Русский Журнал / Обзоры / Кино
www.russ.ru/culture/cinema/20020610_smi.html

В условиях идеологического кинематографа
Андрей Смирнов: "Я бы прожил другую жизнь".

Андрей Смирнов

Дата публикации:  10 Июня 2002

Андрей Сергеевич Смирнов известен широкой публике прежде всего "Белорусским вокзалом" (1970) - одним из самых запоминающихся фильмов о людях "той войны". Его роль Бунина в фильме Алексея Учителя "Дневник его жены" (2000) была весьма доброжелательно встречена зрителями и критиками. Сегодня, спустя двадцать с лишним лет после последней своей кинокартины "Верой и правдой", он работает над новым фильмом.

Русский Журнал: Андрей Сергеевич, в какой из своих ипостасей вы находите для себя наибольшую свободу - в качестве режиссера или актера, драматурга или сценариста?

Андрей Смирнов: Для меня это в принципе одна профессия. Это разные средства воплощения замысла. Да нет, наверное, все-таки мне ближе всего, конечно, режиссура.

РЖ: В своей работе вы придерживаетесь каких-нибудь строгих правил?

А.С.: Даже затрудняюсь ответить. Каждая новая работа - это новый вызов, на который ты должен ответить, не повторяя прежних ошибок. Другой вопрос, что ты сделаешь новые ошибки. Человек остается самим собой - переделаться он не может, но форма работы, понимание искусства все время меняется. Вот я сейчас несколько лет работаю над сценарием. Мне пришлось полностью переучиться, прежде всего, как драматургу. Да и как режиссеру. Не знаю, какой это даст результат.

РЖ: Трудно было переучиваться?

А.С.: Вы поймите. Я вырос, я прожил свою жизнь в совершенно специфических условиях идеологического кинематографа - как бы не совсем искусства. Во-первых, это постоянная ложь: думаешь одно, пишешь другое, снимаешь третье. А потом наступает страшный момент расплаты, когда приходится показывать начальству готовую картину. В сущности, это искусство профессионального обмана на каждом шагу. И зритель был так же воспитан, поэтому "контракт со зрителем", то, что называется, был вполне определенным: этот зритель очень чутко откликался на выраженную позицию, она могла быть не словами выражена, эта позиция. Он очень чувствовал, что ты не с ними, ты не с властью. И на это зритель откликался благодарно - то, что зритель называл словом правда, хотя это слово в искусстве ничего не значит, ровным счетом.

РЖ: Многие ваши работы подвергались серьезному цензурному давлению. Какая из ваших вещей наименее искорежена?

А.С.: Ни одной. Знаете, когда в 93 году была премьера моего спектакля "Ужин" (спектакль шел во МХАТе им. Чехова - Д.А.), я пришел с премьеры... Не могу сказать, что все на премьере было совершенно, спектакль был еще сырой, но я пришел с ощущением растерянности, и я никак не мог разобраться, в чем же эта растерянность, почему я чувствую ее, совершенно у меня нет ощущения победы. Потом я понял, в чем дело. Впервые в моей жизни - а мне уже было, соответственно, пятьдесят два - надо мной никто не стоит: не было цензуры! Что не получилось, то не получилось по моей вине. И только по моей. Все, что я хотел, я мог воплотить на сцене. Если бы я испытал это чувство, когда мне было 25 или 27, я бы прожил другую жизнь, совершенно. Сегодня все - вплоть до принципов драматургии и построения сценария, способа раскрытия образа, - все требует совсем других средств, чем те, которыми мы пользовались в течение жизни моего поколения. Я отдал себе в этом отчет, и с таким трудом строю сценарий и надеюсь снять картину, отказываясь от того, чему я научился, что мне дал мой профессиональный опыт, внимательно смотрю на то, что делается сейчас в кинематографе. Надеюсь, что и в этой работе я останусь самим собой.

РЖ: Что за работа?

А.С.: Картина называется "Жила-была одна баба". Это история одной женщины. Это целый роман. Главная героиня - крестьянка, неграмотная. Начинается эта история в 1909 году, кончается в 1921 году во время подавления "Антоновщины". Хотя это история частной жизни, там нет ни Петербурга, ни Москвы, ни интеллигенции никакой. Роман из крестьянской жизни. Сейчас все силы отдаю только на это.

РЖ: Сегодняшнее отношение людей к нынешним войнам, например, в Чечне, Афганистане, отличается от того, как ваше поколение относилось ко Второй мировой?

А.С.: Это даже сравнивать нельзя. Мое поколение военное. Поэтому ощущение победы для тех, кому повезло - у кого папа вернулся с войны, незабываемо совершенно. Ощущение на всю жизнь остается. Та была война за независимость, а Чечня - это преступление. Чувство победы помогало нам жить. Мы смотрели на наших отцов как на богов.

РЖ: Андрей Сергеевич, как вы относитесь к тем, кто не смирялся с советской действительностью и подавался в эмиграцию?

