Этим летом режиссер Алексей Герман решил набрать курс в Санкт-Петербургский государственный университет кино и телевидения - событие сенсационное, встреченное в городе на Неве общим восторгом: раньше возможность поучиться у крупных мастеров предоставлялась только легендарным ВГИКом. Абитуриенты подали творческие работы, выдержали первый экзамен... и Герман отказался от ведения курса.

Причина отказа - неважное самочувствие, запретили врачи. Полтора года назад режиссер подвергся нападению хулиганов, год назад тяжело заболел в процессе разбирательств с Союзом кинематографистов: по физическому состоянию ему далеко до своего молодящегося оскароносного ровесника... На видеозаписи двухлетней давности, демонстрировавшейся по случаю юбилея, киноклассик внезапно хватается за сердце и, сообщив, что ему "херово", покидает съемочную площадку фильма "Трудно быть богом". В кадре бессмысленно кривится ко всему привыкший Леонид Ярмольник: отношения между исполнителем главной роли и режиссером довольно сумбурные. Работа над новым фильмом то и дело прерывается.

С начала 90-х Герман вел высшие режиссерские курсы во ВГИКе. Его студенты получали призы на международных фестивалях. Вместе с тем режиссер пребывает, как кажется, в угрюмой уверенности, что серьезных учеников - продолжателей традиции у него быть не может, что на нем уж точно все закончится - ведь так обычно и происходит. На консультации для поступающих он объяснил желание организовать мастерскую (всего в пять бюджетных мест) нехваткой в его команде людей со свежими взглядами. Если что-то не заладится, подвел режиссер черту, это будет большим несчастьем для него, чем для абитуриентов.

"Месяца через три он бы в любом случае весь курс разогнал", - обронил знающий Германа человек. Ох, как все наслышаны о его нраве! Может выматерить, поколотить, "казнить неприятием" (И.Рубанова). Писатель Дмитрий Быков фиксирует впечатление: "Агрессивного и самоуверенного Михалкова не боишься никогда, он домашний. Германа боишься просто потому, что он не совсем отсюда, а потому остается диким и неприрученным даже для собственной жены". Герман жесток, Герман - "титан Эпохи Вырождения" (Т.Москвина): пускает актеров в расход, как Микеланджело натурщиков. Мне, допустим, абсолютно неясно, зачем понадобилось снимать пресловутую сцену насилия в "Хрусталеве" целых полтора месяца. Юрий Цурило, жертва насильников, по виду - русский богатырь, поведал, что в конце этих съемок чуть не сошел с ума: утром с ним здороваются на площадке, а у него слезы по щекам... Знаменитый монолог в поезде ("Двадцать дней без войны") Алексей Петренко читал на страшном степном холоде. "...Вагон я нарочно выстудил, иначе не избежать фальши в актерской игре", - комментирует режиссер. При этом Герман и себя не жалеет - жалуется, но не жалеет.

Как общественная фигура, не как художник, Герман возмущает двумя вещами: борьбой, которую он ведет с современниками и которая его очевидно не достойна, и затяжной ипохондрией. Борьба выражается в форме односторонней полемики (о том же Михалкове в интервью "Радио Свобода": "Я его художником не считаю, я его считаю интересным деловым человеком, интересным предпринимателем, интересным политиком, интересным плутом"). Что касается ипохондрического настроя, он объясняется проще. Сперва годы тяжелых притеснений советской номенклатурой, их результат, пишет теоретик киноискусства С.И.Фрейлих, "уязвленное преследованиями самолюбие". Потом растерянность перед ложно понятой свободой в новой России ("наступило такое время, когда непонятно, для кого я делаю свое кино"). И наконец - пренебрежение Канн в 98-м, в эпоху, когда, казалось бы, преграды для самовыражения уже отсутствовали. Из июльской предъюбилейной беседы с корреспондентом "Известий": "Раньше я понимал, что должен сказать правду, понимал, с кем должен бороться, и чувствовал, как это сделать. А сейчас сквозь шум не пробиться. Раньше мы могли, пусть и романтически, говорить о своих идеях и идеалах. И знали, что это не стыдно. Теперь этот романтизм вроде бы неприличен..."

