Нас погнали до цирка, там стали нас "шмонать", потом гнали до Белой Калитвы. Там были птичники, и вшей куриных тьма, она бегает, как метеор. Ночью выходим - рядом с птичниками была трава - и, не стесняясь, туда лицом наклонялись все и просто трясли вшей, а они сыпались, как перхоть. И вдруг какой-то шорох, обернулись - идут немцы. Идут стеной с автоматами и прошли сквозь нас, потом идут обратно и погнали нас к станции, чтобы везти в Германию. Маму взяли, сестру, а меня - в сторону, но я так орала, что и меня взяли.

По дороге не кормили, в туалет не пускали. Остановят на станции - и все женщины и мужчины перед вагонами ходят в туалет, а немцы хохочут, фотографируют нас. Потом у кого-то ножик нашелся, дырку побольше проковыряли, чтобы "по-маленькому" ходить. На одной станции нас покормили ночью - в стаканчике бульон дали.

В Германию когда нас привезли, то там расстелили громадный полог и хлеб на него выгрузили. Мужчин - в одну сторону, женщин - в другую. Переводчик говорит: "Кто хочет хлеба, берите, но мы будем бить". Все голодные, кидаются - кого забьют, кого прибьют. Дети все орут. Один пленный говорит: "Я буду бросать вам хлеб, а вы успевайте ловить". Он кидается на эту кучу хлеба, его зверски бьют, но он много хлеба нам покидал, пока его не растерзали.

Потом повели нас в лес. Там бревенчатые частоколы, проволока загнутая - лагерь. Очень много там людей было. Нас привели в барак с трехъярусными койками, там были штыри вбитые, а на них цепочка с номерами большими. Подходишь, тебе надевают номер. Повели в баню, а у мамы рука платком была завязана, там был гребешок, она сама счесывала нам вшей и никому его не давала. Догола раздевали, не важно, мужчина ты или женщина. И немцы тут начали переглядываться, несколько человек кинулись к маме, схватили ее за руку, а когда развязали платок и увидели там гребешок частый, то ей его отдали. Нас искупали, вывели в другую сторону, в барак мы больше не вернулись. Здесь пришли покупатели - нас продавали. Выстроили в два ряда, ходит один и говорит: "Ты, ты, ты". Маму, сестру мою забирают. Один немец стоит и показывает мне, что не надо плакать.

Нас везли на электричке. Привезли в лагерь, это уже было в конце октября. Только зашли в лагерь - и снежок пошел. Дали суп брюквенный, в барак завели, стружка там насыпана. Наутро дали матрасы, которые нужно было забивать вот этой стружкой, подушку и серое одеяло. Повели нас на работу, там дали обед. Я есть не могла, у меня сразу началась рвота. Давали маленький кусочек хлеба с опилками, и вот мне взрослые понемногу хлеба нащипали. Так нас кормили с первого до последнего дня один раз в день. Картошку варят и в чашку кладут, и все, больше ничего не давали. А на работу гоняли нас с собаками...

Раз идет мне навстречу человек - скелет, обтянутый кожей, и говорит: "Клава, а ты меня не узнаешь?" Я с трудом вспомнила, что это дядя Коля, наш, сталинградец, позвала его жену, а она его тоже не узнала. Он рассказал, что в лагере они тележки с песком и щебенкой возили, и все бегом. На обед давали все кипящее, и вот один мужик сказал ему: "Хочешь жить - ешь, пусть рот облезет, но ты выживешь". Он ел, у него несколько раз рот облазил - у него как будто мясо вареное во рту.

Когда наши стали каждый день бомбить Берлин, нас стали гонять на окопы. Мы их рыли, и вдруг летят наши самолеты пятерками. Когда они стали бомбить, немцы наш лагерь вообще бросили, нас никто не кормил. Склады взломали - там был маргарин, мука и хлеб. Каждому давали маргарин, муку и хлеб. Я пошла, моя очередь подходит - и вдруг никого нет, все разбежались. Обернулась - стоит немец с двумя автоматами. Меня спас итальянец, оттолкнул...

Записала Марина Бондаренко

Григорьева Алла Александровна (г. Москва)

"Мы знали, что мы умрем, и совершенно спокойно относились к этому"

Я родилась в Ленинграде в 1925 году. Папа 22 июня 1941 года был призван в армию и до конца войны был в армии, мама сразу пошла работать, а мне пришлось сидеть с братом. Я очень хотела идти работать, но мама считала, что я еще мала для этого.

