Русский Журнал / Обзоры / Кино
www.russ.ru/culture/cinema/20020116_bba.html

"Хочу поговорить с публикой"
Одному из самых сюрреалистичных режиссеров российского кино - 50 лет

Владимир Хотиненко

Дата публикации:  16 Января 2002

Русский Журнал: Владимир Иванович, недавно вычитала интересную вещь: кто-то подсчитал, что на протяжении последнего десятилетия самыми популярными словами в названиях российских фильмов были "любовь" (с большим отрывом), "русский" и "смерть". Как вам кажется, это о чем-нибудь говорит? Или посчитать можно что угодно, а потом выводить закономерности?

Владимир Хотиненко: Безусловно, говорит. Идеи витают в воздухе, и вот этот набор приведенных вами слов отражает некую идею тоже. Меня радует, что там есть слово "любовь", к тому же на первом месте. Вот если бы на первом месте была "смерть" или "кровь", это было бы хуже. А так - все нормально. "Любовь" отражает вечное стремление человека к счастью, не зависящее от строя или общественной ситуации, а "русский" и "смерть" отражают наши реалии. "Русский" - это защита национального достоинства. Не зря же так популярны были балабановские картины - там была попытка защитить честь и достоинство нации. Последнее десятилетие - это был период определения ценностей. И несмотря ни на что, на первое место вышла любовь.

Я бы, правда, к этому списку добавил бы еще слово "страх". Слишком много его сейчас, причем он не явный, а подкожный такой, всеобъемлющий, вязкий. Такое ощущение, что его можно резать ножом. Это атмосфера страха, такая плотная, что кажется почти материальной. Кстати, отчасти на этом строился мой фильм "Макаров" - на страхе, который тогда овладел нами, а теперь распространяется на весь мир.

РЖ: Вам сейчас страшнее жить, чем, допустим, 20 - 25 лет назад? А как же цензура, нарушение прав человека?

В.Х.: Я бы позволил себе тот страх, "советский", назвать романтическим, интеллектуальным. Это почти игра в страх.

РЖ: Ощущение этого легкого, романтического, как вы выразились, страха хорошо чувствуется в вашей картине "Зеркало для героя".

В.Х.: За что я и был тогда многими руган. Мне ставили в вину, что уж больно все светло в этом фильме, что в сталинские времена, мол, была страшная, гнетущая атмосфера, что все всего боялись. Черта с два. Никто ничего не боялся. Потому что никто ничего не знал. Ну не секрет уже, что, несмотря на все недостатки застойного времени, уж чего-чего, а покоя там было куда больше, чем сейчас. Был интеллигентский страх среди тех, кто понимал. Но понимающих были единицы, а народ строил коммунизм и выходил с плакатами "Расстрелять!".

РЖ: Сами-то вы чего-то боитесь?

В.Х.: Ну конечно. Вернее, это можно назвать чувством перманентного дискомфорта. И не надо думать, что на Западе по-другому. Там люди терзаемы тем же самым синдромом неопределенности будущего. Теперь эта бацилла прилетела и к нам. Есть и вторая составляющая - беспросветный бандитизм. Слава Богу, сейчас это не так заметно, потому что бандиты поняли, что цивилизованными быть лучше, безопаснее. Но это неважно. Уйдя в другие сферы, они все равно остались бандитами. А жить, зная, что решения, которые коснутся тебя, принимают бандиты, воры, мошенники, негодяи, - это не способствует душевному комфорту. Кстати, средства массовой информации здорово помогают распространению этой бациллы. Ну необязательно нам знать обо всех ужасах, которые происходят в мире. Необязательно целую неделю каждый день рассказывать о пожарах в Австралии. У нас своих проблем столько! У австралийцев их меньше, пусть борются с пожарами, мы им сочувствуем. А вслед за пожарами мне рассказывают, как в Красноярске рвется к власти бандит. Зато о том, что в прошлом году в России был собран рекордный урожай, сообщают одной строкой. Я и об этом узнаю случайно.

