Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Сеть | Периодика | Литература | Кино | Выставки | Музыка | Театр | Образование | Оппозиция | Идеологии | Медиа: Россия | Юстиция и право | Политическая мысль
/ Обзоры / Литература < Вы здесь
Дочь командира и капитанская дочка
К 100-летию со дня рождения Аркадия Гайдара

Дата публикации:  22 Января 2004

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Георгий Федотов в 1937 году поверил, что "через 100 лет Пушкин дошел до народа". Современный российский читатель "должен быть ближе к Пушкину и пушкинскому веку, чем все, прошедшие через Гоголя и Достоевского. Дорого дали бы мы, чтобы узнать, что именно пленяет в Пушкине современного русского читателя. (...) В Пушкине сейчас должно нравиться цельное приятие Божьего мира, картины мирного, прекрасного быта, амнистия человеку - вне героического напряжения и подвига, - человеку просто, который хочет жить и хотя бы мечтать о счастье. Это значит, не Болдинские трагедии, а "Евгений Онегин", "Капитанская дочка" должны прежде всего открывать Пушкина советскому читателю. За мирным бытом дворянства, давно разрушенных усадеб, встает образ России в ее величии, в ее истории. Пушкин был последним у нас поэтом империи..." ("Пушкин и освобождение России").

В это время в отечественной литературе и правда рождались свои "картины мирного, прекрасного быта", их создавали свои "поэты империи". В 1939 году вдумчивый критик Я.Рыкачев писал в "Литературной газете" о рукописи неведомого начинающего автора: "...Более всего поразила меня в нем спокойная устойчивость и гармоническая распределенность опыта, свойство, вообще говоря, присущее классике. Один из них я назвал мысленно советской идиллией (выделено автором. - М.Ч.) (...) Жизненная полнота и цельность этого рассказа удивительны. (...) Прозрачность и легкость текста, не отягощенного никаким мелким пристрастием, отсутствие предвзятости или схематического распределения персонажей, моральная чистота и глубочайшая любовь к советским людям ("советским людям" в эти годы - синоним "людям". - М.Ч.), хотя бы самым малым и незаметным, говорили о высокой душевной культуре автора и невольно приводили на память - страшно сказать! - "Капитанскую дочку" (выделено мною. - М.Ч.)".

Слова о "высокой душевной культуре автора" вполне можно было бы отнести и к повести Р.Фраермана "Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви", к повести А.Гайдара "Судьба барабанщика" и к роману В.Каверина "Два капитана", с августа 1938 года печатавшемуся в журнале "Костер". Все они названы в этом же номере "Литературной газеты" в обзоре "Литературный год" среди "лучших вещей сезона" (и справедливо). В 1939-1940 гг. только в детской литературе это продолжалось - добрые чувства, добро и зло в их столкновении, феномен совести, непременно просыпающейся. Во "взрослой" исключением был лишь 4-й, последний, том "Тихого Дона", увидевший свет, к смятению критики, несомненно, лишь потому, что завершал давно начатое и публикуемое произведение: опубликовать новый роман такого рода в тот год вряд ли удалось бы кому бы то ни было.

В эти самые дни уже пишется своя, советская "Капитанская дочка" - по пушкинской кальке. Это была повесть Гайдара "Тимур и его команда" (1940), центральный герой которой продолжал галерею положительных героев русской литературы, от Петра Гринева до князя Мышкина. За образец берется, осознанно или нет, и пушкинская поэтика - с "исчислимостью", "единичностью" и резкой отграниченностью друг от друга художественных предметов - "их отдельностностью" (А.Чудаков, "О поэтике пушкинской прозы").

В повести "Тимур и его команда" Гайдар обезопасил себя от упреков официозной критики в отсутствии направляющей роли пионерской организации и школы тем, что вывел действие за пространственные пределы города и временные границы учебного года - на дачу (как уже давно сделали его "взрослые" сотоварищи по литературному цеху, размещая своих героев исключительно за городом и в отпускное время - напр., в цикле едва ли не лучших рассказов Паустовского "Летние дни", 1936).

Первоначально самая знаменитая повесть Гайдара называлась "Дункан и его команда". "Дункан" - фамилия героя, и только так его называют, а не по имени - Володя. Этот отказ от любого обычного имени подростка - Вова, Коля, Саша, - был скрытым отказом от всего контекста "школьных", "пионерских" повестей. В именовании Дункан была очевидная отсылка к переводной классике как к чему-то внеположному по отношению к советскому локусу. Здесь - важнейшее обстоятельство, которое оставило книги Гайдара пригодными для чтения и в год его столетия, 11 с половиной лет спустя после того, как советская власть, по удачному применению С.Гандлевским народного речения, накрылась медным тазом. Гайдар, в то же самое время, в которое он оставался политически советским, литературно стремился выйти в иное, общечеловеческое пространство.

Дункан - имя многих шотландских королей, для русского культурного контекста в первую очередь - имя героя трагедии Шекспира "Макбет"; за ним - историческое лицо, король Дункан I, снискавший, по легенде, любовь подданных своей энергией и справедливостью; это имя спроецировано на наличие серьезного противника у его носителя - как у Тимура станет противником Михаил Квакин. Это - и название яхты, на которой герои романа Жюль Верна "Дети капитана Гранта" отправляются на поиски потерпевшей крушение шхуны и ее капитана. В обоих случаях имя ведет к благородным коннотациям, одновременно уводя и от советского контекста, и от русской литературной традиции.

