Он долго наблюдал, как систематически уплывал плот по снежной текущей реке, как вечерний ветер шевелил темную, мертвую воду, льющуюся среди охладелых угодий в свою отдаленную пропасть, и ему делалось скучно, печально в груди. Ведь слой грустных уродов не нужен социализму, и его вскоре также ликвидируют в далекую тишину.

Кулачество глядело с плота в одну сторону - на Жачева; люди хотели навсегда заметить свою родину и последнего, счастливого человека на ней.

Вот уже кулацкий речной эшелон начал заходить на повороте за береговой кустарник, и Жачев начал терять видимость классового врага.

- Эй, паразиты, прощай! - закричал Жачев по реке.
- Про-ща-ай! - отозвались уплывавшие в море кулаки.

Этот эпизод из повести Андрея Платонова "Котлован" неизбежно приходит на память, когда читаешь такие, например, отчеты полуграмотных "уполномоченных", занимавшихся в 1930 г. отправкой новоявленных "кулаков" к местам поселения:

5 марта поднялась сильная пурга, и, несмотря на это, кулацкие подводы были отправлены в дорогу, так как в некоторых деревнях скопилось до 500 подвод. В эту же ночь, ночуя в 10 верстах от Колывани, некоторые крестьяне рассказывали о жутких картинах, а некоторые женщины просто выражались "это жестокое зверство замораживать в такую погоду детей", говорили, что были даже похороны замороженных детей отправляемых кулаков, а в некоторых санях лежали по 3-4 замороженных ребенка.

Книга С.Красильникова посвящена судьбе десятков миллионов людей, безжалостно отправленных (часто в прямом смысле) один Бог знает куда. И хотя это отнюдь не документально-публицистическое повествование, а строго научное исследование, но материал говорит сам за себя. Тема, конечно, не нова; однако в научный обиход вводятся многие новые факты; открываются для обозрения многие детали специально созданной три четверти века назад государственной мясорубки.

Посвятив свою книгу истории "спецпереселенцев" в одном из регионов СССР, автор начинает с выяснения немаловажного вопроса о сущностной характеристике тех отношений между государством и крестьянством, которые сложились на рубеже 1920-1930-х годов. Широко известная метафора "Великий перелом", конечно, не может удовлетворить критерию научности. Обсуждая определения "революция сверху", "чрезвычайщина" и др., автор книги по разным причинам признает их не вполне адекватными. Более правильным для характеристики периода 1929-1933 гг. С.Красильников считает термин "квазигражданская война". Приставка "квази" объясняется следующим образом: во-первых, равнозначного вооруженного и политического противостояния власти и большинства населения в лице крестьянства не было, к тому же это противостояние осуществлялось прежде всего и главным образом в социальной сфере, на поведенческом и бытовом уровнях; во-вторых, противостояние в своей основе было искусственным, порожденным и спровоцированным политическим режимом. Крестьянство воевало против регрессивных отношений, насаждавшихся "сверху"; победа государства привела к тому, что в 1930-х годах в СССР наступила своего рода эпоха рефеодализации.

Задаваясь вопросом о целях государства, проводившего именно такую крестьянскую политику, автор книги солидарен с теми историками, которые считают, что в течение 1920-х годов в СССР сложился особый симбиоз экономики и политической системы - военно-мобилизационный; для своего воспроизводства он требовал экстремальных внутренних и внешних усилий, а если таких условий объективно не было, то они создавались режимом искусственно. Для "экстремализации" жизни использовался конфронтационный тип пропаганды; насаждался и постоянно корректировался образ врага - "нэпмана", специалиста-"вредителя", "кулака", "врага народа" и т.п. Одной из скорбных глав в этом мартирологе и является история "спецпереселений" - массовых депортаций крестьян, ознаменовавших наступление эпохи коллективизации на рубеже 1920-1930-х годов.

С.Красильников показывает, что крестьянство отнюдь не было пассивным перед лицом государственного террора. Статистика крестьянских выступлений в 1929-1930 гг. отражает реакцию "коллективизируемых": если в ноябре 1929 - январе 1930 г. в стране насчитывалось 635 массовых выступлений, то в феврале-апреле 1930 г. их было почти в пятнадцать раз больше - 9568. После статьи И.Сталина "Головокружение от успехов" и некоторого ослабления государственного пресса число выступлений снизилось: 2787 в мае-июле 1930 г. Но временная растерянность властей вскоре обернулась куда более жестоким нажимом: массовая депортация крестьян весной 1931 г. почти вдвое превзошла по масштабам "переселения" зимы-весны 1930-го.