РЖ: Очевидно, этим надо переболеть.

В.Х.: Очевидно. Только печально, что на период болезни выпадет твоя собственная жизнь.

РЖ: Давайте от ужасов жизни перейдем к ужасам кино. Фильм "Зеркало для героя" - о том, как два героя попадают в прошлое, становясь свидетелями жизни страны до своего рождения, - публикой был принят очень хорошо. А вот фильм "Рой", снятый через несколько лет, фильм в определенной степени пророческий, остался - увы - незамеченным. Почему?

В.Х.: Я очень долго ломал над этим голову и очень расстраивался, потому что "Рой" - куда более глубокий фильм, чем "Зеркало для героя". Потом я понял. Сразу же после того, как я снял "Рой", развалился Советский Союз, и как следствие, развалилась система проката. Самое печальное, что начался процесс распада сообщества. "Зеркало..." - это еще 86-й год, люди еще были вместе. К 91-му они уже были раздельно. Не осталось народа, люди разбежались по норкам, наверху осталась пена. А пене эти темы не нужны.

РЖ: Три года, как я знаю, вы работали над фильмом "Третий Рим". И вдруг на последнем этапе работа остановилась. Что случилось?

В.Х.: С "Третьим Римом" еще хуже. Мне оставалось совсем чуть-чуть доснять. Но кончились деньги, кончились силы у продюсера. Мне казалось, что тема, которую я поднимаю в этой картине, - тема государственная. И решил, что Госкино немного поможет. Но в Госкино - там ведь тоже демократия. Там существует экспертное жюри, которое состоит, как вы понимаете, из живых людей. Экспертное жюри, посмотрев материал, который я предоставил, сказало, что я их не удивил. И денег мне не дали.

РЖ: Видимо, они дают деньги только в состоянии крайнего удивления.

В.Х.: По крайней мере, в тот день их не удивил еще Саша Котт, мой ученик, который, кстати, потом за свою картину "Ехали два шофера" получил приз за лучшую режиссуру на "Киношоке". И не удивил Бодров-младший фильмом "Сестры", который потом за эту картину получил "Золотого овна" - за лучший дебют.

РЖ: До чего же неудивительный день выдался в экспертном жюри...

В.Х.: Но если для Бодрова и Котта Сергей Сельянов все же нашел деньги, то у меня все гораздо хуже. Колоссальная сложность заключается в том, что у меня в этом фильме снимаются дети. А они растут! Сейчас вроде обещали деньги, вот теперь буду выкручиваться, искать какие-то ходы, чтобы не загубить фильм, снятый на 90 процентов. Это была бы глупость полная, нонсенс. И как я детям в глаза смотреть буду?

РЖ: Возможно, эксперты, помимо фактора удивления, смотрят на то, сможет ли картина принести деньги? Все-таки ваши фильмы не рассчитаны на широкую публику.

В.Х.: А сейчас никакая картина не может принести деньги государству. Необходимо делать часть картин убыточных, но нужных - пусть не огромному количеству людей, но тем, кто составляет, скажем так, духовный потенциал нашей страны. Пусть это будет с убытком, но это должна быть попытка снять на государственные деньги картину на государственную тему, которая должна быть важно государству. Я убежден, что Госкино должно помогать фильмам, которые пытаются поддержать в людях ощущение Родины, корней страны. Ведь это теряется со страшной скоростью.

РЖ: Вот вы упомянули о развале кинопроката, об отсутствии нормальной господдержки кинематографа. Но, наверное, помимо этого есть и какие-то иные факторы. Ведь, согласитесь, не все ладно в нашем кинокоролевстве.

В.Х.: В советские времена были плохие начальники. Были, правда, и хорошие, но мало. Но именно тогда создавались хорошие фильмы. И не просто хорошие, а выдающиеся, которыми сейчас и не пахнет. Какой диапазон был! Гайдай и Тарковский, Рязанов и Герман... Дело-то не в начальниках, дело в самом процессе. Я настаиваю на том, что главная причина - в разрушении разветвленной и стройной при социализме системы проката. В самую крохотную деревню привозили кино, чабанам на выпас довозили кинопередвижку. Это было дорогое удовольствие, но и было понимание того, что кино нужно.

