Русский Журнал / Обзоры /
www.russ.ru/culture/20050601_abes.html

Становление ритуала
Анализ одного тотемистского пиршества

Андрей Беспалов

Дата публикации:  1 Июня 2005

частники IV Российского философского конгресса выражают удовлетворение от совместной работы", - гласит последний пункт итоговой резолюции мероприятия, собравшего на прошедшей неделе в стенах МГУ им. М.В.Ломоносова около 3000 представителей философской общественности со всей страны.

Данная формулировка вызывает ряд примечательных ассоциаций. С одной стороны, она смутно напоминает о том "чувстве глубокого удовлетворения", которое испытывали участники разного рода собраний и съездов двух-трехдесятилетней давности и которое тогдашние острословы окрестили "шестым чувством советского человека". С другой стороны, в памяти всплывает мелким почерком выведенная в зачетной книжке запись "удовл.", порой столь желанная, но в то же время никогда не дающая права на чувство удовлетворения глубокого, - ведь "могло быть и лучше". Могло ли? Дабы ответить на этот вопрос, следует, по-видимому, разобраться с тем, что в данном случае является источником наслаждения.

По словам одного из коллег, случайно встреченных в кулуарах конгресса, "один день здесь - это как полгода в библиотеке". В ответ на мое недоумение он пояснил, что успел прослушать огромное количество выступлений своих единомышленников и оппонентов по интересующей его проблематике и теперь может не тратить драгоценное время на чтение их статей. Но такая оценка представляется, скорее, исключением: большая часть высказываний о конгрессе, которые довелось услышать, лежит в несколько иной плоскости.

Данное собрание, в глазах подавляющего числа его участников, никоим образом не средневековый схоластический (в лучшем значении этого слова) диспут, где мэтры скрещивают мечи своих концепций, а младшие "братья" и ученики с трепетом наблюдают за бескомпромиссной схваткой, итогом которой становится торжество истины над богопротивной ересью. Нынешний конгресс - это рабочая встреча заинтересованных представителей одной из отраслей современного знания, оканчивающаяся корпоративной вечеринкой, где в неформальной обстановке продолжается дружеский обмен мнениями, устанавливаются новые личные и деловые контакты и т.п. Этот съезд ученых мужей, как он понимается ими самими, ни по смыслу, ни даже по своему непосредственному содержанию не есть коллективный акт философствования, в ходе которого рождаются новые идеи и отделяется истина ото лжи.

Осмелюсь предположить, что многие участники конгресса - сознательные приверженцы постмодернистского стиля мышления совсем не обязательно согласились бы со словами Ж.Делеза и Ф.Гваттари о том, что "идея дружеской беседы в духе западной демократии никогда не производила ни малейшего концепта <...> [даже у древних греков, которые] настолько сурово с ней обращались, что у них концепт звучал скорее одиноким голосом птицы, парящей над полем сражения и останками уничтоженных мнений (пьяных гостей на пиру)"1.

Таким образом, философский симпозиум нашего времени - это не то место, где создаются концепты, и даже не то место, где они проходят проверку на жизнеспособность. Соответственно удовлетворение, выражаемое его участниками, не есть ни радость творцов, ни торжество победителей. Недвусмысленное указание на то, к чему все-таки относится удовлетворительная оценка конгресса, содержится все в той же "итоговой резолюции", авторы которой "подчеркивают значимость подобных общероссийских форумов для консолидации философского сообщества".

Итак, смысл и цель форума - консолидация его участников. То есть речь идет о событии по сути своей ритуальном, призванном если не впервые пробудить, то укрепить у вовлеченных в него индивидов чувство общности - принадлежности к одной корпорации, а может быть, и одному сословию и даже роду. Между тем "состоять в родстве означает иметь часть общей субстанции"2. Иными словами, родственное чувство есть переживание причастности к воображаемому общему телу. Символизацией подобного причащения издревле является совместное принятие в пищу тела священного. Как в свое время блестяще продемонстрировал Фрейд, прообразом и схемой ритуалов общности служит первобытное тотемистское пиршество. Степень удовлетворения отправителей данного ритуала измеряется интенсивностью переживания общности, которая, в свою очередь, зависит от глубины всеобщей скорби и меры всеобщей радости, испытываемых соответственно в первой (принесение в жертву, умерщвление священного животного) и во второй (собственно трапеза) фазах праздника.

Что же может послужить этим священным телом, этой "общей субстанцией" для российских философов в начале XXI века? На первый взгляд искать ее следует в чем-то "российском". Но, как известно, по вопросу о том, что является и что должно быть собственно "российским", налицо уже почти двухвековой раскол в среде отечественных мыслителей, преодоление которого сейчас не представляется менее проблематичным, чем во времена первых западников и славянофилов.

Тогда, быть может, искомой "общей субстанцией" является, так сказать, "сама Россия" - идея сохранения и процветания нашей Родины как таковой? При всей привлекательности этой идеи ей мешает стать символом "общего тела" российских философов одно огромное "но": вряд ли большинство из собравшихся на конгресс мыслителей смогли бы уверенно заявить, что Россия принадлежит им. Наоборот, на протяжении по крайней мере последних десяти лет не умолкают голоса, сетующие на то, что слишком мало в нынешней российской жизни зависит от нас, философов, не только практически полностью утративших, как казалось раньше, по праву принадлежащую им идеологическую функцию, но теперь еще и вынужденных перед лицом чиновников от образования "призывать к сохранению [!] преподавания цикла философских и политологических дисциплин в высшей школе как фундаментальных для различных отраслей гуманитарного и естественнонаучного знания" (см. все ту же "резолюцию"). Все перечисленное, безусловно, может служить поводом для глубочайшей скорби. Однако для перехода ко второй фазе ритуала одного лишь заочного приветствия президента РФ при полном отсутствии интереса к конгрессу со стороны средств массовой информации явно недостаточно.

