|
||
/ Обзоры / Кино < Вы здесь |
"Осенняя соната" Алексея Германа Дата публикации: 24 Июля 2003 получить по E-mail версия для печати Сотри случайные черты - (А.Блок "Возмездие") В минувшее воскресенье на телеканале "Культура" в рамках празднования 65-летия кинорежиссера Алексея Германа был показан фильм "Хрусталев, машину!". Как уже отмечали кинокритики, массовый зритель фильм не понял, и это не удивительно, потому что то, что сотворил Герман, не имеет никакого отношения к кино в его привычном понимании. Начнем с того, что, пытаясь пересказать содержание фильма, все время срываешься в цитирование поэтов Серебряного века, особенно Блока, и вообще в цитирование именно поэтов. При этом то, что происходит на экране, стилистически скорее похоже на иллюстрации к Кафке: ужасное время - конец февраля 1953 ("достать чернил и плакать"), мерзкий быт, омерзительные рожи, причем у всех, включая тех, кого следовало бы назвать героями фильма, да язык не поворачивается. На этом фоне, вернее где-то внутри - в потном, дымном чреве этой жизни, развивается типичный для того времени сюжет - нет, вернее сказать, сюжет, ставший для нас привычным из-за частого повторения в книгах и фильмах. Внешне вполне успешный, но со странными ужимками человек, генерал и нейрохирург, заправляющий большой клиникой, в ожидании ареста пускается в бега, его ловят, насилуют в воронке, на котором красуется надпись "Советское шампанское", потом также неожиданно освобождают и везут на дачу Сталина - спасать умирающего вождя. Семью тем временем переселяют из "генеральской" квартиры в коммуналку, а герой, посмотрев на все это, садится в поезд и уезжает в неведомые края. История эта как бы увидена глазами мальчика-подростка, сына главного персонажа. Именно "как бы" потому, что большинства сцен мальчик видеть не мог, да и зритель видит происходящее достаточно плохо, так как замысел автора, судя по всему, состоит именно в том, чтобы видно было как можно хуже - камера все время скользит, именно "скользит", а не двигается, помогая увидеть. Персонажи как бы сами неожиданно появляются в поле зрения и исчезают в никуда.
В общем, смотреть на все это почти невозможно не потому, что мера страдания превышает возможности нормального человека, а просто потому что ничего не понятно - попросту и не видно, и очень плохо слышно. То есть фильм как бы не зрелищный. Еще он почти не воздействует на эмоции - все происходящее столь буднично, рутинно и уныло, как бесконечный мерзкий дождь на грязной улице, где размокающая глина не дает шагу ступить. Такую погоду и такой пейзаж хочется заспать, чтобы, проснувшись, обнаружить, что дождь кончился, солнце светит, грязь подсохла, травка зеленеет и... что там еще в меню нормальной жизни? Однако Алексей Герман - он же мальчик - не желает проснуться солнечным утром. Он как будто все время твердит блоковское:
А помнит он квартиру, набитую людьми, грязный двор и город - "бесноватый, достоевский" (А.Ахматова). Вообще проходы героя (из дома в клинику, из клиники - во двор, затем снова домой, потом в дом влюбленной в него "простой русской бабы") больше всего напоминают метания по Петербургу героев Достоевского или обреченное блуждание героя "Процесса" - "Тот, кто допускает процесс, его проигрывает". На улицах туман, грязь, в домах мерзкие запахи и пар - "Бесконечной стиркою дом пропах" (А.Галич). Вообще фильм явно и целенаправленно перегружен деталями и персонажами, которые валяются в грязи, все время плюются, особенно, главный герой, и норовят дать или получить по морде. Вообще непонятно, почему все эти люди еще живы.
Что касается деталей, то их так много (есть и упомянутые Блоком собака и сыщик), что они никак не выстраиваются в единый образный ряд - не лезут просто. И потому в принципе из этих рядом можно построить много чего. Можно - про ужасное время, ломавшее человеческие жизни:
Можно - про "немытую Россию":
Можно - про преступную власть:
И все будет верно и, скорее всего, адекватно авторскому замыслу, и оттого становится совсем тошно:
Общую атмосферу фильма действительно лучше всего описывать цитатами из блоковского "Возмездия", да и само это слово означает в контексте фильма что-то такое очень важное, но не совсем понятное.
Вот оно, пожалуй главное - "увяла плоть, и дух погас". Если с духом все обстоит достаточно сложно, то увядание плоти - непоправимо:
Это уже Иосиф Бродский - перевод из Томаса Венцловы. Тут самое время обратиться к телесному умиранию, которое присутствует в фильме со всеми его непривлекательными подробностями. Вождь умирает среди нечистот и отвратительного запаха.
