Одна статья, недавно появившаяся в печати, навела меня на мысль написать эти заметки.

Статья эта ставит вопрос о годности или негодности нашей учащейся молодежи чрезвычайно просто и умно. Автор и не думает защищать молодое поколение: он отвечает на обвинение фактами. Вы нас обвиняете - таков смысл его статьи - так выслушайте же, как вы старались о нашем воспитании; мы неучи, посмотрите каковы ваши ученые, полюбуйтесь на тех, которые просвещали нас. Все, кому пришлось быть в одно время с автором этой статьи в университете, конечно, подтвердят правдивость его рассказа. Состояние историко-филологического факультета одного из наших университетов нарисовано им необыкновенно ярко; дело говорит само за себя.

Мне кажется, что описание другого факультета будет небезынтересно. Если бы и другие записали свои заметки по другим факультетам, то составилась бы полная картина состояния одного из наших университетов за известное время; картина весьма поучительная. Я намерен рассказать о том, как обучали нас естественным наукам, по возможности избегая своих личных воспоминаний.

I

Странное время было этот 185... г.; самое нерешительное время, без всякой определенной физиономии; точно трусливый и застенчивый господин, который, идя по улице, желает из себя молодца показать и в то же время внутренно чувствует робость; чувствует, что все как-то не так, не хватает чего-то, и взоры господина блуждают из стороны в сторону, боясь остановиться на каком-нибудь определенном предмете, и правое плечо как-то ежится, словно он боится задеть кого-нибудь, словно он выискивает случая шмыгнуть в какой-нибудь переулок. Известно, что вскоре начал разъезжать по городам и селениям Российской Империи генерал Конфузов (по выражение Щедрина), и надо полагать, что начал он свою ревизию именно с университетов.

Нас заставляли еще во всей своей строгости исполнять установленную форму; пройти по улице в фуражке считалось смелостью; еще инспектор, встречая студента, отворачивал полу шинели для того, чтобы поглядеть имеется ли шпага. Инспектор и его помощники (попросту субы) заглядывали на квартиры студентов, имея в виду ту же высокую цель, как гоголевский городничий, "чтобы всем благородными людям никаких притеснений не было." Вновь поступившим раздавались книжечки, в которых изъяснялось, что надо вести себя прилично, при встрече с начальством кланяться, и т.п. Даже и такие факты были еще возможны: когда один молодой профессор возымел желание читать студентам четвертого курса "теорию химии", то ему было объявлено, что у студентов и без того много занятий.

Впрочем, во всех своих делах исполнители конфузились уже излишнюю ревность прилагать; суб, входя к студенту, немного краснел, бормотал извинение и кашлял, слегка прикрывая рот рукою, наподобие щитка. Слово карцер звучало как-то странно; инспектор ограничивался одними выговорами, и то произносил их негромко, с опущенными глазами; тайная мысль, видимо, тревожила его: а что, мол, если студент ответит: да полно вам вздор-то молоть".

Скоро все начало изменяться; с весною и новым попечителем стали появляться фуражки, шпаги употреблялись единственно при варении жженки; начали - о, ужас! - несмотря на всевозможные объявления и предостережения (вроде: "виновные подлежат немедленному исключению"), курить в стенах храма науки. Интересно, что само начальство приказывало снимать особенно красноречивые объявления по воскресеньям, когда в университетской зале бывали концерты и, следовательно, по коридорам проходила публика.

Этой внешности как нельзя лучше соответствовало внутреннее состояние университета. Посещение лекций de jure считалось обязательным; некоторые профессора еще делали репетиции, или "репитички", как выражался один из них, читавший что-то такое, называвшееся в университетском расписании "логикою". Они смотрели на своих слушателей, как чиновники высшего полета взирают на своих подчиненных; слушание лекций считали службой и отмечали нерадивых. Не ходит студент на лекцию - значит он негодяй, потому не его дело рассуждать, как и что (ей-богу, приходила иногда в голову мысль: да что это он читает?) читает профессор; сиди смирно, слушай внимательно, не рассуждай и благо тебе будет. Mногие читали или по своим запискам; составленным лет за 20, или по своим столь же почтенным древностью печатным руководствам; были и такие, что так заматерели в профессорах, что обходились и без записок, и без книжечек, но ежегодно повторяли свои лекции слово в слово, с неизменными остротами и прибаутками. Молодых профессоров было очень мало; все большинство любило, чтобы студенты титуловали их "ваше п-во". Они напоминали мне моего школьного учителя космографии, который считал по старинному двенадцать планет, и на возражения своих учеников смиренно отвечал: "Ну там другие как себе хотят, а у нас будет двенадцать".

По счастью, мне не пришлось испытывать тех разочарований, которые выпали на долю автора вышеупомянутой статьи. В училище, где я воспитывался, был сильно развит скептический дух; при том же я перешел в университет не прямо со школьной скамьи. Почтенные жрецы науки не наполняли моего юного сердца благоговением; я наслушался об них довольно, особенно о том, которого автор называет г. Креозотовым. Когда я обучался в школе коммерческим наукам, то у нас в классе издавались журналы "Фригийская шапка", "Гражданин" и даже "Социалист"; само собою разумеется, что ни редактор, ни сотрудники, ни читатели не понимали хорошенько, что это такое за штука социализм. Впрочем, это ничего; главное, стремление к чему-то было, а что до понимания, что такое социализм, то есть целые литературные органы, которые лишены онаго. Выйдя из училища с порядочными сведениями в естественных науках, особенно в химии, трудно было поддаться красноречию ученых соловьев. Но легко ceбе представить, что должны были испытывать неопытные юноши; как их огорошивали закругленные периоды и важное выражение лиц почтенных наставников.