Как водится, все попытки сопротивления народа властям встречали со стороны последних отпор не просто жестокий, но абсолютно беспредельный. Известно, что в ходе крестьянских выступлений в 1930 г. в целом по стране пострадало около 9 тыс. представителей местной власти, из них 1107 чел. были убиты. А вот - для сопоставления - масштабы действий государственных органов за тот же 1930 год. Примерно 250 тысяч крестьян подверглись прямому террору (их либо физически уничтожили, либо отправили в лагеря), примерно 500 тысяч стали "спецпереселенцами" (были высланы за тысячи километров от родных мест), а около 1 млн. чел. подверглись террору "имущественному", то есть экспроприации собственности. Что же касается непосредственных участников вооруженных крестьянских восстаний, то, согласно некоторым данным, карательные органы физически уничтожали чуть ли не каждого десятого из "бунтовщиков".

Но, как подчеркивает автор книги, сопротивление государственной политике проявлялось не только в "активной" форме; оно находило выражение и в настроениях, выливавшихся во всевозможные слухи, циркулировавшие в устной форме или обретавшие "письменный" вид. Особый интерес вызывает раздел, посвященный этим скрытым формам крестьянского сопротивления: здесь приведены реальные тексты, в которых отразилось отношение народа к тому, что проделывали "коллективизаторы". Само собой разумеется, что в советской историографии крестьянские мнения исследовались лишь в их "официальной", чаще всего просоветской, части (например, анализировались одобрительные письма, направленные в редакции газет). Противоположная же - причем более многочисленная - часть крестьянских "голосов" до последнего времени оставалась "неуслышанной". Разумеется, большинство текстов дошло до нас "благодаря" все тому же ОГПУ; причем, перепечатывая их, чекистские делопроизводители допускали ошибки при разборе рукописных текстов, пропускали нецензурные слова и выражения и т.п.; однако общая картина все же производит сильное впечатление.

Участников народного "сопротивления" мы обычно представляем себе как в кино - расклеивающими по углам листовки. В реальности же "агитационные материалы" не всегда выполнялись на бумаге; крестьянам зачастую просто неоткуда было ее взять. Поэтому, например, на воротах скотного двора обнаруживалась большая доска с надписью (орфография и пунктуация оригинала):

Акафист Советской власти радуйся народ советским дурманом отравлен радуйся народ по тюрьмам отправлен радуйся народ Советской работой сытый ты же за ето руженным прикладом битый радуйся советским дурманом обвороженный и ты же зимою замороженный никогда не было вашей радости за 12 лет Советской власти и не будя.

Конечно, распространялись и листовки; причем содержание их иногда вызывает изумление. Например, на листовках, которые в конце 1929 г. имели хождение в Омском округе, были изображены крест, фашистская свастика и двуглавый орел. Весной 1930 г. листовки с фашистской символикой появлялись и в Красноярском округе.

Широкое "хождение" имели и соответствующие частушки. Так, в одном из бурятских сел в начале 1930-х годов молодежь распевала:

"Мужики вы дураки / Расширяйте площадь. / Расширяйте площадь шире, / Чтоб потом голоса лишили". "Ой коммуны, вы коммуны / Настоящие гады / Вы в коммуне нажились, / Стали шиите себе наряды". "Прошли девушки запели / Взбудоражили село / Из коммуны и артели / Расходиться весело". "Где буровят ключи / Из-под каменной горы / Из артели убежали / Все крестьянские дворы". "Жизнь наша немила / Нет табаку и мыла / Рубашка загрязнится / Нечем помыться". "Не ходите девки в школу / Та нет бога, нет креста / Один Ленин на картинке / Сидит выпучив глаза".

