- Афанасий, кажется, мы можем поздравить друг друга с "романным" номером: год открывается блестящим "старинным романом" (таково авторское определение жанра) Василия Аксенова "Вольтерьянцы и вольтерьянки".

- И новым романом Вацлава Михальского, продолжающим его "карфагенский сюжет"┘

- Я нежно люблю раннюю прозу Аксенова, восхищаюсь головокружительными превращениями пространства в его драматургически эффектной антиутопии "Остров Крым", ценю "Московскую сагу", но такого, признаться, от него не ожидала! Василий Павлович, как я его представляла себе до нашей публикации, - мастер яркого действия и оригинальных характеров; суперсовременный стиль его - динамичный, сленговый, напоминающий то горячий бибоп, то лирический кул джаз, - гармонировал с целым, но никогда не был для автора самоцелью. А в "Вольтерьянцах┘" именно стиль становится главным героем - хотя, разумеется, здесь есть и двойка центральных персонажей - молодые подпоручики Мишель и Николя, носители авантюрного действия, и достаточно острый сюжет (в положении подчиненном по отношению к стилю, точнее, стилям, которые с такой щедростью выращены и привиты друг к другу в романе).

- Попробуй оторви здесь действие от языка - в аналитических целях┘

- В том-то и дело! Из игры слов здесь могут возникнуть целые сюжетные линии! Искаженные французские и немецкие словечки переплетаются с нарочно не совсем правильно употребляемыми старославянизмами, отчего у читателя возникает иллюзия подлинного грибоедовского "французского с нижегородским": конечно, здесь есть и легкая пародия на язык русского "просвещенного общества" XVIII века. Внимательный читатель восхитится неожиданными неологизмами, вросшими в ткань языка так, что их трудно обнаружить. Например, словечко "облискурация", похожее на обозначение прусских построений на плацу, на деле не встречается ни в одном из словарей; его контекстуальный смысл - трудное положение, конфуз: один из персонажей частенько вздыхает: "Да, полнейшая облискурация вышла┘"

- А меня впечатляет аксеновский юмор на уровне языковой игры: лошадей молодых героев со свойственной тому времени куртуазностью зовут Антре-Ну и Пуркуа-Па ( в переводе с французского "Между нами" и "Почему нет"). А как тебе отчество персонажа: Петропавлович?

- Отлично, особенно в сочетании с именем Ксенопонт! Автор прекрасно знает и чувствует романный жанр, всю его историю - что и позволяет ему виртуозно смешивать выверенную стилизацию и дерзкую пародию на стили и жанровые разновидности (романы авантюрный классический, сатирический в духе вольтеровых повестей, шпионский детектив, исторический занимательный роман, напоминающий "костюмный фильм" с перестрелками, скачками на лошадях, всяческой романтикой┘ может быть, тут я что-то упустила). Но при этом травестируется все это изысканно: в восприятии остается и "память жанра", и пародия.

- Повествование построено очень интересно. Сцены то застывают роскошными полотнами ("парсунами" - как их именует сам Аксенов), то сменяются с бешеной скоростью, как кадры видеоклипа, то развиваются в привычном темпе обстоятельного повествования, то - гаснут, бледнеют, уступая место политическим беседам и философским трактатам.

- Кстати говоря, Аксенов играет не только с литературными условностями, но, так сказать, и нонфикшн: отечественную историю, весело демонстрируя относительность высоких идей - в российском варианте.

- Да уж она, история, сама напрашивается на такое обращение с ней┘ Подчас это напоминает щедринские пассажи про градоначальников! Вот как, например, описывает он симметричные друг другу дворянские роды, из которых (так и хочется сказать "из коих"!) происходили Николя и Мишель: "Года через три после сих сумнительных событий Галактион Лесков подарил своей невесте Агриппине "невтонианскую трубу", якобы заказанную в Гусе-Хрустальном, а по молве так все ш таки уворованную. Гости, собравшиеся в беседке над прудом, благоговейно по старшинству подходили к дырке со стеклышком и смотрели на Сатурн. Никто не видел ни колец, ни самого Сатурна (так злословили Земсковы), однако все восхищались картиной, дабы не погрязнуть в невежестве.

Что касается Земсковых, то они назло врагам косили под мужичье, то есть под хранителей традиций, чихали на Запад, как будто и не знали, что даже это чихание, эти понюшки, извлекаемые из костяных табакерок, пришли оттеда, откеда все приходит, как бы взамен родной харкотине. В общем, Земсковы свое, нутряное, почвенное, в себе пытались сохранить, орали по вечерам старые солдатские песни, мало брились, волосы не завивали, почитали Петра как хранителя русскости (это Петра-то!), а мужиков своих в охотку колотили, за что пользовались повсеместным уважением".