Вообще, на естественный факультет поступают люди (по крайней мере в мое время, когда он не успел еще сделаться модным факультетом) более развитые, чем на другие факультеты. Тут волей-неволей, худо-хорошо, а приходится заниматься и рассуждать: трехнедельным зубрением перед экзаменами ничего не поделаешь. Знаменитый Бiо рекомендовал некогда естественные науки французскому юношеству как занятия спокойные, удаляющие от треволнений житейской суеты, - но у нас оно вышло совершенно наоборот. Натуралисты интересовались не одними естественными науками; между тем мне случалось слышать, как филологи третьего и четвертого курса удивлялись, неужели возможно заниматься "такими сухими предметами, как ботаника, или химия"; им казалось, что в этих науках "нить жизни". Студенты в этом случае были даже ниже своего профессора Телицына, которого так прекрасно характеризовал автор статьи. Этот, напротив, благоговел перед натуралистами, питал самую платоническую страсть к естественным наукам, ждал от них спасения мира (подобно нашему известному литератору и педагогу г. Водовозову), волочился за студентами нашего факультета. Он проникался до того чувством благоговения, что приходил слушать лекции по физиологии растений, слушал с усиленным вниманием, хлопал от удивления глазами и, разумеется, ничего не понимал, потому что естественные науки были для него "темна вода во облацех".

Надо правду сказать, что таких поклонников естественных наук на Руси у нас развелось в последнее время довольно. С ними просто совестно разговаривать. "Ах, вы были на естественном факультете!" - восклицают они таким тоном, что ожидаешь, что, подобно Анучкину, они объявят вам, "что их стоило только посечь" и они знали бы естественные науки. Эти господа пересыпают свою речь выражениями: "естественные науки показали, натуралисты доказали, такой-то химик открыл", и вслед за этим сморозят такую чушь, что только руками разведешь: двести сорок пьявок Ноздрева перед их клеветою на науку - детская шалость. Особенное уважение питают они к фосфору (которому у нас на Руси дана привилегия кипеть не при 2,90, как во всех цивилизованных странах, а при обыкновенной температуре), и все оттого, что Моллешоту почему-то вздумалось сказать: "Ohne Phosphor kein gedanke", хотя он имел полное право вместо фосфора приписать эту честь, например, кислороду или водороду. Такое уважение к естественным наукам было бы весьма полезно, если бы поклонники хоть немного поучились им, а то они совершают какие-то бессмысленные сатурналии, пляшут перед наукой, как дикие перед идолами.

Такое лакейство перед наукою вряд ли скоро выведется из моды: оно столь же соблазнительно, как поподличать перед миллионщиком.

Да извинит меня читатель за это и подобные будущие отступления. И так я сказал, что на естественный факультет поступили люди более или менее развитые, и профессорам труднее было, чем на другом факультете, заслужить уважение своих слушателей. Одними громкими фразами трудно отделаться, требуются обширные фактические сведения, и нужно непрерывно следить за наукою. Всегда в курсе есть два-три специалиста, могущие обличить завравшегося профессора. Такой профессор, как Телицын, не мог бы увлечь своих слушателей-натуралистов; "перчиком", которым он посыпал концы своих лекций, отделаться было невозможно. Tyт и личная ненависть к Фридриху Вильгельму I (заимствованная, впрочем, у Маколея) ничего бы не помогла. Так называемые выводы естественных наук порядочно поднадоели в разных популярных статейках и книжках. Я удивился бедности сведений, которые, например, передавал своим слушателям восторженный Телицын о древней русской литературе, когда зашел как-то к нему на лекцию. Поверит ли читатель, что я, почитывая только журнальные статьи и кой-какие сочинения по этой части, не только не вынес ничего из аудитории почтенного профессора, но даже заметил кой-какие промахи?

II

Теперь я приступлю к описанию наших профессоров.

Профессор зоологии очаровал нас на несколько лекций. Он начал без всяких прикрас, без определения своего предмета; не вдавался в умствования о значении слова природа, не вычислял названий естественных наук; словом, обошелся без тех рутинных приемов, которыми преизобилуют все учебники. Взойдя на кафедру, он сказал: "мы будем говорит о костях", и начал прямо с определения, что такое кости. Этим он прельстил всех слушателей. Надо отдать полную справедливость почтенному профессору: у него был дар рассказывать необыкновенно ясно, убедительно и красноречиво. К несчастью, сведения его далеко не соответствовали ораторскому таланту. Это обнаружилось скоро, именно, когда профессор дошел до мускулов; правда, он столь же убедительно указывал места прикрепления различных мускулов, так что посторонний ни за чтобы не заподозрил почтенного профессора в незнании, - но на беду профессора были студенты, занимавшиеся анатомией помимо его лекций: эти-то студенты и указали другим на промахи профессора. Coмнение - вещь такого рода, что стоит ему только зародиться. Заметили раз, что человек врет, - и беда ему; хотя он и правду иной раз скажет, и ее подвергают coмнению; словом, на него начинают смотреть подозрительно. Вообще, профессор зоологии имел удел пленять своими лекциями вновь поступивших студентов; со второго курса студенты начинали охладевать к его блестящим талантам. Bcе легко замечали, что у него есть "коньки", на которых он любит выезжать, - к несчастью "коньки" эти были весьма незавидного свойства и скоро всем надоедали. Профессор до того увлекался и повторялся, излагая свои общие идеи, что лекции его становились невыносимо скучны; выносилось из них весьма мало; вся лекция легко умещалась на четвертке довольно крупного письма.

К ошибкам почтенного профессора присоединялась еще крайняя небрежность изложения. Он увлекался до того, что забывал весьма существенные вещи. Так, читая "систему животного царства", он однажды проболтал всю лекцию о пустяках, и при чтении записок оказалось, что он дал следующее определение отличия жуков от прочих насекомых (я привожу подлинные слова профессора): "Если налетит на вас такая штука, - говорил он, - ударится о вас и упадет, то значит это жук; если же, ударившись, пролетит мимо - это другое какое-нибудь насекомое?" И более ни слова. Я вовсе не думаю сказать этим, что почтенный профессор не знал, чем отличается жук от прочих насекомых, но, по-моему, лучше бы он вовсе этого не знал, чем потчевать своих слушателей подобным вздором. Весьма редко профессор приготовлялся к лекции, а не приготовившись, он, конечно, необходимо был принужден прибегать к болтовне, выражаться неточно или просто говорить глупости вроде вышеприведенной. Впрочем, в некоторых из подобных нелепостей он, по всей вероятности, был убежден сам. Я по крайней мере уверен, что наш полезный наставник умер, нисколько не сомневаясь, что у комара четыре крыла; в продолжение всей своей ученой деятельности он причислял комара к перепончатокрылым.

