Как известно по истории мифологии, трудно сказать, что для Европы благо, а что - нет. Более того, она сама определяется именно тогда, когда такое отличие становится все более проблематичным - именно поэтому можно было бы задаться вопросом, не начинается ли Европа с Модерна? Знаменитое "похищение Европы" позволяет обвинить ее во всех смертных грехах, поскольку, как указывали ее многочисленные психоаналитики, Европа - не та, что боится потерять себя и свою девственность. Но и не та, что "отдается всем и каждому". Скорее, Европа - это момент ожидания, в котором может обнаружиться некая крайность, пугающая односторонность, никогда не образующая предпосылок для какого бы то ни было счастливого, то есть далее не описываемого, конца.

Наивно было бы указывать на этот "миф" похищения Европы как на ее "исходный" идиом¹, который, якобы, мог бы структурировать все то многообразие отношений, историй, практик, словарей, которые мы² - имея или нет на то право - именуем "Европой". Если это и в самом деле ее "оригинальный" идиом, его оригинальность в том, что его "собственный" смысл заранее похищается, скрадывается, экспортируется. Не бывает никакой иной Европы, кроме экс- и импортированной, но это не значит, что за ее плечами стоят дополнительные "агенты влияния", создающие для нас (странных "зрителей Европы") этот Евротеатр. Напротив, идиом "Европа", постоянно переводящийся, предполагает смещение по отношению к себе и ограничение, внутреннее структурирование такого смещения - последним Европа отличается от "степи", "орды", "варваров". Европа, если угодно, всегда смещается внутри себя, тогда как "варвары" - приходят извне, оставаясь неким непроницаемым монолитом. Возможно, европейцы - это те же варвары (вспомним историю заселения Греции), но оставшиеся без раздолья степей.

Но если так, встает вполне законный вопрос о "границах" Европы. Коль скоро признается, что Европа структурируется своим собственным смещением (а чем еще была ее грандиозная колониальная история, то есть ее глобализация, в результате которой над Европой никогда не заходило Солнце?), создается впечатление, что мы, то есть те, чей статус "европейцев" проблематичен, являемся заложниками Европы, не будучи в состоянии определить, где она начинается и где заканчивается.

Любые попытки вывести "партикулярные особенности" Европы из ее "геополитического" состояния наивны - именно потому, что не что иное, как смещение Европы создает ту универсальную карту, внутри которой оказывается место и для "Европы" как некоего "Континента". Если В.Лефевр³ считал, что любой анатомический атлас является всего лишь методологически непроработанным следом определенных моделей врачебной практики (так что при других моделях мы бы имели принципиально иной набор органов), еще более очевидно, что любая геополитическая "карта" является картой Европы (или, скорее, картой "от" Европы), пусть сегодня она и не контролируется теми институтами, которые официально отвечают за нее (Европарламент, Еврокомиссия и т.д.). Европа заранее полагает себя условием любой геополитической объективации, так что подобное "заталкивание" ее обратно в "ее рамки" лишь неявно подтверждает наше полное незнакомство с самим существом европейских границ.

В действительности, можно выделить два ведущих понятия границы, оба они задаются Европой, но Европа существует постоянным смещением от одного к другому. Или, вернее, сохранением права на привилегию одного из них. Согласно первому, есть такая вещь, как естественная граница. Граница в этом случае тем более естественна, чем менее она проходима. Самая естественная граница - та, которую никто не переходил, иначе говоря - та, за границей чего обнаруживается чистое Ничто, Неизвестное (иногда, впрочем, - Страна Обетованная). Поскольку естественная граница задается в качестве того, что не пересекается ни под каким углом (поскольку само ее пересечение является нарушением ее девственности, насилием над самим ее естеством), вполне закономерным следствием желания политически реализовать такие границы является ее отрицание: граница должна сохраняться в своей естественности, но сделать это можно наиболее успешно только в том случае, если к границе невозможно подойти и, следовательно, удостовериться как в ее существовании, так и существовании того, что за ней. Другими словами, естественность естественных границ закономерно требует массивных искусственных межей, охранительных рубежей, рвов и т.п.