РЖ: Значит, нам нужен прокат с большой буквы - и все наладится?

В.Х.: По крайней мере, это вопрос номер один. А дальше - частности. Все эти экспертные жюри были созданы на волне разгула демократии. Разгул кончился, жюри осталось. По моему разумению, надо непременно восстановить институт редакторства, который существовал раньше. Работали профессиональные редакторы на студиях, в Госкино, которые следили за качеством. С ними не соглашались, спорили, их ругали, но это было сито, которое отсеивало огромное количество художественного брака. И в конечном счете выходил продукт. А сейчас вместо редакторов - экспертное жюри, в котором сидят режиссеры, продюсеры, и их интересы часто пересекаются с интересами тех, чью судьбу они решают. Я бы их разогнал.

РЖ: Про ваше кино можно сказать, что оно стильное - всегда интересное решение кадра, непохожий на других художественный язык, оставляющий сильное эмоциональное и визуальное ощущение, впечатление. Извините, если слово "стильный" вам не нравится, некоторые, я знаю, обижаются...

В.Х.: Бог с вами! Я люблю это слово, оно для меня ключевое. Хорошего режиссера и отличает стиль. Есть стиль - есть индивидуальность, нет стиля - нет индивидуальности.

РЖ: Но я немного о другом. Помимо внешней стильности, ваши картины всегда несут в себе также идейный, социальный заряд - и "Зеркало для героя", и "Патриотическая комедия", и "Мусульманин". Как художник вы отдаете себе отчет в том, что, несмотря на минимальный прокат, вас будут смотреть десятки, сотни тысяч людей? То есть меня интересует та мера ответственности, которую несет, или не несет, или должен нести художник, работающий в самом массовом из искусств.

В.Х.: Прежде всего, нужно понимать, что кино - дорогостоящее удовольствие. Будь это мои тысячи долларов, я бы, может, стал снимать, что захочу. Но я снимаю на деньги государства либо конкретного человека. Значит, я выполняю заказ. Мы все так или иначе выполняем некий заказ. Другое дело, что талантливый художник сохранит индивидуальность при любом заказе. Но в любом случае человек, снимающий кино, стремится поговорить как можно с большим количеством людей. Про себя могу сказать, что на протяжении многих лет, пытаясь сохранить то сокровенное, что хотел вложить в картину, пытаюсь все же найти язык с как можно большим количеством людей.

РЖ: Но все же ваши картины никогда не становились явлением массовой культуры. Хорошо это или плохо - другой вопрос, но ваши фильмы слишком индивидуальны, чтобы найти путь к публике в широком смысле этого слова.

В.Х.: А мне хочется.

РЖ: Не для этого ли вы пошли на телевидение?

В.Х.: Именно для этого. Все равно, что бы ты ни делал, все заканчивается показом фильма по телевидению. Так не проще ли сразу встать на этот путь? К тому же то, что я сейчас делаю, - продолжение легендарного сериала "Следствие ведут знатоки" - вообще особый случай.

РЖ: Переход из "большого" кино в сериалы похож на бегство.

В.Х.: Не сомневаюсь, многие это так и расценивают. Для меня это просто попытка другими средствами определить, могу я еще разговаривать с людьми или нет. Режиссер как футболист: если чувствуешь, что больше не получается, надо уходить с поля. Так и я - когда увидел, что больше не могу разговаривать через кино, предпочел телевидение. Это лучше, чем уходить в пустоту.

РЖ: Согласитесь, к сериалам-то отношение у нас снисходительное, "через губу".

В.Х.: И сам так же относился. Но у меня и случай-то особый - я взялся за продолжение легенды! Пожалуй, это самое рискованное предприятие, в котором я когда-либо участвовал.