Вскоре из Ленинграда стали увозить детей. Был приказ тогда, что детей до 10 лет должны были увезти, а Шурке, моему брату, было 4 годика. Мама его спрятала и не отдала. Я выводила ночью его гулять, а днем он сидел у нас под кроватью. Милиция знала об этом, сколько раз они грозили маме, что она будет отвечать, но мы так и не отдали его.

И я помню один эпизод. Мама мне не велела, но я ходила с ним по очередям, а когда вышел этот приказ, то вынуждена была дома сидеть, да и днем спали и я, и он. И однажды я не выдержала, потому что надо было хоть еды какой-то получить. Уже крупу не давали, а давали или чечевицу, или бобы. Бабаевские склады горели, и было плохо с продуктами. Короче говоря, я пошла в очередь за какими-то продуктами. Вы понимаете, если детей вывезли, детей нет в городе, город делается мертвым. И когда я с Шуркой подошла к очереди, случилось невероятное: женщины бросились к нему, потому что все отправили своих детей, стали его целовать, смотреть, его стали от меня отводить, не специально, а просто брали и передавали друг другу. Я испугалась, бросилась к ним, схватила его, прижала к себе, и уж никакая очередь мне была не нужна, и я ушла домой.

...Зима 41-го года была ужасной, морозы были 41-42 градуса. И каждое утро - мама перестала ходить на работу, она не могла ходить - я ходила брать для брата обед в детский сад. Это единственное, чем он поддерживался, потому что и я, и он получали по 125 граммов хлеба, а мама по рабочей карточке 250 граммов. У нас дома был перец, корица, и потом мама, как только началась война, помня уроки гражданской войны, которую она пережила, закупила сразу много соли. У нас были две железных банки соли, и мы кипятили воду, бросали туда перец, лавровый лист, и такой кипяток мы ели - это и 125 граммов хлеба. А Шурику мы отдавали обед из детсада. Помню, однажды Шурка стоит на кровати, и я с ужасом вижу, что это скелетик, обтянутый кожей, мне стало очень жутко.

И каждое утро я отправлялась за обедом для него, и каждое утро по городу шли грузовики, наполненные доверху трупами умерших за ночь людей, замерзших. Однажды - так это отпечаталось, что просто как живое вижу - на тротуаре лежит женщина, на ней еще шевелится ребенок, почему-то он был еще живой, а она лежит, уже запорошена утренним снежком. Ты просто идешь, а кругом валяются трупы.

...Раза два или три нам давали на карточки вино и даже водку. Мама ходила менять это в воинскую часть на кожуру от картошки. А тут она вино взяла и понесла на рынок около завода "Светлана", но не дошла до него. Около поликлиники к ней подходит мужчина и говорит: "Гражданка, вы не хотите купить у меня мясо или поменять?" Мама, конечно, отдала ему бутылку, он ей достаточно большой бидон дал. Она принесла его домой, а когда стала вынимать, говорит: "Это, по-моему, послед от роженицы". Вы поймите наши чувства - мясо перед тобой, которое мы даже не ожидали увидеть. Мы знали, что мы умрем, и совершенно спокойно относились к этому, подчинялись обстоятельствам.

Она вынула все там слипшееся, но я, ничего не понимая, говорю: "Мам, ну ты проверни, может быть, котлетки сделаешь". Мы с ней вдвоем проворачивали, сил-то не было повернуть ручку мясорубки, тем более что здесь были пленки, и мы часа два проворачивали. В конце концов сделала она какие-то котлеты, без хлеба, или мой хлеб положила. Проходит минут двадцать, она мне говорит: "Ляль, посмотри" - а от каждой котлетки струится кровь, ручеек такой. Она говорит: "Это человеческое мясо". И вот, вы даже не представляете, в этот момент надо было решить, есть это или не есть, поджаривать или не поджаривать. Все-таки что-то человеческое в человеке сохраняется, хотя мы одну воду ели изо дня в день. И мы не стали есть, но мама не смогла это выбросить, она пошла к соседу, рассказала ему, а он говорит: "Если вы не будете есть, давайте мне". И он забрал, и они, видимо, съели.

...Когда нас вывезли из Ленинграда после блокады, был такой эпизод. Нас высадили на платформу, эшелон ушел, мы сидим и не знаем, куда идти, потому что нас просто высадили, а у меня была дизентерия, подозревали тиф. И вдруг идет женщина - до сих пор я благословляю ее, и мама благословляла всегда, - подходит и говорит: "Ну, вы чего?" - "Мы из Ленинграда, дочка больна". Она говорит: "Пошли ко мне". Привела в свою избу, отделила нам угол и говорит: "Клавдия, идите в баню, вам в баню надо". Она видела, что у нас вши, и не побрезговала. Сначала в баню мама с Шуркой пошла. Приходит и говорит: "Ляль, ты иди в баню, только будь там осторожна". Вот она мне так сказала, а я не поняла, в чем дело.