А между тем он был человек не без гордости и любил похвалиться своими учеными трудами. Так, когда он показывал какой-нибудь дорогой атлас и его спрашивали о цене этого издания, он не упускал случая тонко заметить, что между учеными есть обычай дарить друг другу свои сочинения, а потому он и не знает что стоит атлас. Это произносилось весьма самодовольно, и на лице профессора светилась улыбка, которая ясно говорила: "Вы не очень-то забывайтесь, нас и знаменитые ученые уважают". Нельзя, однако, сказать, чтобы ученые труды профессора пользовались особенным авторитетом; это были либо компиляции, либо труды не вполне удовлетворительные. К тому же на счет его самостоятельных работ ходили разные темные слухи, будто лучшая их часть принадлежит не ему, а его бывшему профессору. Трудно сказать справедливы ли были эти слухи, но некоторые обстоятельства делали их вероятными. Положительно оказалось, что статьи, напечатанные им в русских журналах, по большей части были переводами с немецкого; конечно, выбирался какой-нибудь второстепенный ученый и к его исследованию прибавлялись легкие замечания, игривые подробности. Так, переведя с немецкого статью "о pyке и ноге человека," профессор распространился о ножках Фанни-Эльснер, которая в то время пленяла петербургскую публику. Позже профессор издал "Естественную историю земной коры", - и это сочинение оказалось наполовину заимствованным, наполовину переведенным. Профессор не постарался даже соразмерить части книги; и вышло, что одна часть - так сказано было в предисловии - предназначалась для женских институтов, а другая - для университетских слушателей. Это вышло оттого, что одна часть была составлена по краткому немецкому учебнику, а другая по более подробному. О чем же заботился профессор при издании книги? Единственно о сбыте. Он был преподавателем в одном из женских учебных заведений - вот ключ к появлению книги. Составленная таким образом книга покупалась и студентами, и для институток. Расчет, оказавшийся небезвыгодным.

В извинение профессора приводилось обыкновенно то обстоятельство, что предмет чтения его был очень обширен. В самом деле, он обязан был читать сравнительную анатомию, зоологию и палеонтологию - где тут одному управиться! Физиологии не полагалось по уставу. Но надо сказать, что ни одной части из своего курса он не читал порядочно; читай он что-нибудь удовлетворительно, и студенты, наверное, примирились бы с ним. Мало этого, в другом высшем учебном заведении (курс которого равнялся университетскому) он читал минералогию и геогнозию; не говорю уже о преподавании в институтах, о публичных лекциях и т.п. И во всем он выдавал себя за специалиста: он был и зоолог, и минералог. Iack of all trades, and master of none, как говорят англичане; т.е. малый на все руки и ничего путем не делал. Это-то шарлатанство и возмущало. Впоследствии неудовольствие студентов дошло до того, что ходили жаловаться к попечителю. Попечитель обещал, что кафедра будет разделена, что пригласят адъюнкта, но эти хорошие слова остались хорошими словами, не больше.

По убеждениям профессор был самый крайний материалист; другого такого я и не видывал. В противность другим материалистам, он был далеко не либерал. Он хотел быть человеком положительным; мечтаний никаких не любил. Он непрямо оправдывал даже рабство негров: известно, негры - низшая раса, и даже междучелюстная кость у них есть.

В то время, когда двери университета отворились для женщин, профессор явился противником такого безобразия. Протест свой он выражал весьма оригинальным способом. И прежде профессор был не прочь пуститься в не совсем умственные эротические подробности, Так, например, при объяснении отправления блуждающего нерва, он рисовал с большим старанием картину, как влюбленная девица (действие, конечно, происходило в саду, освещенном луною) ожидает своего возлюбленного, как она вздыхает, закатывает глаза и т.д. И при других обстоятельствах рисовались подобные же соответствующие картины. Но как только женщины стали посещать его лекции, любовь его к эротическим изображениям, по крайней мере, утроилась. Приходя на лекцию, он окидывал своим орлиным взором аудиторию: а, слушательница есть, хорошо же! "Господа, мы будем говорить..."

А было, однако, что-то в этом человеке, что заставляло любить его, прощать половину его недостатков; была сила, был талант. Помню, как после похорон профессора мы сошлись "помянуть" его. Bcе удивились, отчего не было на могиле его произнесено ни одной речи. Стали рассуждать о профессоре, и много теплых и задушевных слов было сказано о нем. Все согласились, что он обладал драгоценнейшим свойством: он умел внушать любовь к науке, он был похож на человека, который, указывая вперед, говорит: "идите туда, там хорошо", - но что именно хорошо он сам не знал. Он слишком обленился, слишком долго засиделся на одном месте, и трудно было ему сдвинуться с насиженного местечка. Как ни хотелось всем присутствовавшим распространиться о его заслугах, однако насчитали только пять хороших лекций; никак не больше. Может быть, иной подумает, что смерть примиряет с человеком и что потому только бывшие слушатели и начали находить на поминках xopoшие стороны в своем умершем профессоре, - но это будет несправедливо. У него были действительно блестящие профессорские способности, но он умел только шарлатанить ими. Для таких людей нужен "глаз", нужен контроль, а то они обленятся и зазнаются. А какой контроль был над ним? Где разбирались серьезно его хотя бы популярные публичные лекции или журнальные статьи? А свидетельству студентов - кто поверит? И теперь еще печатно проповедуется, что студент не может оценить профессора. А кажется не мудрено сказать, хорош или дурен профессор, когда он факты перевирает. В публике слава профессора была баснословная; удивлялись, когда студент не совсем почтительно об нем отзывался; считали это личным нерасположением, чуть не святотатством.