РЖ: Могу себе представить. Один только момент - то, что умерла Эльза Леждей, чего стоит. Из этого еще надо выкрутиться достойно.

В.Х.: Жутко сложная ситуация. В начале рассказывается о том, что героиня Леждей погибла в автокатастрофе, даже есть сцена прощания - по-моему, очень пронзительная. Ввели новый персонаж по фамилии Китаева, так что аббревиатура сохранена. Но это пока попытка, роль маленькая, штрихами - неизвестно, как зритель на это отреагирует. Очень сложно привычных и постаревших героев переносить в сегодняшние реалии.

РЖ: И когда же мы увидим продолжение "Знатоков"?

В.Х.: Вроде бы, в феврале покажут по телевизору.

РЖ: И все же ваш переход к "земному" телесериалу кажется не совсем органичным. Вы знаете о том, что на сайте российских фанов "Твин Пикса" Дэвида Линча вам посвящен большой кусок, в котором говорится, что в России только одного режиссера можно сравнить с Линчем - Владимира Хотиненко? Что, мол, у вас совершенно одинаковый сюрреализм?

В.Х.: Потрясающе! Роскошно! Никогда об этом не слышал. Мне это очень нравится. Самая потрясающая информация обо мне, которую я когда-либо слышал. Я бы с удовольствием вступил в клуб фанов "Твин Пикса", обожаю его. В первую очередь за стильность. Ну, вы меня порадовали!

РЖ: Спасибо за реакцию, вы меня тоже. Значит, вы считаете себя стопроцентным сюрреалистом?

В.Х.: Да, я сюрреалист. Вообще, тут много сошлось. Первый импульс мне дал Бунюэль, когда в одной из книг по кино я увидел фотографию из "Андалузского пса" - бритвой разрезают глаз, и из ладошки ползут муравьи. Хотя, наверное, я сюрреалист в той мере, что и Гоголь. Я склонен называть это не сюрреализмом, скорее волшебством жизни. Я отношусь к жизни как к волшебству, и отсюда в конечно счете все, что я делаю. Если я не нахожу в сценарии волшебного момента, я не могу приступать к картине. Главное - чтобы была тональность. Смотрите, она же есть во всех моих картинах. Кроме разве что "Знатоков". Тут меня авторы попросили не прибегать ни к каким сюрреалистическим приемам, и я пообещал.

РЖ: Значит, "Твин Пикс" в исполнении Хотиненко мы не увидим...

В.Х.: Да и материал не позволяет. Хотя мне очень хочется найти какой-нибудь этакий сюрреалистический материал и снять для телевидения. Посмотрим, вот пооботрусь немного на телевидении... Это опять же, как в футболе. Есть европейский футбол, где бегают в трусиках и мяч круглый. А есть футбол американский, где амуниция о-го-го и мяч дыней. Разница между кино и телевидением такая же, как между европейским футболом и американским.

РЖ: Практически во всех своих картинах вы снимаете одних и тех же актеров, причем великолепных, - Сергей Маковецкий, Евгений Миронов, Нина Усатова, Евгений Стеблов, Владимир Ильин... Вокруг так много хороших актеров. Вы в этом плане консерватор?

В.Х.: Хороших актеров действительно очень много. Я, знаете ли, прошел школу Никиты Михалкова, а он ведь тоже любит одних и тех же снимать. Отчасти, думаю, это просто впиталось в меня с молоком матери. Вернее, Михалкова.

РЖ: С молоком отца.

В.Х.: Никита Сергеевич - мой отец в искусстве. Да, хороших актеров действительно много, но не так много актеров, с которыми ты мир ощущаешь одинаково, с которыми тебе достаточно сначала слова, потом полуслова, потом полувзгляда, полужеста. И слова-то уже не надо. Складывается внеинтеллектуальный контакт. Я страшно не люблю интеллектуального контакта с актерами, не люблю долгих разговоров, не люблю объяснений. Если складывается родство душ - зачем потом от этого отказываться? Тем более что у актеров, с которыми я работаю, широчайший диапазон. Они в каком-то смысле моя семья.