По сути, история (как мифологическая, так и концептуальная) знала только одну Европу с естественной границей - Атлантиду Платона, грезящего о Европе "до" ее похищения. Только тогда Европа могла быть тем, что сейчас - со стороны Трансатлантики - называется "Континентом". То есть, согласно детскому его определению, "большим островом". Затопление Атлантиды оставляет круги на воде, которые, собственно и составляют Европу - раздражающую совокупность "вилами по воде писаного". В Европе реабилитация естественных границ, оставаясь постоянно актуализируемым моментом политики, в пределе могла бы быть выполнена только в виде радикального отказа от Европы - в виде ее "варваризации", которая противостоит не предполагаемой ее "культурности" или "просвещенности", а всего лишь иной практике и форме границ.

Собственно "европейская" граница всегда переходится. Европа - это место, где открыли, что естественные границы всегда могут стать искусственными, как только обнаруживается сама процедура, экономия, выгодность и интерес (во всех смыслах) перехода. Поэтому главное, что осталось в Европе - это границы. Не в том смысле, что "была" какая-то подлинная Европа, до своего заката или, в иных терминах, расцвета, которая потом усыхает и редуцируется до формальной логики границ. Напротив, можно предположить, что в Европе исходно нет ничего, кроме такого "остатка", многократного тестирования разных границ. Ничего кроме фундаментального понимания проникновения искусственной границы в любую естественную (территориальную, кровную, языковую), ее разрывания, инфицирования, - ничего, кроме странного "искусственного отбора" границ, принимающих самые разные формы, самую разную конфигурацию.

Подобный взгляд можно было бы упрекнуть в благодушии. В самом деле, разве не видим мы постоянной борьбы одних идентичностей против других, бесконечного отстаивания границ и вполне закономерной экспансии? Разве все это не противоречит утверждению, будто европейская граница служит всего лишь для создания некоего напряжения, дифференциала в поле, которое оказывается единственным источником энергии Европы? Но на деле утверждение разности и вечной неестественности границ Европы, всегда структурирующихся смещением от одного к другому, ни в коей мере не отрицает ни войны "за последнюю пядь", ни национализма, ни суверенности - замечательных европейских изобретений. Оно лишь фиксирует, что в каждом случае максимального самоутверждения идентичности (будь то хорваты, турки-гастарбайтеры, баски, альтерглобалисты, члены королевских домов, пакистанские second-generation immigrants) скрывается попытка иного смыкания границ, иного оформления перехода от одного к другому, иного союза и противостояния. Подчас этот момент вызывал негодование критиков Европы - так, русские славянофилы⁴ отмечали странную тягу европейцев к бесконечной смене союзных агентов, инстанций смещения, перехода, с полным на то основанием противопоставляя всем этим формам структурирования границы "органичность" границ, которые есть и которых никто никогда не видел. Иными словами, мы мало что можем сказать о той или иной предполагаемой "идентичности" до тех пор, пока не выяснится, какую границу - и с кем - она проводит, какую границу она переходит и на какой останавливается. И в этом переходе, неизбежно возникает проблема палеонимии⁵ - использования установленных в каком-то одном путешествии, переходе, имен на совершенно иных границах, контрабандного употребления "имен собственных" в тех условиях, когда они перестали обладать тем собственным, что утверждается не иначе как в дифференцируемых формах обмена (от обмена идеями до торговли рабами и до выставления на торг производителей идей в качестве "господ напрокат").

Несложно заметить, что предполагаемый искусственный, инструментальный, экспериментальный статус "европейской" границы как границы извлечения некоего опыта и, одновременно, составления всегда новой идентичности не является сейчас прерогативой "коренной" Европы - вряд ли мы могли бы найти сейчас что-то принципиально иное даже в случаях претенциозного возрождения как можно более аутентичных культурных и политических идентичностей. Но это говорит лишь о том, что Европа в собственном смещении и переопределении границ создала ту самую "карту мира", на которой ей отводится достаточно скромное место. Если, в соответствии с классическим парадоксом картографирования, на совершенной карте должна быть указана сама эта карта (да и движение, ее создающее), случай Европы, похоже, является успешным решением этого парадокса. Сеть меридианов и параллелей является не только тотализирующей сеткой захвата территорий, но и сетью переходов, чем-то вроде большого железнодорожного полотна, прокладываемого самодвижущимся локомотивом.