Герой массирует омерзительный, покрытый глубокими морщинами живот умирающего Сталина, растянутый, видимо, из-за систематического людоедства и связанных с ним хронических запоров, которые уже стали своеобразным трендом современного кино (кроме "Хрусталева", тема запоров обыгрывалась в "Черной розе" Соловьева), и даже литературы (сцена промывания желудка в "Московской саге" Аксенова). Вообще в фильме как-то очень много "телесного низа", но не карнавального (как писал Бахтин), а грубого и отвратительного, и это наводит на невеселые размышления о душевном состоянии и ценностной ориентации автора. Нет, я не о том, что вы подумали... Речь не о том, что автор, может быть, "немножечко того", впал в несколько неадекватное состояние. И не об "очернительстве" и "идеологической невыдержанности" - это уже было с "Проверками на дорогах" и отчасти с "Лапшиным". Сейчас у нас, как известно, демократия и творческая свобода без берегов, и потому можно все - любую "чернуху". Однако, "чернуха" "чернухе" рознь. Нынче много очень веселой и жизнеутверждающей "чернухи". Вот, например, "Идиота" Достоевского экранизировали. Это я не о сериале вполне политкорректном и до тошноты адекватном тексту, а об авторском прочтении романа, в финале которого, отведав бедра Настасьи Филипповны (оно было не хуже, чем известное жиго-де-мутон в парижском ресторане) князь Мышкин, собираясь уходить, просит Рогожина дать ему с собой еще кусочек - "Для Гаврилы Ардалионовича". Но вернемся к "телесному низу". Комментируя фабулу "Хрусталева", сам Алексей Герман сказал, что он, восхищаясь своим отцом, который был сильным, могучим человеком (вхожим, кстати, в "ближний круг" тирана), попытался представить, что было бы, если бы он попал в жернова страшной людоедской машины. В этой реплике автора, если соотнести ее с тем, что происходит в фильме, содержатся как бы два мессиджа. Один - более-менее явный - герой пострадал не столько от власти, которая быстро вернула его в "нормальную жизнь" (если такой оборот позволителен применительно к происходящему в фильме), сколько от попавших в тот же воронок уголовников. Причем, после "опускания" герой - "сильный, могучий человек" - не морду бьет обидчикам, а мирно засыпает на плече насильника. Тут вам и "страна рабов", и тема возмездия "господам".
Второй - скрытый, причем, настолько, что о нем, судя по всему, не подозревает и сам Герман, иначе он бы воздержался от признания в том, что совершенно сознательно проделал все это с собственным отцом. Поистине, "юность - это возмездие" (Ибсен "Строитель Сольнес"), а в данном случае - еще и с явным фрейдистским привкусом. Да, именно так и бывало в пьесах Ибсена и Стринберга и в фильмах Бергмана, да и еще много где. Сначала все вроде бы нормально: дочка принимает в гостях мать ("Осенняя соната" Бергмана), или Алексей Герман рассказывает, какое у него было замечательное детство, какие, все сплошь великие люди приходили к папе на дачу в Комарово, а потом вдруг выясняется, что есть еще одна дочь, тяжело больная по вине матери, и вообще - к маме большие претензии на грани ненависти. Да и Герман невольно проговорился, что все не так просто было в счастливой жизни советской творческой интеллигенции, где граничащая с патологией ненависть к вождю каким-то хитрым способом отразилась - по крайней мере в фильме - на отношениях с отцом. Впрочем, герой "Хрусталева" на полноценного отца никак не тянет: не научил мальчика, "что такое хорошо и что такое плохо" при тоталитарном режиме, и отрок, не знавший, что папу отпустили, немного помучившись, пошел звонить, чтобы донести, что отец вернулся. Да и после смерти Сталина бросил сына и укатил на поезде с "простой русской бабой", мечтавшей иметь ребенка от "красавца-генерала". Оно, конечно, понятно, что после всего, что было очень хочется куда-нибудь убежать из этой исходящей паром жизни, последовав примеру Берии, крикнувшему сакраментальное - "Хрусталев, машину!", и умчавшегося навстречу своим хорошо известным злоключениям:
А как же быть с родительской любовью и ответственностью? На этот вопрос в фильме Германа ответа нет, да и сам вопрос не стоит. Получается, что сам факт жизни в "жестокий век" дает человеку право пуститься в бега - в прямом или переносном смысле. А брошенные и преданные их сыновья странствуют по жизни сами по себе, не в силах изжить ненависть к тирану в сердце своем. В итоге имеем то, что имеем. Алексей Герман делал гениальный фильм о ненависти к культу, а сделал - о неприятии жизни вообще. Воронка ненависти к власти, закрученная в русской литературе со времен критического реализма XIX века, засосала его, и ненависть к проявлениям зла трансформировалась в неприязнь к жизни вообще тем вернее, чем меньше иллюзий и идеализма осталось у мастера. При таком отношении к жизни, да еще приправленном интеллигентским индивидуализмом, "связь времен" неминуемо распадается, жизнь рода прерывается, а дети тем хуже слышат своих отцов, чем более упорно те стараются передать потомкам свое знание о том, чего, как писал Шаламов, лучше не знать вообще. Стоит ли после этого удивляться, что "младое племя" совершенно не готово разделить с осколками "прогрессивной общественности" тревогу в связи с угрозой реставрации тоталитаризма. Предваряя показ своего фильма на канале "Культура", Алексей Герман прямо сказал, что фильм направлен против культа и добавил, что тем, кто не выдержит и переключит телевизор на другой канал, будет потом стыдно. Это, возможно, последняя иллюзия, оставшаяся у автора апологии пессимизма. В мире, созданном Германом, "пепел" не превращается в "алмаз", и в этом смысле можно сказать, что он пошел вслед за Кафкой, отрину традиции русской культуры. Сознательный отказ от катарсиса привел к тому, что гениально сделанный фильм оказался востребованным лишь теми, кто говорит с автором на одном языке, а это, как отметила в своей блестящей рецензии на "Хрусталева" Татьяна Толстая, "предполагает некое общее прошлое" (Борхес). Добавим от себя, что под "общим прошлым", видимо, следует понимать прошлую красивую жизнь бывшей культурной элиты, о которой любит вспоминать и сам Алексей Герман. Той элиты, которая, кормясь с руки власти, тихо и тайно эту власть ненавидела и завещала свою неизбытую ненависть своим детям. И в этом смысле фильм можно назвать корпоративным, ибо в нем ничего не сказано "о том, что в здешнем мире живо...", как нет в нем и ничего вечного, кроме вечной ненависти, и это тем более обидно, ибо автор, судя по его другим работам, вполне владеет или, по крайнем мере, владел раньше:
поставить закладку написать отзыв
|
serna72@mail.ru |
|
||