Антагонистом профессора зоологии и светилом факультета был профессор ботаники. Это был действительно человек весьма почтенный; солидный ученый и солидный профессор, знающий вполне свой предмет. Он вносил в университетский застой новую струю. При другом профессоре или адъюнкте - лучше и желать бы не надо. Несчастье и в то же время великие достоинства профессора ботаники заключались в том, что он был специалист, занимавшийся известной частью предмета, именно низшими организмами, и потому знавший только один метод - изучение истории развития. Свою специальность он знал вполне удовлетворительно; я нисколько не сомневаюсь, что и другие части науки были ему хорошо известны, но он не обращал на них почти никакого внимания, а к систематике высказывал даже некоторое пренебрежение. Все это необходимо должно было отразиться на слушателях. Все уважали профессора, но учеников у него не было, да и быть не могло. Нельзя же назвать учениками господ, слепо поклонявшихся профессору, знавших только его мнения и ничего вне их знать не хотевших; они точно зазубрили урок и боялись не сбиться; даже выражения профессорские затвердили. Избави Бог всякого от подобных учеников!

Профессор читал весьма подробно историю развития низших растений, касаясь при этом некоторых весьма важных вопросов относительно размножения вообще. От него мы впервые услыхали, например, о периодично сменяющихся поколениях. Он оказывал влияние даже на своего антагониста. Между тезисами диссертации профессора ботаники на степень доктора был между прочим тот, что границы между растительным и животным царством не существует. Профессор зоологии явился ярым противником этого мнения и потерпел жестокое поражение. Чрез полгода он сдался и объявил об этом на лекции. Точно так же стал он обращать внимание на историю развития животных, перестал держаться за прежние определения рода и вида. Этими пассивными уступками он и ограничился. Правда, он намекал на лекциях, что изучение истории развития не единственный метод естественных наук, - но только этим намеком и ограничивался; у него самого метода никакого не было, да и не могло быть, так как он, несмотря на некоторые (впрочем, весьма редкие) благодетельные порывы, за серьезное изучение своего предмета не принимался.

И так история развития торжествовала, что было не совсем полезно (да извинит читатель невольный каламбур) для нашего развития. Поневоле к нам в головы закрадывалась односторонность воззрения. Мы, как я уже сказал, преуспевали в изучении истории развития низших организмов. Ее мы знали в совершенстве. Да и излагалась она превосходно: на профессора в этом отношении пожаловаться нельзя. Этот специальный курс он читал с любовью, увлекательно; без микроскопа лекция немыслима: на ней излагаются все последние исследования, все новейшие открытия. И вот мы, увлеченные профессором, больше ничего знать не хотели. Систематикой мы ясно пренебрегали, и мало кто занимался ею. Большинство знало только, что Шлейден назвал гербариум сушеным сеном. Этого, конечно, было недостаточно. И не только систематику мы знали плохо, но даже история развития высших растений излагалась далеко не в такой подробности, как низших. О питании прочтено было две коротеньких и весьма неудовлетворительных лекции.

А будь при таком профессоре ботаники хороший профессор сравнительной анатомии! Такого одностороннего увлечения и в помине бы не было. Но то и беда, что у нас если один дельный профессор на факультете, то и слава Богу! О целом факультете и не помышляет никто; этакой роскоши и не слыхано.

Все делалось по простоте. Получит господин профессорскую кафедру и знает, что обеспечен на двадцать пять лет; делает он что, ничего не делает - все равно; никому до этого дела нет; сидит на месте крепко и незыблемо, и неизменно каждое первое число по званию своему жалованье получает. Роскошь! Ну пока молод, еще туда-сюда, занимается кое-как; иной лет пять протянет, а там к концу шестого и увидит, что все это прах и суета: суета сует и всяческая суета. Еще лет пять журналы ученые почитывает, а там и это бросит; разве уж очень про какое открытие прокричат. А между тем десять лет не шутка; чин соответственный получит и славой взыщется. Всякий знает, что он профессор, да и знать то это за честь себе почитает. И польются на профессора всякие благодати: и почет, и репутация ученого, и - главное - изобилие денежное. Кого пригласить в наставники-наблюдатели? Заслуженного и уважаемого профессора. Кому поручить преподавание в специальных классах специального училища? Заслуженному и уважаемому профессору. И платят такому профессору по двадцати пяти рублей серебром за урок. Оно и профессору выгодно, и начальству специального училища лестно: нами-де и столпы науки не гнушаются, потому мы ценить людей умеем. Денег у нас что ли нет! Конечно, иной кандидат и за пять бы рублей читал лекции, да еще потолковей. Так опять разница: то профессор, лицо известное, а то кандидат какой-нибудь. А наш профессор живет да живет себе, и, видя его, хочется сказать: "Ах ты, растолстел, разжирел и забыл даже, чему учился".

Где же синклиту таких почтенных мужей заботиться о составе факультета? Они и в профессора-то выбирают тех, кто под руку подвернется: подвернется хороший человек - счастье; подвернется дрянь - и то сойдет. Все, дескать, больше нас, грешных, знает: недавно учился. А то и по протекции, и по родству люди попадают в профессора: кто сынка Роберта, кто племянничка Анатолия упрячет в наставники. А люди ходят и удивляются: откуда мол эти молодчики в профессора налезли? А удивляться, право, нечему.

Однако возвратимся к профессору ботаники. Его влиянию, хотя и полезному, но одностороннему, как уже было замечено, из профессоров никто не противодействовал, да и не мог бы, несмотря на все желание.

Оппозиция явилась в среде студентов. Были люди, занимавшиеся помимо лекций сравнительной анатомией; они предостерегали товарищей от увлечения, - более или менее удачно. Оппозиция заговорила громче вот по какому случаю. Один молодой ученый представил диссертацию на степень магистра зоологии. "О костях запястья млекопитающих", - сочинение, обратившее на себя внимание ученых. Оппонентом, кроме профессора зоологии, был назначен доцент минералогии, который не знал, как отделаться от своей обязанности. Дня за три до диспута возвратился из-за границы профессор ботаники; доцент к нему: "Будьте благодетелем, будьте вместо меня оппонентом". Профессор согласился. Не в том беда, что профессор согласился, а в том беда, что он путем диссертации не прочел. На диспуте он стал возражать; сделал два-три незначительных замечания и тотчас съехал на общие взгляды. Именно, он обвинил магистранта в том, что он не обратил внимания на историю развития. Профессор говорил долго и много; речь его был отчасти его profession de foi; он выставлял важность изучения истории развития (в чем диспутант, конечно, и не сомневался) и в заключении объявил, что вне ее нить спасения. Магистрант, видимо, был смущен таким заключением; он сказал две-три фразы, и официальный диспут окончился.