Я прихожу, разделась, вхожу в мыльную, и вдруг все женщины отшатнулись, побежали в сторону, а я стою. Потом такая пожилая женщина подходит медленно, на меня смотрит и говорит: "Доченька, откуда же ты такая?" Их испугал мой вид - я как скелет вошла, как призрак, и они ужаснулись. Я ничего не поняла, говорю: "Я из Ленинграда". - "Ой, мы слышали, там тяжело ведь". Они всего не знали, все это скрывалось. Я говорю: "Да, там очень много умирает людей". - "Ой, а как же вы?" - "Мы эвакуировались". Тут они все подошли, и, боже мой, как они стали меня мыть, чуть не замыли насмерть. Они от доброты душевной меня и мыли, и терли, в общем, оттерли моих вшей, принесли квас в баню и поили меня, еще что-то давали. Мне там даже нехорошо сделалось. То ли банщица, то ли еще кто-то кричит: "Да вы девчонку совсем доведете, что вы делаете с ней!". В общем, кое-как я отошла, они меня одели, обули. Я пришла и говорю: "Мама, я там чуть не умерла". Она говорит: "То же самое и с нами было. Когда они увидели Шурку, схватили его от меня, а я испугалась, что вообще унесут мальчишку".

Кстати говоря, после блокады мы с мамой облысели, у нас вылезли все волосы, и у нас два года не было волос, и мама особенно за меня переживала...

Записала Анна Слободская

Выдрин Тихон Власович (г. Пермь)

"Как и все, рад, что остался живой"

Когда началась война нас, молодых бойцов, которые только винтовку держать научились, погрузили в эшелон - отправили на фронт. Высадили нас где-то в болоте, и уже на второй день объявили, что мы в окружении. Впереди в сорока километрах - немцы. Командование в панике, никто не знает, что делать, но надо выбираться. Стали мы выходить из окружения, двигались в сторону Москвы. Сотни три километров прошли, и с каждым днем нас все меньше и меньше, ведь были бои, боеприпасы тают, продуктов тоже почти не осталось.

Не доходя Смоленска, остановились мы возле местечка Красный Бор. Командир роты назначил меня связным. Я получил задание выкопать наблюдательный пункт. Дали мне десять солдат, я - старший. Выкопали блиндаж, и я распустил людей. Потом, глядь, блиндаж-то не замаскирован. Решил своими силами это делать. Вышел на дорогу и стал собирать ветки. Только наклонился - немцы стрелять начали, глянул - их туча, пехота идет, а я один на дороге. Ранило меня в руку. Я - в блиндаж, и давай отстреливаться.

Через полчаса по лесу пошли немецкие танки, а у нас винтовки - отбиваться нечем. Когда танки шли, меня ветками закидало, а грунт был песчаный, и они по окопам всех людей наших передавили. Я остался один. Ночью вышел из окопа - а я приблизительно знал, где город - и стал продвигаться на Смоленск. Гражданского населения не видать, немцы кругом, один пацан местный попался, взял меня к себе. Пару дней пожил у него. Он говорит: "У меня муки много, давай с тобой жить будем". Говорю: "Я солдат, не могу остаться". Скоро смотрю, парень лет двадцати сидит в поле, горох ест. Я говорю: "Ты куда идешь?"

...Пошли вместе к фронту. Где в бане переночуем, где кто хлеба даст. Так насобиралось нас семь человек. Один мужчина подходит и спрашивает: "Хотите к своим попасть?" Сказал, что недалеко в сожженной деревне солдаты, человек сто, собираются через фронт переходить, что там один старичок, который их через болото переводит, что он уже три группы провел. Мы прошли туда, а там, действительно, людей собралось, таких как мы, много. На три группы разделились и ночью пошли. Старик заболел. Рассказал он двум офицерам, как идти, и они нас повели. Шли, сбились, видимо, и наткнулись на какое-то шоссе, по которому танки, машины идут. Мы пошли обратно, а там уже этого старичка повесили - кто-то донес, что он переводит солдат через фронт. Но про нас не знали, старичок не выдал, куда мы пошли.