- Аксенов выбрал чреватый разного рода возможностями этап отечественной истории: начало правления императрицы Екатерины Великой, время вершения крупной политики, время торжества идеи Просвещения и активного общения с Европой, а в Европе - физико-математических решающих открытий, "Энциклопедии" и Вольтера.

- Ты забыла упомянуть, что Вольтер в романе вообще действует под собственным именем, так сказать, как лицо документальное. Здесь он - интеллектуальный центр Европы и в то же время - остроумнейший и неугомонный по части женского пола старик. Пылкие обличения лицемеров Вольтера перемежаются раблезианскими репортажами о┘ двадцати горшках, выносимых из постели больного гения.

- Вообще же разброс действующих лиц колоссален. Среди персонажей встречаются не только самозванные наследники, курфюстиночки, братья Монгольфье в башмаках с просвечивающими пальцами, но и абсолютно правдоподобная нечисть. Характеры гротескны, в соответствии с законами авантюрного повествования они в основе своей не меняются.

-Однако их черты проступают все резче, шаржированней.

- Это верно. С большой изобретательностью Аксенов меняет декорации и события. Будем ждать продолжения!

- О продолжениях удачных: Вацлав Михальский в этом номере выступает с новым романом из цикла о судьбах двух сестер - Марии и Александры, начатого романами "Весна в Карфагене" и "Одинокому везде пустыня". Действие нового произведения, которое называется "Для радости нужны двое", начинается с весны 1944 года, когда нашими войсками были взяты Сапун-гора и Инкерман.

- Роман начинается с потрясающей детали: наши переправляются на заготовленных немцами впрок гробах, причем двух видов - солдатских и офицерских. Сцена переправы символична - это и ладьи Харона, и страшный символ утраченного дома, войны.

- Ты заметила, что символы в гуще реалистической прозы действуют сильнее? Вот и любимый мною Борис Евсеев в этом номере представил два совершенно разных, но исключительных по мастерству и выразительно-символичных рассказа - Слух и Чилим. Впору задать самому себе вопрос: "Как приходят слова?" И самому же ответить: "Через слух, через слух!"

- Я согласна, Евсеев обладает редкостным слухом, эти два рассказа потрясающе музыкальны.

- Музыкальное образование┘ и написаны в традициях русской литературы, особенно Чилим. Глубокий, философский рассказ с подтекстом о том, что остается и что уходит безвозвратно, навсегда. Парадокс заключается в том, что сами-то мы редко угадываем, что останется с нами, а что уйдет. Вот чертов орех (одно из названий чилима), "остроигольчатый, как черно-коричневая, павшая с неба звезда, твердый снаружи, а внутри наполненный синевато-белым дурманящим молочком", сохранил для рассказчика далекие шестидесятые годы, с его рекой, его заводями, в которых водятся сомы-людоеды и его Юлькой с холодными, рыбьими губами┘

- Все же Слух мне понравился больше. "Только закрыв глаза, только вслепую, на ощупь, - чувствуешь, как идет жизнь".

- Да, этот подмосковный Че Гевара, этот человек с ружьем, поучаствовавший во всех необъявленных войнах и антиглобалистских кампаниях, держит рассказ на плаву до последнего. Но хотелось бы напомнить еще раз - рассказы Евсеева не похожи друг на друга: задачи, может, у них и схожие (в первом драматичность бросается в глаза благодаря нескольким идеально исполненным приемам, заложенным самим сюжетом, то есть слухом), а вот чисто эстетически они отличаются, потому и читать их надо по-разному. Во втором рассказе драматургии никак не меньше и она ближе к каждому из нас, потому что это то, что каждый неминуемо теряет.

- Рассказы Кирилла Кобрина под объединяющим названием "Где-то в Европе", на первый взгляд, о том же: о прошлом, в которое невозможно вернуться, но которое можно попытаться реконструировать. Мне, правда, кажется, что они автору не удались: они не набирают плотности именно прозы, скорее это мемуарные очерки. Ну, у каждого из нас было детство с уроками английского ли, французского┘

- Ты говоришь о первом тексте. Я не согласен - проза здесь есть. Есть попытка мифологизировать автобиографического героя - укрупнить его, чтобы в его фигуру втягивалось время. Человек прогуливается, шатается, слоняется без цели и вдруг... Вспоминает преподавателя по английскому языку. Вспоминает, что как раз по понедельникам он и ходил много лет на занятия. Он в каком-то смысле теперь господин Джонни Уокер со знаменитой бутылки. Конец сентября, дождь, желтая листва, "разбухшая от воды, лежит сырым грузом на сырой земле, украшенная окурками, рваными пакетами, пустыми бутылками, обертками от ларьковой снеди".