Но дело этим не кончилось. После диспута в спорах студентов решается обыкновенно, кто был прав, кто виноват. Тут-то оппозиция и выступила. Она доказала весьма ясно, что и вне истории развития есть спасение, что это не единственный метод, - что сравнительно-анатомический метод, определение гомологий, имеет свои права и т.д. Впоследствии торжество оппозиции увеличилось. Магистрант напечатал в свою защиту целую статью "о методе наук наблюдательных". Профессор, прочтя эту статью, объявил на лекции, что он был не прав, что изучение истории развития очень важно, но что это не единственный метод. "Хотя, - прибавил он, - у нас в ботанике без истории развития ничего и сделать нельзя".

Профессор, конечно, продолжал идти своей дорогой, и странно было бы требовать от него большего. Нельзя же требовать, чтобы все профессора были первостепенными и всеобъемлющими учеными; и то хорошо, что человек работает по возможности.

III

Я мог бы начать эту главу криками негодования, язвительно заметить, что вот, дескать, какие профессора у нас были и т. д., то есть излить свою желчь страницах на пяти, - но увы! никак не могу сделать этого. При воспоминании о профессорах химии и геогнозии улыбка, самая добродушная, самая незлобивая, появляется на лице моем; мы ведь и тогда не сердились на сих почтенных мужей, а как-то добродушно-терпеливо переносили их. Что спрашивать с человека, когда он не в силах ничего дать. Притом оба профессора были люди очень добрые и простодушные, они сознавали сами, что отжили свой век, но надо же выслужить пенсию?

Толстый, с жирным румяным лицом, слегка плешивый, с приемами фокусника, величественно встает передо мною образ профессора химии, слышится его округленная, однообразная речь; сладость какая-то была в звуках его голоса, точно глотаешь что-нибудь маслянистое. Он так приобвык в преподавании, что повторял свои лекции чуть ли не слово в слово из году в год; опыты всегда делал одни и те же; даже всякий год тщился сделать анализ сахара и всякий год равно не удачно. Мне особенно нравилась его вступительная лекция, начинавшаяся постоянно так: название химии происходит от слова хеми; так называли древние евреи Египет и т.д. Затем следовала неизменная острота, что хеми значит черная земля, следовательно, заниматься химией значит заниматься чернокнижием. Опыты постоянно не удавались почтенному профессору. "Вот сейчас образуется синий осадок", - объявлял он... В полной уверенности он засучивал рукава, с важным видом приливал реактива, - и, о ужас! получался какой-то мутнозеленоватый осадок. Профессор этим не смущался; он встряхивал пробирку и говорил: "Нy, видите, слегка синеватый". Сознаться, что он ошибкой как-нибудь реактивы перепутал, профессор не pешался.

Чтeния его были невыносимо однообразны; точно читаешь сухой и не совсем толковый учебник; ни одного живого замечания или сближения; остроты, которыми уснащал свою речь почтенный наставник, были ужасно плоски и, главное, повторялись. Теоретических соображений профессор недолюбливал; оттого у него не было никакой системы в чтениях; кажется, по его мнению, для изучения химии требовалась только громадная память. Что такое пай, профессор излагал как-то не ясно; а различие между паем и эквивалентом он считал самым неудачным нововведением Жерара. Однажды он даже потерпел от студентов по этому поводу сильное поражение, так что прервал дебаты словами: "Однако пора за дело, господа!" - и начал свою скучную лекцию.

Замечу, что такое бессистемное изложение химии приводит к тому, что у студента через год, много два, если он не продолжает специально заниматься химией, все сведения испаряются. Да и как, в самом деле, удержать в памяти множество фактов, связанных чисто искусственно, да и то на живую нитку? Мне рассказывал один бывший ученик почтенного профессора, что ему через год после окончания курса (блистательного, он считался одним из лучших учеников) случилось присутствовать на диспуте на кафедре химии. "Слушаю я, - говорил он, - и ничего не. понимаю; слова будто знакомые, но для меня совершенно бессмысленные. Я мечтал, что порядочно учился химии, и что же? Через год оказалось, что я ничего не знаю".

В юности своей профессор занимался, был одним из лучших учеников Либиха; даже открытие сделал. По поводу этого открытия Либих сострил, что "не N открыл теобрамин, а теобрамин открыл N". Докторская диссертация почтенного профессора одна из лучших русских диссертаций. Но достигнув своей цели, профессор опочил от дел своих. Он сначала запустил, ничего не читал, надеясь, что на каникулах прочтет все новости, а тут лето на беду стояло жаркое; лень прежде нас родилась и т.д. По собственному сознанию профессора, он с 1842 г. ничего не читал. Единственный труд, которым он занимался, - это составление "Элементарного курса химии". Ежегодно на университетском акте ректор, исчисляя ученые труды профессоров, упоминал, что профессор химии трудится над окончанием своего "Элементарного курса". Лет шесть он трудился и никак не мог окончить. Затем года три ректор умалчивал о деятельности профессора, а там опять профессор начал "оканчивать свой элементарный курс". Курс до сих пор не окончен, и я сомневаюсь, сшита ли даже тетрадь, где он будет писаться, или профессор еще оканчивает "сшивание", да так и умрет не окончивши.