Только зашли на сеновал, а тут как немцы дали с двух сторон пулеметную очередь, стали стрелять из автомата. Сарай загорелся, все мы повыскакивали, народ падает. Бог меня опять спас: когда стрельба стихать стала, я полчаса подождал - никто не пришел, и я оттуда вышел. Какой-то местный старик меня спрашивает: "Ты откуда?" Я говорю: "С Урала. Мне к фронту надо. Где тут наши?" Да, говорит, уже ближе к Москве, Москву забирают. Ну думаю, к Москве буду пробираться. Старик говорит: "Ночуй сегодня у меня. Да дровишки поколи". Два дня колол, хотя мог бы за один день переколоть, но, думаю, поживу еще денек. А староста деревни узнал, что я там проживаю, и немцам показал, что, мол, какой-то партизан. Ну, я утром еще спал, подходят два немца - и на меня автоматы. Вывели, посадили в бричку, накрытую брезентом, повезли 12 км на станцию Новодугино, а там нас таких человек 50 собрали, и стали в вагон сажать. Поехали в Вязьму, там лагерь был немецкий, несколько тысяч человек в нем. Ну, думаю, пропал.

Одиннадцать дней я в этом лагере пробыл, думаю: как-то надо выбираться. Люди гибнут - стекла выбиты в бараках, одни решетки, сквозняк, кто помрет и еще теплый, так за ним от холода прячешься. Еще тиф начался. Дровами обкладывают, соляркой обливают - сжигают трупы. Погнали на работу - по 25 человек нас отсчитывают на работу, тех, кто более или менее в силе. Думаю: сегодня сюда не вернусь, иначе помру. Я уже слабеть начал, а как слабеть начинаешь - трусость появляется, что не убежишь.

Три километра отогнали нас от лагеря, поставили снег чистить. Много снега, выше роста человека. Смотрю, немец один к другому пошел, закуривает. Я в то время через сугроб перелез, а он обратно идет. Голову заткнул в снег - думаю, сейчас увидит - убьет, хоть не увижу смерти. Но обошлось. Колонну отогнали, а я так в снегу и пересидел. Пошел по полю, нашел дорожку какую-то. На мне военная шинель, во всю спину написано "военнопленный", пилотка и платок - это февраль был, холодно. Ну, думаю, как бы только на шоссе обратно не попасть. Только подумал, как тут немец - автомат на меня: "Военнопленный?" Я говорю: "Нет". Как, говорит, нет, у тебя написано. Девушка тут лет семнадцати подошла, стала с немцем заигрывать, говорит про меня, это наш человек, с нашей деревни, пусти его. Он так посмотрел, махнул рукой - мол, все равно тебя без меня поймают. Она мне вслед кричит, чтобы я в самый крайний домик слева заходил. Захожу - старушка. Дай, говорю, мне во что переодеться. Она с себя сняла фуфайку, мне отдала, шапку дала.

Только из деревни стал выходить - немец: "Куда идешь?" Я говорю: "В Горки". Он "gorki, gorki!", видно, слышал что-то и машет, мол, иди. Метров 50 прошел - гляжу, гражданский мужик возле него появился. Немец кричит мне, чтобы я вернулся. Я вернулся. Гражданский мужик тот оказался старостой с Торбеева, из которого я шел. Он ничего не говорит, только головой мотает, мол, у нас такого нету. Немец сразу автомат на меня наставил и в караульное помещение повел, я там трое суток просидел. А там патрули все время меняются, кто стукнет, а кто и хлеб кинет. На третьи сутки офицер появляется. Посмотрел на меня жалостно и, видно, человек хороший, спрашивает, сколько он здесь сидит? Кто он такой? Они откуда знают. Парашютисты где-то наши были сняты, так вот меня парашютистом признали. Меня в Торбеево - там лагерь, оказывается. Я там три месяца просидел. Во-первых, зима - бежать некуда. Весна - каждый кустик ночевать пустит. Я бы мог и раньше убежать. На работу каждый день гоняли. Лагерь небольшой - человек сто нас сидело, дорогу чистили.

Я что придумал. Нужник, за нужником тын с проволокой - заграждение. Я нору сделал под тын под этот. Когда никто не идет в нужник, я в то время работаю, а яму потом прикрываю. Я с неделю нору эту рыл. А по ту сторону тына картошка посажена. Ботва. Я товарища позвал. Он головой вперед полез, а я ногами - за собой-то надо замаскировать. Вечером немцы проверяют, не остался ли кто в нужнике. Мы ночи дождались - пронесло. Пошли в лес. И в итоге в Горки попали.