Это "полотно" Европы, по ее собственному закону, не остается постоянным. И дело далеко не только в формальной комбинаторике неких геополитических или экономических единиц, оставляющих "правила игры" без изменений. Наиболее интересный момент состоит в том, что в результате создания Европы в качестве системы переоформляющихся границ (их внутреннее содержимое местами может быть абсолютно пустым) собственно "политика" Европы оказывается переполнена различиями, значимость каждого из которых постоянно остается под вопросом. Иначе говоря, Европа создала политику, в которой за счет инструментализации границы (от территориальной границы до культурной, языковой, гендерной, племенной и т.д.) не остается ни одного различия, которое считалось бы базовым, данным раз и навсегда, определяющим и фундирующим все остальные.

Так, даже институциональное закрепление привилегированного положения крупных европейских государств (таких как Франция и Британия) в рамках Евросоюза, постепенно меняет само понятие их "силы", которое теперь далеко не всегда отождествляется с их территорией, населением или ВВП. Более того, опробование границ (соответственно союзов, институций, прав) приводит к состоянию, в котором проводить однозначную межу между большими и малыми (значимыми и не очень) европейскими государствами не только достаточно сложно, но и бесполезно⁶. Дело не в том, что малые государства могут, например, образовать федерацию, чтобы "завалить" большое и сильное или, с другой стороны, стать союзником подобного великана (конечно, и это возможно). Дело в том, что достаточно незначимое и производное различие в европейской политике может стать определяющим, сформировать совершенно иную картину не просто "распределения" сил, но и самого определения того, "что такое сила". Именно этот момент всегда представлялся прямолинейной политике силы в качестве некоего фундаментального извращения, лежащего в основании всей истории Европы.

Важно заметить, что даже наиболее элементарное превращение слабости в силу в контексте европейской политики имеет отношение не к простому перевороту или перевертыванию, а к изменению самой системы диагностики сильных и слабых. То есть к иному выстраиванию границ, разрывов и даже иерархий. Невозможно слабому стать сильным, если он не изменит понятие силы, притом практически. Так, некоторыми историками (в частности, Ф.Броделем) один из моментов возникновения европейского капитализма связывался со вполне случайным скоплением безземельных и беспоместных дворян, которые вынуждены были придумать некий заменитель системы "исходных" (то есть благородных) различий. Этим заменителем, в конечном счете, как раз и стала "деловая" успешность - то есть скорость оборота капитала, не нацеленная ни на что, кроме своего воспроизводства. Но этот слабый, откровенно временный и "дополнительный" принцип сумел свести на нет "код" благородства. Собственно, сохраняемая возможность такого "переопределения" силы, отрицающая ее "исходную" очевидность, как раз и называется европейской политикой, продление которой является более важным вопросом, чем благоденствие или экономический подъем Европы.

Сохранение "европейской границы" является ставкой современных процессов евроинтеграции (какова бы ни была ее история и условия, достойные детективного описания). Симптоматичное, ожидаемое и в то же время как будто невероятное, "отречение" от Евросоюза во Франции (а затем и в Голландии) обусловлено (хотя, естественно, говорить о какой-то одной причинной цепочке здесь неуместно) не какими-то сугубо национальными реминисценциями, а именно попыткой навязать виде проекта общей Конституции универсальный метод определения и стирания границ, а именно метод либеральный, раз и навсегда определяющий сильных и слабых (пусть и с сомнительным допущением эволюционного изменения их распределения). Франция стала важнейшим местом публичного обсуждения трансатлантического либерализма евроконституции⁷. И подозрение по отношению к последней идет гораздо дальше вполне обоснованного подозрения чрезмерного присутствия Соединенных Штатов, ставших фиксированным и претендующим на гегемонию слепком всего лишь одной - но не менее европейской - границы, пытающейся выглядеть более чем "естественной".