А.С.: Я никого не осуждал. При советской власти я сам был на грани отъезда...

РЖ: Смолоду было такое желание?

А.С.: Нет-нет. Это далеко не сразу. Я получил комсомольское воспитание и никуда из России уезжать не собирался, но так складывалось, что я - взрослый мужик - не могу заработать на хлеб - прокормить семью, потому что одна картина на полке, другая - практически не оплачена. У меня были очень тяжелые годы - вторая половина 70-х. Как-то, я помню, мы много говорили об эмиграции с моим замечательным другом, покойным Ильей Авербахом, о проблеме эмиграции, о том, чтобы уехать отсюда. Я помню, мы сидели у меня на кухне, и я ему сказал: "понимаешь, дело идет к тому, что мне придется идти таскать ящики в овощном магазине, так лучше я их буду таскать где-нибудь в Нью-Йорке". Ну а потом так сложилась моя жизнь, что необходимость развода... У меня было двое детей, поэтому мысль об эмиграции пришлось навеки отставить, и я благодарен судьбе и Богу, что все-таки я не уехал никуда.

РЖ: Каково кредо вашей жизни?

А.С.: Что такое кредо моей жизни? Десять заповедей - вот и все мое кредо. И то очень трудно соблюсти некоторые из этих заповедей, такие как: "Не лги", "Чти отца своего и мать свою". У меня больше всего грехов по этой части. О каком-то развернутом кредо не может быть и речи. Михалков хорошо Толстого цитирует: "Делай, что должно, - и будь что будет!". Я писал о том, что, строго говоря, моя профессиональная жизнь не удалась. Я прожил жизнь не совсем так, как хотел ее прожить. У меня было гораздо меньше времени и пространства для творчества, а гораздо больше тратилось сил на выживание. Физически, а главное - духовно! Не удалось сохранить совесть, духовную потенцию. Не удалось многое. Почти все не удалось.

РЖ: Вы пессимист?!

А.С.: А какие основания для оптимизма?

РЖ: Люди ведь очень по-разному смотрят на жизнь...

А.С.: Я чувствую живого человека, прежде всего, через его недостатки. Это относится ко всем, в том числе - к самому себе. Недостатки для меня делают человека живым. Конечно, человек един в своих достоинствах и недостатках. Взгляд же на жизнь скорее трагический, чем пессимистический, мне был свойственен с раннего детства. В детстве больше любил картины с грустным концом.

РЖ: У вас есть большой дневник. Он получился как произведение?

А.С.: Мне предлагали его издать, но это было в начале перестройки, когда цензуры не стало, я уже начал готовить его к печати, но потом я увидел, как посыпались одна за другой книги воспоминаний, в которых авторы рассказывают, какими они были, в сущности, внутренними эмигрантами, диссидентами. Если бы мы все вели себя так при коммунистах, то коммунистического режима бы не было... И я решил, что...

РЖ: А сейчас не хотите издать?

А.С.: Не до этого. Сейчас я весь занят подготовкой будущей картины. Сначала надо снять картину - а там будет видно. Двадцать тетрадей - 3000 страниц - он никуда не денется.

РЖ: Какое впечатление детства у вас не выходит из головы никогда?

А.С.: Приезд отца с фронта на Киевский вокзал. Я впервые его увидел в пять лет (родился в Москве в марте 41-го - Д.А.). Незнакомый мальчик к нему кинулся с криком: "Папа!!!".

РЖ: Андрей Сергеевич расскажите о каком-нибудь недавнем примечательном событии из вашей жизни.

А.С.: Когда я ставил французскую пьесу "Ужин", то подружился с Жаном-Пьером Микелем, который потом стал главным режиссером театра "Comedie-Françаise". В 97-м году я стал третьим по счету из России среди тех, кто ставил там спектакли, - после Николая Павловича Акимова и Анатолия Васильева. Этот опыт для меня был очень тяжелым, потому что в результате всего у меня случилось кровоизлияние в глаз. Произошло это потому, что репетиции там идут с часу дня и до ночи. И пока режиссер не скажет: "Стоп!" - никто слова не скажет. У нас, например, Марк Захаров спектакль два года может ставить, а у них ставится 6-7 недель - и все! Я переработал тургеневский текст и потом, когда столкнулся с переводом, понял, что это - просто пересказ изящнейшей работы автора со словом. И пришлось все переделать. Мне пришлось с французским драматургом Жан-Лу Ривьером делать перевод. Я приезжал к 10 утра в театр, а с часу дня - репетиция, и примерно до часу ночи. Я во время репетиции не ем, потому что голова не работает. Ночью я приезжаю - пожрать чего-нибудь, выпить "легкого", и еще надо готовится к завтрашней репетиции. Так из-за переутомления у меня и случилось это самое кровоизлияние. Пришлось неделю лежать, а уже до премьеры осталось немного. Ничего, я потом вылез и завершил работу.

Беседу вел Дмитрий Алексеев.