Дней через десять дней меня опять поймали. И погнали в Орловскую область. Связи-то никакой нету, куда бежать? Где свои - не знаю. Нас семь человек закрыли. Часовой поставлен. Девушка подходит, хозяйка этого дома, шепотом говорит: "Хотите, могу связать вас с партизанами". Как не хотеть. Она рассказала. Там деревня такая-то, будет мостик, вы у этого мостика ждите, партизаны на вас наткнутся - мимо не пройдут. Они там по заданию ходят. Надо часового-то снять. Выбрали одного здорового. Он помочиться пошел, а мы его задушили, оружие забрали и по огородам побежали. Сидим у мостика, на третьи сутки партизаны подходят. "Стой, кто идет?" - "Свои". К вам, говорим, пробираемся. Все отвели нас в партизанский лагерь под винтовкой, как будто фашистов поймали. Стали допрашивать: как, где, на каком основании попали к ним? Что есть, то и говорил: 48-я армия, 73-я дивизия, там-то воевал. Проверили, все сходится.

Меня на курсы отправили, два месяца учился, как ходить мины подкладывать, так что я стал партизаном настоящим. Под Новозыбковом нас, партизан, соединили с Красной Армией. Армия в наступление пошла, и вот командир батальона связным меня ставит. Наши в наступление идут перед рассветом. В село мы вошли, отбили этих фашистов - они отступили. Старлей с другой стороны дороги: "Солдат, ко мне!" Я подскакиваю. "Видишь танки?" - "Вижу". А у меня две гранаты с собой противотанковые. Еще один дурачок с противотанковыми гранатами идет. И его старлей подозвал. "Вот вы двое - не допустить до пехоты те танки!" - "Есть!" Ориентир береза, после березы сам уж ориентируйся. Я за старшего.

Домик там был сенной. Мы по огородам - и в это пристанище зашли. А там забор метра полтора плотный, танки недалеко от этого забора в наших стреляют. Стоят на месте, дальше не идут, танки-то. Я товарищу говорю: "Как руку протяну, помашу, ты мне клади запалы в гранату". Раньше нельзя засовывать только как бросать. Я зарядил одну и бросил - танк с первой гранаты сразу загорелся, второй - разворачиваться. А немцы автоматчики разбежались, начали бегать, я-то перед ними - за забором только. Тут другие танки подходят, я руку-то протянул. Тот-то на руку не кладет запал, я оглянулся - что такое, его нету, он, видно, струсил, убежал. А запалы оставил. Я зарядил еще две гранаты кинул, и еще танк загорелся. Тогда я герой стал. Все запылало, а наши начали стрелять. А этот старлей, видно, сообщил командиру нашего батальона, что танки горят, и наши начали стрелять по этому месту. Меня своим снарядом и ранило. Кабы я оттуда сразу убежал, то меня и не ранило бы. А так осколком у меня полбока нету. Думал, меня фашист прикладом стукнул. А они все по ту сторону забора бегают.

Я тогда по огородам, по огородам побежал. Когда ранило меня, дыхания не стало, а живот твердый, как кирпич - зажал пилоткой, у меня вдох-выдох есть. Тогда я пошел. Шел, шел, а кровь уже в сапоге хлюпает. Смотрю, человек навстречу идет - думаю, он мне помощь даст. А оказалось - это не помощь, а немец. оставшийся в окопе, когда село брали. Переждал и бежит к своим танкам. Меня еще ранил. Я без сознания упал, сколько лежал, не знаю. Кровью изошел. Потом куда идти? Я на нейтральной полосе. Ну, мне маршрут все-таки знакомый, чувствую, в эту сторону идти. В эту сторону пополз и дошел до своих. Гляжу - санитар бежит с красной сумкой. Я его зову. Он: "С какого полка?" Я говорю: "С 413-го". - "У меня своих много". И не перевязал, ушел! Ах, думаю, подлец. Лейтенант идет. Я говорю: "Товарищ лейтенант, мне санитар помощи не дал". - "Так надо было его пристрелить", - говорит. Я хватился, а у меня автомата-то и нет, видно, вторично когда ранило, с плеч сполз. Меня на носилки и в санбат. Там профессор говорит, вот герой-то.

Там полгода пролежал, выписали меня на домашнее излечение в 1944 году. Мне на три месяца домой, а потом на фронт опять предписано. Месяц не прошел, мне орден Красного Знамени пришел, за отвагу, группу инвалидности дали. За боевые заслуги медали. Так и стал жить-поживать. Как и все, рад, что остался живой. Под расстрелом был. Осколок во мне сидел. Я, чтобы работать шофером, дома-то уже, ранения затаивал.