Не имело значения, насколько "правильны" были оценки либеральных программ, насколько, например, Европа "действительно" нуждается в понижении процентных ставок и дерегуляции. Объективность и действительность - их уникальная сила - были, как это водится в Европе, поставлены под вопрос. Самое показательное - сторонники положительного ответа на референдуме (partisans de oui) считали, что именно принятие проекта конституции позволит перейти к "настоящей" политической Европе, которую невозможно свести к проблеме "общего рынка"⁸.

Более распространенное объяснение "отрицания" Европы, заключающееся в "восстании" народных масс против евроэлит, оторвавшихся от жизни, лишь повторяет невозможность на уровне Европы принять в качестве само собой разумеющейся привилегию "сильной и знающей" бюрократии, noblesse de robe. Либерализм в данном случае - это всего лишь псевдоним той как будто бы естественной "простоты", "фундаментальности" и самоочевидности, против которой выступает вся история и современность европейской "искусственной" границы, постоянного переоформления (вместе с борьбой и вечными дигрессиями) отношения "одного" и "другого", местного и чужого, хозяина и гостя.

Пока еще, возможно, не исчезнувший из Европы момент ее политики как переопределения "силы" в "значение", позволяет понять, что часто подмечаемое пренебрежительное отношение Европы к восточным "сопредельным" территориям проистекает не из-за какой-то антропологической или геополитической зависти, а всего лишь из-за однообразия этих восточных границ, всегда поддерживаемых в качестве границы автономной территориальной или сырьевой силы, границы, которая выступает в качестве попытки опровержения европейской "дискурсивной" политики. И если нас ущемляет такое пренебрежительное отношение к "сырьевому придатку", необходимо понять, что это отношение - зеркальное эхо того самого языка, на котором мы только и умеем говорить - и который Европа тоже знает, как и множество иных языков. В конце концов, ошибка Циклопа была только в том, что он не хотел обращать излишнее внимание на всякую мелочь.

Примечания:

¹ ╚Этимология╩ Европы носит недостоверный характер, в котором невозможно отличить ╚народную╩ этимологию от мифологической и научной. Расхождение обнаруживается уже между возведением ╚Европы╩ к греческим словам ╚eurys╩ (широкий) и ╚ops╩ (лицо) и предположением, что Европа с самого начала возникает благодаря отпадению от своего семитского корня (ereb √ или arab? √ восход Солнца) √ то есть благодаря ее похищению из Финикии в западном направлении. Все эти этимологии говорят только о собственном исходном рассогласовании и ╚уклонении╩ Европы. Еще более явно оно проявилось бы в рискованной этимологии, читающей ╚Europa╩ как соединение греческого ╚eu╩ √ хорошее, благое (как в слове ╚Евангелие╩) и ╚rope╩ (через омикрон, а не омегу, то есть, конечно, ╚неверно╩) √ наклонение, перевес, обвес, латинское momentum, критический момент.

² ╚Мы╩ √ это европейское местоимение par excellence. Но здесь это не обозначение некоей политической или даже языковой общности, а, возможно, всего лишь ╚мы, пишущие на кириллице╩.

³ См.: В.А. Лефевр. Конфликтующие структуры. М., 1967.

⁴ См., например: Киреевский И.В. О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России. // Критика и эстетика. М., 1979.

⁵ См.: Derrida J., La Dissemination, Editions du Seuil, 1972, p. 6 sq.

⁶ См., например: Boyer J.-C., Grands et petits Etats : un clivage artificiel ? (http://www.monde-diplomatique.fr/2004/04/BOYER/11100);

⁷ См., например: Cassen B., Ce ⌠ non ■ qui redistribuerait les cartes en Europe. (http://www.monde-diplomatique.fr/2005/04/CASSEN/12087); Kaletsky A., Europeans are shouting 'no' for one reason: it's their economies, stupid! (http://www.timesonline.co.uk/article/0,,1061-1627759,00.html).

⁸ См. в этой связи статью крупнейшего современного французского социолога Эдгара Морена: Morin E., A quand une Europe visionnaire ? // Le Monde, 10 mai, 2005.