В таких трудах проводил время профессор, а наука, как нарочно, летела вперед на всех парусах; открытие за открытием, - а тут еще эти Жерар или Лоран; нет, уж лучше махнуть на все рукой и погрузиться в нирвану. О Жераре и Лоране профессор положительно не имел никакого понятия. Есть предание, что он как-то вздумал прочитать их сочинения и по обычаю своему отложил до "каникул". Приехав в деревню, он "в одно прекрасное (или, вероятнее, дождливое) утро вздумал от скуки и "умственным позаняться". Хвать-похвать, ан книги остались в городе!.. Что ж тут делать? Значит, не судьба... Пока профессор собирался написать, чтоб ему переслали в деревню книги, пока написал, пока книги были посланы и получены, - каникулы кончились. Профессор возвратился в Петербург, не дождавшись книг; снова пришлось их выписывать из деревни и т.д. Операция, повторившаяся раза три-четыре и наконец заставившая утомленного понесенными трудами профессора отложить всякое попечениe. Он так и представил дело "воле Божией!"

Одно время у него не было доцента, и он принужден был читать курс "органической химии". Познания его в этой части науки были весьма ограничены; как тут быть? - профессор пустился на хитрости. Он взял немецкое руководство (именно Шлоссбергера) и переводил его на лекции. Эти упражнения в немецком языке были весьма курьезны. Случалось, что профессор переводил фразу, не дочитав до конца; фразы у немцев длинные, и, на 6еду, отрицание забирается на самый конец. Ну и выходило, что профессор приписывал какому-нибудь соединению какие-нибудь положительные качества, доходил до конца фразы, краснел и объявлял, что все это "не так, все надо понимать наоборот".

В лаборатории - мы называем так комнату, предназначенную для практических занятий студентов, единственно из чувства приличия - ничего путного не делалось, да без руководителя начинающим заниматься трудненько. Студенты занимались анализами единственно для того, чтобы "отделаться". При том же почтенный наставник, являвшийся в виде мага и волшебника, только мешал своими плоскими шуточками и замечаниями и решительно отбивал всякую охоту заниматься. Единственное, чему у него можно было научиться, - это открывать склянки с реактивами. Откупоривать склянки он был действительно великий мастер. Похаживая взад и вперед по лаборатории, он делал замечания вроде следующих: "Песок есть главный враг аналитиков". Если кто проносил мимо его прибор для добывания сернистого водорода, то он говорил: "А нельзя ли для прогулок подальше выбрать закоулок?" Если кто наливал в пробирку реактив, не оборачиваясь к стене, то он замечал: "Оборотитесь лицом к неприятелю". И вечно эти замечания. Были, однако, господа, которые обращались к профессору за советами, какую бы им предпринять работу. Профессор не затруднялся в совете: "А вот-с, - советовал он, - вы человек богатый, купите-ка ртуть да приготовьте все ртутные соли". Студент покупал ртути, и начиналась пачкотня. Другому заказывал профессор приготовить медные соли и т.д. Для какой цели производились эти работы? Какую пользу приносили они студенту? Результатом их было то, что "занимавшиеся ртутью" на экзамене о ртути-то и отвечал плохо; а приготовивший все медные соли не знал ни их свойств, ни того, как они приготовляются.

Еще милее был профессор минералогии и геогнозии. Он был немец и по-русски говорил вроде того, как Вральман в "Недоросле", с тою разницею, что смысл вральмановских речей понятен, а почтенного профессора часто совсем понять было нельзя. Довольно сказать, что он смешивал слова "угол" и "уголь", вместо "атомы" произносил "атеми", а вместо "ложатся" - "лягаются". Я был у почтенного профессора на четырех, никак не больше, лекциях и передам читателям почти все, что вынес из его аудитории. На третьем курсе он читал минералогию. В юности своей профессор согрешил: при помощи студентов перевел свои записки на русский язык и предал их тиснению. На лекциях он раскрывал свою книжечку, вооружался pince-nez и начинал читать, страшнейшим образом перевирая слова. Следя по книге, еще можно было понять, что читает ученый муж, но слушая, можно было или хохотать над его уморительным произношением, или спать. Не желая заниматься ни тем ни другим, я избрал благую часть: именно купил себе книжку и перестал ходить на лекции. Замечу еще, что во время печатания книжки профессор был преподавателем в одном из провинциальных университетов и примеры в его книге были сделаны не совсем точные, именно были выбраны минералы, имевшиеся в том университетском кабинете. Отсюда при чтении выходили преуморительные вещи.

Были, однако, охотники посещать аудиторию почтенного профессора, не пропускавшие ни одной его лекции. Я никак не мог понять, чего они там не видали? Не было им другого дела, что ли? Или делали они это из причины? Научиться они ничему положительно не могли, доказательством служит то, что знали они минералогию никак не лучше (если не хуже) нас. Один из них - чуть ли не самый прилежный - на экзамене не мог сказать таблицы твердости минералов.

На экзамене из третьего курса в четвертый профессор, вызвав меня, встал с кресла, расшаркался и сказал: "Честь имею рекомендоваться, профессор такой-то". Я отвечал ему тем же. После экзамена профессор изъявил надеждy, что мы в будущем году будем чаще видеться. Я с своей стороны обнадежил его и в то же время подумал: "Как же, держи карман шире!"

На четвертом курсе я только раз посетил аудиторию любезного профессора. Лекция была до того популярна и поучительна, что я расскажу ее. Началась он тем, что профессор похвалил одного из своих слушателей за то, что он носит лупу на ленточке. При этом был рассказан анекдот, как профессор однажды во время путешествия спал на сене, как у него из кармана вывалилась лупа, как он долго искал ее, сколько заплатил хозяину постоялого двора за то, что он перетрусил все сено, отыскивая лупу, и т.д., - как лупа все-таки не нашлась и как натуралисту трудно обойтись без лупы. Затем начались дебаты, на чем удобнее носить лупу - на ленточке или гумиластиковом шнурке. Шелковая ленточка одержала после довольно продолжительных прений верх, так как она прочнее. По окончании этого ученого спора профессор вытащил из бокового кармана засаленную тетрадку. Тетрадка эта содержала курс профессора, написанный по-немецки лет 15 тому назад. Он раскрыл ее и, провозгласив: "Милостивые государи", начал переводить ломаным русским языком. Это продолжалось, к счастью, недолго. Студенты от нечего делать начали рассматривать выставленные образцы горных пород. "Господа, пожалуйста, не перепутайте; кладите в ту же коробочку, из которой берете", - сказал профессор и по сему удобному случаю рассказал два анекдота, один из которых я передам читателям.