Говоря о депортациях начала 1930-х годов, историк рассматривает их в общем контексте демографических процессов первой трети XX в. С.Красильников анализирует все добровольные и принудительные миграции в Сибирь; основное его внимание привлекают три периода; 1) аграрно-крестьянские переселения столыпинского времени (1906-1914 гг.); 2) эвакуации и беженство эпохи войн и революций (1914-1922 гг.); 3) социально-этнические депортации 1930-1940-х годов. Исследуя статистические данные и сравнивая "эффективность" миграций по такому показателю, как приживаемость переселенных (соотношение между числом выживших и закрепившихся на новых местах и количеством умерших и бежавших), автор книги приходит к выводу, что если в столыпинские времена этот коэффициент равнялся 8:2, то в условиях принудительных переселений начала 1930-х годов он составил 6:4. Если столыпинское правительство, проводя переселенческую политику, сделало немало ошибок, то сталинское руководство через два десятилетия не только не извлекло соответствующих уроков, но усугубило просчеты до размеров преступления по отношению к крестьянам. Оно и понятно: в данном случае преследовались именно репрессивные, а не экономические цели. "Главный вывод сопоставительного плана очевиден, - пишет С.Красильников, - добровольные миграции рациональны, принудительные - иррациональны".

По замыслу "великих реформаторов" сталинской эпохи, система "спецпоселений" должна была функционировать по "принципу дополнительности" и активно взаимодействовать с лагерной системой, для которой декларировались прежде всего освоенческие задачи. Лагеря предписывалось создавать для форсированной колонизации отдаленных и малонаселенных районов путем применения труда заключенных. Одновременно предусматривалось закрепление на этих территориях тех, кто освободился из заключения; а часть из них предполагалось переводить на поселение досрочно. "Таким образом, - пишет С.Красильников, - оформлялся особый вариант карательной колонизации, ядром которой выступали лагеря с их постоянной восполняемостью и постепенным оседанием на этих территориях части освобождаемых заключенных".

В идеале (если уместно использовать это слово) на севере и востоке страны со временем должен был сложиться симбиоз лагерей и поселений - прообраз "социалистической" колонизации девственных земель и освоения "дикой" природы. Незабвенный нарком внутренних дел Генрих Ягода писал: "Надо превратить лагеря в колонизационные поселки. Заключенных перевести на поселковое поселение до отбытия срока наказания. Желающие могут выписать семьи. Поселок от 200 до 300 дворов. Первое время живут на пайке, потом за свой счет. Поселки по номерам. На севере колоссальные естественные богатства, я уверен, что пройдут годы, и из этих поселков вырастут пролетарские городки горняков. Ведь состав тюрем у нас главным образом аграрный, их тянет на землю". Тут Угрюм-Бурчеев, пожалуй, ошибся: все-таки призвание горняка - быть под землей, а не на земле. Впрочем, перспектива ухода "под землю" ожидала многих "спецпереселенцев" - даже и тех, кто не обнаружил особой склонности к шахтерскому ремеслу.

Размах депортаций был колоссален. Еще больше поражают масштабы оттока и потерь среди спецпереселенцев. Автор книги приводит следующие данные. В 1932-1940 гг. в стране в целом на спецпоселение прибыло около 2 млн. чел.; из них бежало около 630 тыс., а смертность в поселках составила около 400 тыс.; при этом рождаемость чуть превысила 200 тыс. чел. По Западной Сибири данные таковы: за 1930-1933 гг. в регион было депортировано около 510 тыс. чел., из которых около 134 тыс. бежало и около 73 тыс. умерло; родилось на поселении 13 тыс. детей. Иными словами, "убыль" на спецпоселениях приближалась к половине от числа высланных, а смертность почти в 6 раз превышала рождаемость.

Стоит добавить, что историк далеко не ограничивается анализом собственно принудительной депортации; он, так сказать, прослеживает и дальнейший путь крестьян, уделяя много внимания тому, что представляла собой жизнь спецпереселенцев "на местах". Например, рассматривая юридический статус переселенцев и их правовое положение, автор книги приходит к удивительному выводу, что самая масштабная со времен гражданской войны карательная акция (только в 1930-1931 гг., по самым скромным подсчетам, "переселено" 1,6 млн. чел.) в правовом отношении ничем не была подкреплена: сам термин "спецпереселенцы" возник именно как "альтернативный" по отношению к терминам "ссыльный" и "заключенный". Формально переселенцы не считались репрессированными - хотя на деле утрачивали основные гражданские права, а также право на свободное передвижение.

Разумеется, работа С.Красильникова - это отнюдь не "популярное" чтение: научная монография требует от читателя интенсивных размышлений; к тому же речь здесь идет о трагических судьбах миллионов людей, так что рассчитывать на "развлекательный" эффект не приходится. Однако всякий, кто глубоко интересуется отечественной историей XX века, прочитает эту книгу с большим интересом.