Шинель Юрия Норштейна
Юбилейное: к 60-летию со дня рождения

Екатерина Барабаш

Дата публикации:  13 Сентября 2001

У Норштейна внешность - совершенно библейская, в худшем (если можно так сказать) случае - фольклорная. Он будто бы рожден быть героем. Не предводителем, не полководцем, но, может быть, поводырем, проводником, например, в тумане... О нем и говорить (и писать) трудно в ином ключе. А только вот: жил да был. Или, например: еще с детства еврейский рыжеволосый мальчик из Марьиной Рощи Юра Норштейн знал, что в жизни можно поступать только так, как нутро твое тебе подсказывает. Что никакие деньги и прочие материальные дела не отмоют потом твоей совести, и жить тебе будет хреново. Наверное, никто этого ему не объяснял, он просто знал это - возможно, от отца, работавшего наладчиком деревообрабатывающих станков на заводе, человека, позволившего себе в начале 50-х роскошь недонесения, за что и обзавелся волчьим билетом.

Норштейн - как и положено герою - один раз в жизни послушал бесенка (надо полагать, извне). И согласился сделать мультик к годовщине революции. Вот уж был кошмар! Кажется, назывался опус "Двадцать пятое - первый день". И хотя Норштейн знал, что с заказухой и "датской" мультипликацией ничего у него не получится, - согласился. Измучился потом, потому что вышло все не так, как задумывалось. С тех пор опять властей сторонится, точнее сказать - живет с ними в разных плоскостях.

Он вообще живет сам по себе, в какой-то своей, отдельной, плоскости. Нет, один человек, пожалуй, способен с ним там ужиться (кроме жены Франи, бесконечно талантливой и загадочной женщины, художника всех норштейновских картин). Звать его - Николай Васильевич Гоголь.

С Гоголем у Норштейна отношения... Как бы это лучше сказать... В фольклорных категориях Гоголь Норштейну - волшебный помощник, а если попросту, то у них - просто отношения. Можно придумать кучу определений для них - любовь, страсть, ненависть, понимание, незримые узы, - но ни одно из них не будет верным. Для Норштейна Гоголь - ускользающая Вселенная, фигура космическая, мистическая и при этом - осязаемая, в смысле - переносимая на бумагу, готовая к изложению "в соответствии". Гоголь - его знак, его эгида и его погибель, как Манон Леско для кавалера де Грийе.

Десять лет назад я брала интервью у Норштейна. Встретиться мы договорились почему-то ранним воскресным утром, когда зимнее солнце только-только старалось, да так и не смогло одолеть злую февральскую метель. Я долго пробиралась по сугробам в поисках здания на Тишинке, где Юрий Борисович назначил мне встречу. "В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он (мороз - авт.) давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их. В это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб, и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны".

Я увязала в сугробах, ловя себя на странной мысли, что Акакий Акакиевич Башмачкин таким же ранним утром в старенькой шинели продвигался в департамент. В тот момент я чувствовала близкое и сочувственное дыхание титулярного советника. "Наверное, мне бы тоже надо шинельку потеплее", - пожаловалась я Норштейну, как только выловила его в назначенном месте. "Теперь вы понимаете?" - лукаво усмехнулся Норштейн.

Мы вошли в пустое здание (кажется, это были Высшие режиссерские курсы), нашли открытую комнату и повели беседу. Поговорили о "Сказке сказок", но как только перешли к делу всей норштейновской жизни - многострадальной "Шинели", диктофон остановился. Он просто отказался работать, хотя до этого пахал исправно, и батарейки были свежие. Крутили, вертели, нажимали на кнопки - без толку. "Это Гоголь, - как само собой разумеющееся, подытожил Норштейн. - Стоит к нему прикоснуться - и вы в его власти". - "Мистика?" - Норштейн пожал плечами. Интервью пришлось перенести. Через несколько дней той же дорогой, в такую же погоду, с новым диктофоном я опять направлялась к Норштейну. Стоит ли говорить, что с новым диктофоном произошло то же самое. "Ну что вы хотите, я же вам сказал - это Гоголь", - так же спокойно констатировал рыжий бородач, сидящий напротив меня. Признаться, в тот момент я не знала, кого больше ненавидеть - Норштейна или Гоголя. К стыду моему, раздражение тогда распределилось между ними поровну.

Потом Норштейн еще долго мучил меня, обижался, что из интервью вылетели какие-то фразы, которые моему газетному руководству казались ни к селу ни к городу. Объясняла Юрию Борисовичу, что газетная полоса ограничена, что часто приходится чем-то жертвовать. "Уберите конкретику, она никому не нужна. А то, что вы вычеркнули, - это же о вечном", - горячился Норштейн.

Но тогда, в постперестроечном угаре, вечность виделась слишком неактуальной. Казалось куда интереснее ругать власти, которые не дают гениальному мультипликатору денег на очередной шедевр, на "Шинель", что на тот момент уже пять лет была смыслом жизни Норштейна.

Теперь я бы говорила с ним только о вечном, потому что для этого рыжего человека нет ничего актуальнее вечности. Он снимал и снимает только ее. Дай ему полторы минуты заставки к "Спокойной ночи, малыши!" (куда интересно приспособит теперь ее ОРТ, заявивший свои авторские права именно на эту самую заставку Норштейна и отнявший ее у детей, которые смотрят теперь свою детскую передачу на пятом канале?!), он и тут уложится и успеет сказать о своем - о бренности всего сущего, о скоротечности бытия, о бесконечности всякого пространства... Ежик, заплутавший в тумане; смешной и гордый Заяц, для которого, оказывается, нет ничего важнее собственного достоинства; Цапля и Журавль, которым никогда не суждено встретиться. И Волчок из "Сказки сказок", в глазах которого - вечная скорбь, вечная радость, вечное недоумение. Словно невидимый и мудрый пришелец, он постигает разом все, что творится на этой странной планете, которая сама по себе - сказка, страшная-веселая-сентиментальная-трагическая. Все сразу. Хорошо, что запретили первоначальное название фильма - "Придет серенький волчок". Почему? Непонятно. Какое такое идеологическое несоответствие увидели, теперь, наверное, и не узнать. Но "Сказка сказок" похожа на "Песнь песней", библейское и вечное чудится в ней.

Двадцать лет назад американские критики официально объявили "Сказку сказок" лучшим мультфильмом всех времен и народов. А в нашей новой киноэнциклопедии и имени-то такого - Юрий Норштейн - нет. Вроде как: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?"