- Да, но все-таки герой не дотягивает до мифа. И портрет его любимой учительницы Бригитты Матвеевны не закончен - может быть, потому, что слишком много авторского "я". Но, с другой стороны, для лирической прозы не хватает большого стиля.

- Просто на твой сознательный возраст на пришлась эпоха совка - тебе этого не понять. Ты "Агдама" не пила в подворотнях┘

- И слава Богу!

- Знаешь, этот кобринский рассказ о странной учительнице английского ложится в контекст статьи Бориса Парамонова "Голубое, зеленое, желтое". (Кстати, и с первым рассказом Евсеева он тоже "рифмуется".) У Парамонова тоже ведь все начинается с книг, вернее, с книги - с "Волшебной горы" Т. Манна; он тоже оглядывается назад, но, как это и положено философу, переосмысливает прошлое, объявляет войну стереотипам, связанным с идеей Запада - прекрасного, просвещенного, недосягаемого для отечественного интеллигента.

- Да, ведь мы не любим реальность, мы защищаемся от нее и сами - когда нас уже не давят идеологии. Реальность неудобна, как негабаритное стекло, с которым входишь в общественный транспорт (у моей знакомой поэтессы есть стихотворение - о любви, правда, - которое начинается со слов: "Как со стеклом негабаритным в троллейбус не войти, не сесть┘"). У российской интеллигенции был образ прекрасного Запада, который так прочно сцепился с сознанием, что статьи типа парамоновской, направленные на разрушение социальных мифов, поначалу вызывают шок именно сходством с идеологией прежней: "Прежде всего мы не понимали, что буржуазия, буржуазность - это не патент на благородство, даже не индульгенция, за плату дающая отпущение грехов. Закономерность реакции на буржуазный мир с его корыстным индивидуализмом, на который готовы были свалить грех мировой войны многие думающие люди, равно как и темпераментные бойцы, была непонятна нам в 1960-м, скажем, году. Мы не могли перенести себя в европейский, скажем, восемнадцатый год, потому что всё, что мы знали об этом времени, сводилось к тому, что в России тогда было еще хуже. Имел место парадокс, который можно даже назвать счастливым обстоятельством: "реальный" советский социализм законсервировал в стране викторианское сознание".

- Парамонов организует прощание с самой большой нашей иллюзией - Западом.

- Идеей Запада!

- Да. И все-таки в пылу справедливой философской борьбы с обманками сознания напрасно он рубит с плеча и реальность. Есть здесь все-таки элемент провокации: нельзя было так о Лосеве!

- Может быть, крайние оценки объясняются здесь тем, что парадоксы - самоцель Бориса Парамонова: он высекает их из любого исторического материала. Вот блестящий пример: "Нет никакого исламского фундаментализма. Происходит восстание природы против технологии, референта против симулякра. "Зеленый" (не шум, а) бунт".

- Пожалуй, иные философские афоризмы напоминают стихотворения в прозе┘

- А я и перехожу к поэтическому разделу номера - к новой подборке стихов "Каллиграфия и кляксы" Анатолия Наймана, активно работающего как в поэзии, так и в прозе. Как тебе кажется, Найман-поэт равен себе предыдущему?

- У Наймана, как в поэзии, так и в прозе, было много этапов, но, по-моему, ни в одном из них он себе не изменял, то есть не бунтовал с самим собою. Данная подборка исключением не является, и поклонники Анатолия Генриховича узнают его в каждом стихотворении:

* * *

Быть под знаком, под дланью, под властью

незнакомца, который один

учит жизни как хрупкому счастью,

но велит себя звать господин, -

 

о, я за! Я-то за! Да и кто же

против?.. Кроме него одного -

в истонченной носящего коже

золотое мое вещество.

Рад служить - но плениться нельзя им

до конца как возлюбленным. Рад

жизнь отдать ему, но не хозяин

ей, а раб я. Так может ли раб?

Грош цена мне - но что ж с недоверья

начинать и, вспоров в Рождество,

выпускать из подушек, как перья,

неземное мое существо?

 

 

* * *

О каллиграфии и кляксах

ни-ни - ле неж д▓антан. Молю,

преподавайте в младших классах

мой почерк. Стиль. Судьбу мою.

Чертите детям сетку линий,

написанную на роду

как клинопись лучей и ливней

руки, сходящихся в звезду.

В ней есть узор, а что извивы

от точки А до точки Б

сложны, то это танец Шивы,

напечатленный на судьбе.

Все дело в правильном наклоне

пера и глаза, на ходу

оставивших намек в ладони

татуировкой на роду.

Диалог вели:

ИНГА КУЗНЕЦОВА

АФАНАСИЙ МАМЕДОВ