Герман на самом деле типичный и едва ли не последний в киносреде романтик - в нетипичном смысле слова. То, как он говорит о романтическом, дает понять: на этом месте мозоль. "Романтизирование - это в основном пройденная, но еще очень реальная болезнь. Правда жизни и проще, и сложнее". Написано в 1979. Нет! Никакая не "пройденная"! Скорее, на известный срок вытесненная. Герман часто в интервью упоминает "ощущение предвоенности, все нарастающей в стране". Откуда параллель с довоенным временем? "Предвоенность", если где-то и описанная, то в первую очередь в произведениях самого художника ("Мой друг Иван Лапшин"), может существовать с такой яркостью лишь в его сознании. Теперь же художник словно проецирует это раздувшееся ощущение на окружающую действительность - стремится отобрать у мира цвет, как это до сих пор делал в своих картинах. В журнале "Собеседник" читаю: "Герман все время ноет - на изменившуюся жизнь, на прокатчиков, на руководство расформированного Госкино..." Главным образом, на изменившуюся жизнь, на время. Герман живет в каком-то другом времени, своем, раз и навсегда обретенном.

Режиссеру вообще нравится образ мученика от искусства. Настоящий художник, согласно его убеждениям, должен не спать, должен спиваться. Иногда посещает чувство, что Герман то ли обманывает себя, то ли сознательно себе противоречит. Например, еще в 96-м он заявляет следующее: "Пока мы не будем делать кино, которое интересно тете Мане, дяде Ване и дяде Изе, никакого нашего кино не будет. А когда меня упрекают, что я не снимал зрительское кино, я говорю: "Я ошибался". Я делал элитарное кино от неумения. Никогда я не делал кино для узкого круга". Спросите-ка людей на улице, знают ли они кинорежиссера Германа. Сколько таких наберется - на улице? Два года спустя: на экраны выходит гиперэлитарный "Хрусталев", члены каннского жюри дружно покидают зал во время просмотра фильма, мировосприятие Германа, поколебленного неожиданным провалом, смещается в сторону все более махрового отчаяния. Отказ от принципа urbi et orbi, свидетельствуют мыслители, облегчает творцу жизнь. Неизбежен выбор того, к кому ты хочешь обратиться - к городу, миру или деревне. "Вообще, я уверен, что будущее кино - в его разделении. Каждому - своя аудитория", - говорит режиссер в 2000-м. Для нас эти слова звучат подобно расстроенному пианино, неестественно. Мы не понимаем...

Герман - кто он? Почему он делает именно такое кино? Я по несколько раз пересмотрел его картины, прочитал несколько десятков критических и авторских материалов, расспросил о Германе тех, кто знает его лично, понаблюдал его воочию. Мало того, что я в итоге ничего не понял - само по себе это вовсе не любопытно, - обнаружилось, что почти никто не понимает: так нерешительно выносились большинство суждений, такими они были двоякими, путаными и так скоро устаревали. Главного не видят ни те, кто превозносит Германа, ни те, кто его ругает. Из ряда безликих панегириков и сомнений по поводу "Хрусталев, машину!" выпадает рецензия Михаила Трофименкова - и то потому, что автор осмотрительно сосредоточился единственно на своих впечатлениях. После всех фестивальных перипетий Герман однажды заметил (тон высказывания гадателен: может, смирение или надежда, может, озлобленность): "На дистанции "Хрусталев" свое возьмет". И действительно, в истории нередки ситуации, в которых, как ни бейся, - во-первых, во-вторых, в-третьих... - все равно ничего толком не понятно. Тогда хвала и хула происходят не от разумения, а от необходимости занять какую-то позицию. Видишь перед носом пятнышки трех цветов - и не понимаешь! Что-то громоздить начинаешь бессмысленное. Но стоит подождать, пока течение отнесет тебя подальше, и пятнышки сложатся в типографскую картинку.