РЖ: Есть режиссеры-диктаторы, есть режиссеры-либералы. Вы кто?

В.Х.: Не диктатор точно. Хотя все, кто со мной работает, знают, что есть некий предел, до которого меня лучше не доводить. Возможно, это тоже от Михалкова, я, наверное, перенял его модель. Так уж получилось. Работал бы с самого начала с Германом - перенял бы много у Германа. Я вообще очень верю в силу примера. Например, я абсолютно уверен: все, что есть во мне хорошего, я когда-то видел у своих родителей, царство им небесное. И в кинематографе у меня то же самое - отличный пример. Я наблюдал за Никитой, смотрел, как он работает, что он делает, и впитывал это. Наверное, у него масса недостатков - это уже неважно. Другой пример мне уже не нужен. Мне очень нравится атмосфера на его съемочной площадке, теперь такая атмосфера и у меня на площадке тоже - когда не ор, не симуляция деятельности, а тонкий контакт на метафизическом уровне, без которого искусство невозможно.

РЖ: Вы пришли в кино уже зрелым человеком. Вообще, ваш послужной список очень интересен: закончили архитектурный, работали на заводе, служили во внутренних войсках, потом - бац - и Высшие режиссерские курсы. Замечательная штука - архитектура, и почему вам там не работалось?

В.Х.: Когда я закончил архитектурный институт в Свердловске в 76-м году, я понял, что все равно не смогу строить то, что хочу.

РЖ: Наверное, уже тогда хотелось чего-нибудь сюрреалистического?

В.Х.: Тогда я был скорее авангардистом. А у нас что? Дома-типовухи. Максимум, что я мог построить, - какой-нибудь клуб. Мои амбиции совершенно не состыковывались с реальностью. И чтобы не отрабатывать три года в этой рутине, ушел в армию. А потом встретил Михалкова.

РЖ: В армии?

В.Х.: Представьте себе, в армии. Я служил в Свердловске, и мне дали отпуск за образцовую службу. Михалков как раз в это время был в Свердловске. Совершенно случайно попал на его встречу со зрителями и так же совершенно случайно встретился с ним и разговорился. "Может, тебе в кино попробовать?" - сказал Никита. Вот с этого все и началось. Потом я приехал в Москву, работал у него ассистентом, до этого еще успел поработать в кино художником. То есть в кино я прошел все стадии - от ассистента художника-постановщика третьей категории (ниже ничего не может быть) до того, что я есть сейчас.

РЖ: Недавно с большим удивлением для себя прочитала в одном глянцевом журнале ваше интервью, целиком посвященное истории вашей любви с нынешней женой, Татьяной.

В.Х.: Почему с удивлением?

РЖ: Потому что вы совсем не похожи на человека, готового открыть публике интимные стороны своей жизни. Что это вы вдруг?

В.Х.: М-мм. Пятьдесят мне уже, сентиментальным становлюсь, природа берет свое. И водки уже столько, сколько раньше, выпить не могу.

РЖ: Эта неожиданная любовь, которой уже пять лет, отдает тем самым чудом, волшебством жизни, которое вы так цените. Или, признайтесь, как художник - сами для себя домыслили?

В.Х.: Ни в коем случае. В таких вещах ничего не надо домысливать и приукрашивать. А в нашем случае это действительно была волшебная история. И хотя, как я считаю, это было предопределено, любой Нострадамус скажет, что обязательно должен еще присутствовать, извините за выражение, "человеческий фактор". Человек все равно должен сделать какой-то шаг. Знаете, есть такой старый анекдот. Человек молится: "Господи, ну почему Ты меня так обижаешь, ну почему ты не даешь мне выиграть в лотерею машину? Ну не самую шикарную, ладно, ну хоть какую, ну пусть даже скромненькую!" И тут голос с небес: "Ты сначала пойди и купи лотерейный билет". Так и здесь - мы с Татьяной могли не сделать шага навстречу друг другу.