- Вот-та что случилось с нашим знаменитым ученым генераль Гельмерсен, - начал профессор. - Однажды генераль Гельмерсен был в Берлинский музеум. Ну, и консерватор-та Вейсс дал ему посмотреть ящик с окаменелостями, который определял сам-та д'Орбиньи. Ну и та, генераль Гельмерсен, рассматривал эта ящик и урониль. Тут-та прибежал консерватор-та Вейсс и заплакал. Ну, а генераль Гельмерсен пошел к Александр фон Гумбольдт. "Что вы так печальны, генераль Гельмерсен?" Тот-та рассказал ему. - "Ну, не печальтесь, генерал Гельмерсен, - сказал Александр фон Гумбольдт, - д'Орбиньи мой приятель, он будет еще раз определять". Затем был рассказан подобный, но уже не столь интересный анекдот.

Снова началось чтение грязной тетрадки; при переводе профессор сморозил что-то такое, что вся аудитория расхохоталась. Это послужило поводом к разговору о трудностях изучения русского языка. Звонок прервал этот интересный разговор. Вот и все, что я вынес из посещения лекций почтенного профессора.

На выпускном экзамене профессор - как он сам потом рассказывал - удивился моим знаниям. "И дожно быть он дома занимался, - прибавил он, - я его никогда не видал лекции". Справедливость требует прибавить, что сведения мои были весьма и весьма ограничены, - но что мудреного, что и им удивился профессор? - все же мы готовились по новым руководствам, а он, кроме своей грязной тетрадки, ничего не знал.

Замечательна еще следующая черта ученого лакейства, о которой не без гордости повествовал почтенный профессор: он не посмел сказать господину Розе, что змеевик встречается на Урале в сплошных массах единственно потому, что знаменитый ученый был противного мнения. Зачем, дескать, обижать старика.

На экзамене от нас требовались самые ничтожные сведения. Так, например, выставлено было 80 образцов горных пород и минералов, названия которых студенты должны были знать; местонахождение минерала, его кристаллическая форма и проч. - все это считалось ничтожными подробностями.

IV

Итак, два вышеописанных ученых мужа ничего не делали, почивали на лаврах и получали за это ежегодно полторы тысячи рублей. У каждого из них было по доценту, которые работали в сто раз больше и получали в виде милости, из остаточных сумм, по 300 рублей серебром. Об одном из этих доцентов, именно о доценте химии, я скажу несколько слов; другого я почти не слушал и ничего положительного сказать о нем не могу, кроме того, что те лекции, которые я слышал, были вполне удовлетворительны.

Доцент химии читал органическую химию. Систематическое, ясное, вполне научное изложение, прекрасные замечания и строгие интересные выводы из фактов - таков был характер его лекций. Он не производил фурора своими лекциями, но по выходе из аудитории всякий чувствовал, что вынес много нового и дельного; это был один из тех людей, которые заслуживают прочную известность, хотя им вначале приходится бороться с антипатиями некоторой части студентов. Так, были недовольные и нашим доцентом, даже такие, что предпочитали лекции ординарного профессора. Объяснить это можно единственно тем, что эти недовольные джентльмены просто-напросто не понимали лекции молодого ученого; они были дурно к ним приготовлены. Я уже заметил выше, что в глазах ординарного профессора теоретическая часть химии была излишнею мудростью, чем-то вроде десерта, без которого легко обойтись. Действительно, он как-то и обходился без нее. Дуалистическая система вполне удовлетворяла его; он не видел спутанности понятий в определениях, что такое соль, кислота, почему определение средней соли для одной кислоты одно, а для другой другое; названа в учебнике соль среднюю - и пусть ее так называется и т.д. Те, которые ничего не знали кроме лекций почтенного профессора, косо поглядывали на доцента, который - как им казалось - единственно для того, чтобы спутать студентов, толкует об двуосновных кислотах и трехатомных алкоолях. В доброе старое время обходились и без этого. Не могу не заметить при этом, что один докторант на степень доктора физики и химии в тезисе спутал понятие об пае и эквиваленте. Он отговорился тем, что он совсем не химик и только поневоле должен быть доктором и химии, так как степени доктора физики не имеется. Положимте, что так, - но как же дурно шло преподавание химии в былое время, что ученый, весьма почтенный, спутал два такие элементарные понятия? Ведь это все равно, если бы доктор славянских наречий не знал различия между эрой и эпохой.

Теоретическая часть излагалась доцентом особенно хорошо, и она-то особенно не нравилась завзятым ученикам старого профессора, упражнявшимся в приготовлении ртутных и медных солей. Ответы некоторых студентов (особенно мой) заставили доцента пожалеть, что он налегал на теоретическую часть; тут вовсе не его вина, а скорей наша. Но, наверное, мы получили большее понятие о химии как о науке от него, чем слушая практические замечания (об откупоривании склянок) ординарного профессора. Мы знаем, по крайней мере, что за наука химия, для нас она не темный лес, не ученая номенклатура химических соединений, а живая, стройная, определенная наука. А что у нас душа не лежала к практической части, так это уж наша вина.

Ученость и толковость молодого доцента обнаруживалась весьма ярко на ученых диспутах; его возражения были всегда длинные; не второстепенные, а меткие и тонкие. Я нарочно заметил это, потому что мне хочется сказать слова два о диспутах на ученые степени.

Диспуты бывают двух родов - скромные и шумные. Первые проходят для публики незаметно, хотя иногда бывают очень важны для внутренней университетской жизни. Я упомянул выше об одном из них.. Слух о вторых проникает даже в газеты, обыкновенно в виде какой-нибудь горячей, беспорядочной статьи. Сторонник одного из диспутантов чуть не с пеной у рта докладывает публике, что покровительствуемый им диспутант был прав, а его противники говорили глупости, на которые не следовало обращать внимания; вся статья бывает написана необыкновенно темно и преисполнена тонкими намеками на то,

Чего не ведает никто.