В таком случае, может быть, вожделенная "общая субстанция" есть нечто "философское"? Представляется, что в данной области отыскать некий общий священный символ еще сложнее. Остались ли еще в эпоху постмодерна какие-либо величественные философские фигуры (персоналии, концепции, категории), которые не просто не были пока принесены в жертву, но которые можно было бы еще и всем вместе оплакивать, а затем, что самое главное, всерьез пытаться воскресить? Вопрос риторический. Такого рода наслаждение оказалось доступно, судя по всему, лишь участникам "круглого стола" по философии марксизма. Они с полным на то основанием оплакали остракизм, которому подвергли Маркса в России начала 90-х, а затем с трибуны итогового заседания конгресса твердо пообещали, что на следующем подобном форуме их будет как минимум в пять раз больше.

Однако эпоха постмодерна, не позволяющая обнаружить не только общую, но и вообще какую бы то ни было субстанцию "внутри" философии, неожиданно вручает друзьям мудрости приглашение на невиданное доселе пиршество в честь их верховного тотема - самой философии, исчерпанности, завершенности и смерти которой в наше время ведут речь уже не только те, кто относит себя непосредственно к философам-постмодернистам. Для последних конец философии, с одной стороны, связан с основной культурной доминантой постмодерна - "недоверием в отношении метарассказов". С другой стороны, с исчерпанностью традиционного философского дискурса, достигнутой уже в гегелевской "Феноменологии духа", которая, будучи своего рода "всеобщей экономией" идей, связывает в единую систему все возможные ходы и фигуры мысли и тем самым не оставляет свободного пространства для философского творчества. Могут ли влюбленные в мудрость мечтать о большем наслаждении, чем то, которое сулит им возможность со слезами на глазах похоронить гегелевское абсолютное знание, дабы затем смеясь предаться "суверенной операции прожигания смысла"3?

С точки зрения критиков постмодернизма4, конец философии может означать, во-первых, ее вырождение в безответственную софистику, из страха перед тотальностью и тоталитаризмом отбросившую категорию истины. Во-вторых, конец философии - это утрата суверенитета, "подшитие" ее к другим видам деятельности: науке, искусству, политике, психоанализу. В-третьих, философия умирает тогда, когда не может освободиться от зачарованности собственным прошлым и превращается в "музей самой себя". В таком случае могут ли влюбленные в мудрость остаться равнодушными к презрительным улыбкам, которыми встречают философию софисты? К тяжкому плену, в который поочередно стремятся заточить ее холодные сциентисты, жестокие политики, безумные поэты и циничные психоаналитики? Наконец, к желанию дряхлых музейных работников навесить на нее табличку с надписью "Руками не трогать"? Что в таком случае может принести большее удовлетворение, нежели "платоновский жест" - суверенная философская операция отбора, сцепления и возвышения истин науки, политики, искусства и любви, возвращающая целостность разорванному миру и одновременно воскрешающая саму философию?

В лекции, прочитанной в третий день конгресса, проф. К.Свасьян прямо призвал собравшихся со всей серьезностью и ответственностью продумать факт конца философии - с тем, чтобы в дальнейшем быть в состоянии философствовать, а не симулировать философствование. Был ли его голос услышан? Неподдельное воодушевление многочисленной аудитории, присутствовавшей в тот вечер в зале, позволяет дать положительный ответ. Тем не менее возьмем на себя смелость констатировать, что следов этого воодушевления не обнаруживается в итоговом документе конгресса. Ужас от осознания смерти философии и радость от надежды на ее чудесное воскрешение утонули в будничной для нашего цеха озабоченности будущим цивилизации, реформой отечественного образования, налаживанием контакта философского сообщества с властью. При всей важности и актуальности названных проблем они, несомненно, проигрывают по значимости для философов перед смертью философии, о которой в резолюции не сказано ни слова. В итоге - лишь удовлетворение, превращающееся в "удовлетворительно", средний балл; удовольствие частичное и неполное в перспективе возможности наслаждения более глубокого и волнующего. Наслаждения, рождающегося в момент перехода от ужаса и боли при виде того, как прекрасное священное существо гибнет от твоей руки, к экстатическому восторгу от ощущения того, что оно вдруг воскресает в тебе самом, обретает новую жизнь в твоем собственном теле.

Как ни парадоксально, но в данном случае более полное подчинение принципа удовольствия принципу реальности не ограничило бы первый, но, напротив, способствовало более полной его реализации, ибо сама культурная реальность постмодерна позволяет (если не подталкивает) насладиться ритуализацией смерти и воскрешения любви к мудрости. Что ж, ритуальные практики философского сообщества постсоветской России находятся в процессе своего становления.

Примечания:


Вернуться1
Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М., СПб, 1998. С. 15.


Вернуться2
Фрейд З. Тотем и табу // Фрейд З. Я и Оно. М., Харьков, 1999. С. 501.


Вернуться3
См. Деррида Ж. Письмо и различие. М., 2000. С. 426.


Вернуться4
См., например, Бадью А. Манифест философии. СПб., 2003.