РЖ: Тем более, что у вас у обоих были семьи, и тем более, что Татьяна до того к вам, мягко говоря, неважно относилась.

В.Х.: Она меня считала очень неприятным человеком, и я это знал. Но тем не менее, когда из вагона поезда я увидел идущую по перрону женщину, которая меня ненавидит, я понял: это судьба. А поняв, вышел из вагона и подошел к ней. Дальше все было как во сне, который мне приснился накануне.

РЖ: Волшебство жизни в действии?

В.Х.: Чудо.

РЖ: А вдруг бы чуда не произошло? Вы по натуре вообще боец? Как вы себя ведете, когда на голову начинают сыпаться неприятности?

В.Х.: Боец - это само собой. Руки никогда не опускаются. Но мелкие неурядицы переношу гораздо труднее, чем крупные жизненные коллизии. Мелочь гораздо сильнее выбивает из жизни. Но любую проблему я воспринимаю как часть жизни, как своеобразный тренаж. Как в армии - копай отсюда до обеда, соединение пространства и времени. Наверное, надо, чтобы человек иногда вспоминал: черт возьми, это жизнь со всеми вытекающими отсюда... Я, например, себя выдрессировал - для меня теперь погода не имеет ровным счетом никакого значения. Надо просто найти настроение, тональность, свое звучание - и тогда неважно, дождь ли, солнце ли, снег ли. Как и в отношениях с людьми - надо для начала понять человека, как бы неприятен он тебе ни был. Так и погода - надо уметь наладить с ней диалог.

РЖ: Своим студентам во ВГИКе и на Высших режиссерских курсах вы тоже стараетесь привить философское ощущение жизни?

В.Х.: Я вообще с большой опаской подступался к этому. Впервые мне предложили преподавать в 95-ом году, когда я снимал "Мусульманина". Вздрогнул, но тогда же и посетила мысль: хочется чему-то научить, чтобы ошибок не совершали, хочется чем-то поделиться. Может, это порочная мысль. Но сейчас для меня это часть жизни, это мне помогает поддерживать контакт с внешним миром.

РЖ: Вам не хватает общения с внешним миром?

В.Х.: Это дополнительный контакт. А иначе чувствуешь себя в скорлупе. К тому же это тренаж - с ними не расслабишься, надо все время быть в форме.

РЖ: Насколько я знаю, свой юбилей вы не собираетесь отмечать. Хотите сбежать?

В.Х.: Честно говоря, да. Не хочу торжеств, громких поздравлений, хочу спокойствия. Когда я поделился своими соображениями на этот счет с женой, она тут же стала действовать - купила путевки, причем не в какие-нибудь жаркие страны, а в Швейцарию, в горы...

РЖ: На лыжах будете кататься?

В.Х.: Нет, мы не умеем кататься на лыжах, мы будем просто гулять, вкусно ужинать, обедать.

РЖ: Вы любите ездить, путешествовать?

В.Х.: Сейчас уже нет. Наездился, налетался. Очень люблю сидеть дома, полюбил готовить. Я очень хорошо готовлю, для меня это настоящий отдых.

РЖ: Как настоящий мужчина, вы, наверное, умеете готовить настоящее мясо?

В.Х.: Не только. Я вообще много что могу готовить - борщ, например, настоящий. Умею настоящий омлет делать. Во Франции, например, когда нанимают на работу повара, его просят приготовить омлет. Это же целое искусство!

РЖ: Когда готовка занимает столько времени, наверное, и на светские тусовки нет времени ходить. Вы вообще человек светский, тусовочный?

В.Х.: Увы, это часть моей работы. Хожу на тусовки только по обязанности, по работе. А так - нет, не люблю. И вообще, суеты не люблю. Не нужно. Кино и так тотальная тусовка. Иногда хочется остановиться и подумать, где ты находишься и зачем.

Беседовала Екатерина Барабаш