Мне несколько раз случалось присутствовать на шумных диспутах, и, как на зло, диспутант, которого встречали, сопровождали и провожали громкими рукоплесканиями, был обыкновенно не прав и отличался единственно дерзостью выражений. Есть господа, у которых самолюбие не имеет предела, замечания на их диссертацию кажутся им святотатством, посягательством на их честь; в оппонентах они видят своих личных врагов, желающих унизить их, всячески оскорбить. Беда, если у такого господина есть поклонники, ученики; они сходятся толпами на диспуте своего любимца; в зале заметно особое волнение, и по лицам посетителей видно, что они предвкушают, что их рукам придется значительно поработать. Вот начинается диспут; первая ярость диспутанта обрушивается на несчастного ординарного профессора; с ним диспутант обходится язвительно-шутливо, что приводит публику в веселое расположение; смех делается все шумнее и шумнее, раздаются отдельные восклицания. Зачастую возражения заслуженного ветерана науки бывают самого незавидного качества, но и тут поддержка аудитории иногда увлекает диспутанта за пределы приличия.. Так, например, на одном диспуте по кафедре химии старый ординарный профессор весьма дельно заметил докторанту, что у него не верно сделано определение кислоты по Либиху. "Либих совсем другого мнения", - заключает профессор.

ДОКТОРАНТ: А я вам говорю, что я прав, а вы ошибаетесь.

ПРОФЕССОР: Докажите.

ДОКТОРАНТ: Как же я докажу вам это? Я помню, что Либих говорит то, что у меня написано.

ПРОФЕССОР: Я очень сожалею, что не захватил с собою книги; тогда бы дело было ясно.

ДОКТОРАНТ: И тогда бы вы ничего не доказали. (В публике обнаруживаются все признаки неистовой веселости.)

ПРОФЕССОР: Помилуйте, я сегодня нарочно справлялся в книге.

ДОКТОРАНТ: Это ничего не значит; я сам справлялся неделю тому назад. (В публике неистовый хохот и ярые рукоплескания, сопровождаемые криками браво.)

ДОКТОРАНТ, видя, что профессор слегка обиделся, прибавляет шутливо-небрежным тоном: Ну, хотите, станемте держать пари; может быть, вы выиграете? (В публике хохот.)

Диспут продолжается. Докторант, видимо, разыгрывается все больше и больше; возражения специалистов он выслушивает небрежно; отвечает им дерзостями, к неспециалистам относится необыкновенно почтительно, называет их возражения "единственно дельными"; складывает руки на груди, подымает очи горе, посматривает на часы и своими неуместными выходками только затягивает диспут. Вообще, он желает показать публике, что он несет тяжелую обязанность; что все его оппоненты люди такого сорта, что с ними говорить не стоит; что он не знает, как от них отделаться.

Когда очередь оппонировать дошла до доцента химии, наш докторант был в полном разгаре шутливости. Доцент отозвался с уважением о некоторых трудах докторанта и в ответ услышал: "Это вовсе не идет сюда; пожалуйста, поскорее приступите к возражениям". - "Извините, - отвечал доцент, - я не знал, что это вас обидит". Затем он сделал весьма дельное возражение, необыкновенно меткое, колебавшее весьма значительно один из тезисов докторанта.

Что же отвечал докторант? А вот что: "Вы, пожалуйста, не слишком нападайте на меня; я ведь сам зубаст".

И какой восторг овладел публикой! Какими рукоплесканиями разразилась она! Вчуже становилось совестно. Возражение доцента, конечно, так и осталось без ответа.

А ведь докторант был человек весьма не глупый, хороший ученый, трактовавший о святости науки. И не будь неуместных рукоплесканий, он, наверно, вел бы себя скромнее. Отчего и не поаплодировать своему любимцу? Но, на беду, аплодисменты раздаются обыкновенно совершенно некстати. Сострит любимец - и гром рукоплесканий, а ему самому, наверно, после стыдно станет и за свою остроту, и за неуместное одобрение. Аплодисменты в середине диспута именно потому и неуместны, что не дают возможности следить за ходом спора; превращают диспут в какое-то личное дело; вместо решения спорного вопроса слышишь почти что ругательства; а главное, поощряемый любимец неумеренно заигрывается и зарывается.

Таков постоянный исход всех шумных диспутов.

Мне остается сказать еще несколько слов о преподавании добавочных предметов. Физика и физическая география читались профессором по книжке (то есть буквально читались), изданной для военно-учебных заведений. Были охотники слушать эти упражнения профессора в русском чтении. Опытов почти не делалось; в два года не выдалось ни одного ясного дня для произведения опытов, необходимых для пояснения учения о свете. Что делать, в таком неблагоприятном для науки климате живем!

В мое время для натуралистов было обязательно посещение лекций начертательной геометрии и аналитической геометрии. Теперь математика считается не нужной для натуралиста; можно весьма и весьма сомневаться в этом. Жаль также, что уничтожены лекции начальной астрономии.

Об уничтожении латинского языка никто, конечно, не пожалеет, тем более что уроки эти походили больше на комедию, чем на изучение языка; кто знал порядочно латинский язык, тому посещение классов не приносило пользы, а кто не знал, тот ничему не научился, несмотря на все тонкие замечания преподавателя, расточаемые им при чтении Саллюстия.

Немного раньше для натуралистов читалось - чтобы вы думали? - "история российского законодательства". Что за притча? Кажется, это потому, чтобы дать работу одному завалящему профессору, попавшему в университет по протекции. Уж очень было зазорно поручить ему читать на юридическом факультете, - ну и навязали ему натуралистов и камералистов. Этот профессор впоследствии издал свой курс, и, говорят, много курьезов там есть; к несчастью, не нашлось охотника разобрать его книжонку. Одну из своих лекций он начал так: "У всякого человека есть свои права и обязанности. Так, например, у профессора есть свои права, а у студентов свои обязанности". Студенты приготовляются записывать лекцию, а профессор тем же невозмутимо-ученым тоном продолжает: "А потому, господа, прошу не входить, а также не выходить из аудитории во время моих лекций".

В заключение весьма приятно порадовать читателей известием, что в настоящее время естественный факультет один из лучших не только в университете, но и в России.

"Эпоха", 1864, #1/2