Дистанция увеличивается, наше недоумение растет. Во-первых: почему все единодушно сравнивают "Хрусталев, машину!" с Джойсом, Прустом? Герман признается, что он - "человек совковый". Любимый поэт - Твардовский, любимые прозаики - отец и Константин Симонов, экранизирует советских властителей дум Стругацких. Частично оттого в Каннах и провалились, что к модернизму (сюрреалистическому письму в данном случае), который в Европе был досконально проработан и усвоен, Герман шел и пришел окольными путями, он самостоятельно открывал уже известные (в другом виде искусства, правда) законы. След от подобной "самодеятельности" на ленте, видимо, остался, и Европа машинально поморщилась. В принципе, как раз ей-то фильм должен был показаться близким, на это резонно рассчитывал и сам режиссер. Второе. Мне представляется не совсем правильным без различных оговорок сопоставлять Германа с его кумиром Феллини, это порождает эффект обманутых ожиданий. Феллини - цирк, трагифарс, мениппея, Герман - другой. В-третьих, непонимание "Хрусталева" (особенно на родине) связано с чересчур резкой сменой киноязыка. Режиссер вывалил на нас свои открытия слишком внезапно. Напрасно исследователи пытались усмотреть в "Моем друге Иване Лапшине" ступеньку к "Хрусталеву". Герман в своей последней картине все тот же адепт бога деталей, все тот же художник фона, но отмена кинематографической пунктуации очень многое изменила. Между "Лапшином" и "Хрусталевым" - пропасть, что подтвердила реакция самих зрителей. В-четвертых: я оспариваю бредовый тезис, что Германа-де не понять без хотя бы приблизительного знания изображаемой эпохи, истории того-то и культуры чего-то. Скажите, что же тогда привлекает в его фильмах меня, девятнадцатилетнего? "Для меня фильм - прежде всего свидетель и документ времени", - пишет режиссер. Добавляя: "И чувств человека во времени". Для нас его фильмы - прежде всего специфическая атмосфера и интонация. Германа обессмертит интонация.

Это может выглядеть еще более диким, однако если говорить о культурных перекличках, то лично у меня все творчество великолепного рассказчика Германа ассоциируется с поздним немецким романтиком, великолепным рассказчиком Генрихом фон Клейстом. Повествование герметичное, взгляд прямой - в то время, как изнутри стенки слов лижут языки пламени (когда же читатель оторвется от текста на секунду, эти слова лопаются от внутреннего давления). Сны, новеллы Клейста, фильмы Германа - все черно-белое.

Питер Гринуэй спросил как-то, на каком основании мы решили, что кино можно и нужно понимать с первого просмотра? Верно ли это применительно к живописи, музыке, литературе? Посмотрев "Хрусталев, машину!" энное количество раз, я без труда нашел ответы на каверзные вопросы английского режиссера. Кинематограф, как великолепный инструмент пропаганды, с самого начала был очищен практически от всего, что могло бы сузить его аудиторию. Люди быстро привыкли к такому стерилизованному искусству (или неискусству). Сегодня их трудно отучить от мысли, что кино обязательно должно быть ненавязчивым, развлекательным, должно повышать тонус перед началом рабочей недели. Трудно, да и ни к чему это - отучать-приучать. Писал же французский политический деятель пару веков назад: "Есть кое-кто поумнее Вольтера... это - народ". Ну разве не прав француз? Изворотливый министр, удачливый дипломат... Или прав поэт, через столетие ответивший политику, что "люди отнюдь не умнее Вольтера, порой они весьма глупы"?

Отстраненно пожонглировав словами, я нашел нужную формулу: Алексей Герман - хрустальная машина. Даром что режиссер способен в работе на нечеловеческое напряжение, что сила его кинематографической эмоции превышает нормальную человекоразмерность, душевная конституция у него хрупкая. Из-за этой германовской "хрустальности" - неотъемлемого самоедства, связанных с ним недугов и пр. - оттягивается выпуск фильма. Мы, зрители, стало быть, лишаемся законного удовольствия. А это уже совершенно непростительно.