Весной 1940 г., во время работы над фильмом по еще не дописанной повести, именование "Дункан" было отвергнуто. В Комитете по кинематографии выразили недоумение, верно учуяв авторский порыв за пределы выгороженного советского пространства: "Хороший советский мальчик. Пионер. Придумал такую полезную игру и вдруг - "Дункан". Мы посоветовались тут с товарищами - имя вам нужно поменять" (Б.С.Камов. "Обыкновенная биография: Аркадий Гайдар"). Автор тяжело переживал расставание с важным для него именованием и никак не мог придумать равноценную замену; вдруг его осенило - Тимур, имя сына. Поиски иного пространства перекинулись с Запада - на Восток, но уже обжитой, "свой"; в новом имени, помимо необходимой инаковости, нерусскости (в тот момент равной несоветскости) оставалась нужная элитарность, царственность.

С именованием "Дункан" исчезла ориентация на переводную классику - конечно, лишь частично: в повести осталась связь с сюжетом "Приключений Гекльберри Финна" (как известно, Хемингуэй считал повесть источником всей американской литературы) - реальные добрые дела совершаются в игровой, ритуализованной форме. И освободилось пространство для всплывающих со дна детских, глубинных, осевших в подсознании впечатлений от чтения русской классики.

К середине 1930-х годов только в обличье ребенка, не регламентированного для литературной интерпретации социальной ячейкой, можно было, в частности, попробовать реализовать "старинную и любимую" идею Достоевского - "изобразить положительно прекрасного человека". "Князь Христос" Достоевского сначала инкарнирован Гайдаром в шестилетнем ребенке - "белокуром мальчугане" со "спокойными нерусскими глазами" ("Военная тайна"); святое дитя - Алька "Военной тайны" (1935) убит - и реинкарнирован в "Судьбе барабанщика" спустя четыре года в подросшем герое, четырнадцатилетнем Славке, "белокуром мальчике с большими серыми глазами".

"Не от мира сего", отмеченное тогдашней критикой в Альке, резко усилено в Тимуре из повести 1940 г., герое, в котором сгущены черты князя Мышкина.

Поневоле переночевав в неведомом доме, Женя читает наутро записку, выламывающуюся из знакомых отношений и демонстрирующую неведомый ей и окружающим уровень взаимного доверия людей: "Девочка, когда будешь уходить, захлопни крепче дверь". Ниже стояла подпись "Тимур".

Новая записка, полученная уже дома и угадывающая до тонкостей ее состояние и всю ситуацию: "Девочка, никого дома не бойся. Все в порядке, и никто от меня ничего не узнает"; и снова подпись - "Тимур".

Заколебались основы сложившегося в новом мире миропонимания (атеизм, феномен враждебного окружения, взывающий к бдительности, и т.п.), и тринадцатилетняя героиня, не в силах нести бремя представших перед ней всепонимания и загадочной доброты, разрушающей границы между людьми, "потрогала лежащую в кармане записку и спросила:

- Оля, бог есть?
- Нет, - ответила Ольга и подставила голову под умывальник.
- А кто есть?
- Отстань! - с досадой ответила Ольга. - Никого нет".

Это, пожалуй, единственный в своем роде в печатной отечественной литературе 1930-х-40-х годов диалог. Аналог ему находим в сочинении, завершавшемся одновременно с повестью Гайдара, но оставшемся в то время ненапечатанным. В последней редакции "Мастера и Маргариты" (1939-1940) в первой же сцене герои говорят на ту же тему (и, во всяком случае, вне даже теоретической возможности зависимости от Гайдара: Булгаков, смертельно заболевший осенью 1939 года и умерший в марте 1940-го, просто не мог познакомиться с повестью):

"- ...Вы изволили говорить, что Иисуcа не было на свете? (...) вы, помимо всего прочего, еще и не верите в Бога? (...) Клянусь, я никому не скажу.
- Да, мы не верим в Бога, - чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз, - но об этом можно говорить совершенно свободно. (...) большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о Боге. (...)
- (...) ежели Бога нет, то кто же управляет жизнью человеческой (...)? (...) А дьявола тоже нет?"

После эмоционального отрицательного ответа ("- Нету никакого дьявола! - растерявшись от всей этой муры, вскричал Иван Николаевич...") следует реплика, будто отвечающая на реплику Ольги, как раз и репрезентирующей у Гайдара "большинство нашего населения": "- Ну, уж это положительно интересно, - трясясь от хохота, проговорил профессор, - что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!"

Как сквозь промокательную бумагу, плотно прикрывшую лист с совсем иными, отвергнутыми новой традицией и, казалось, прочно забытыми текстами, проступают в детской повести о Тимуре невысохшие чернила, фиксировавшие великий недоосуществленный замысел - изобразить "идеального человека" (напомним формулировки дрогнувшей перед гайдаровским героем современной критики - "идеал чистоты, честности и возвышенности"): - просвечивает "князь Христос".

Недоосуществленность - в том, что Достоевскому не удается сделать "идеального человека" неотклоняемым центром произведения: "князь Мышкин (...) для нас, читателей, отходит как-то на второй план по сравнению с Рогожиным, Ипполитом, Настасьей Филипповной, Аглаей и даже Лебедевым или Ганей Иволгиным - сколь ни потрясающи сами по себе некоторые места из произносимых им речей" (П.М.Бицилли. "К вопросу о внутренней форме романа Достоевского"). Гайдар после попыток в "Военной тайне" и "Судьбе барабанщика" помещает "идеального человека" в несомненный центр всего повествования о Тимуре и его команде. И ему удается удержать на нем преимущественное внимание читателя.

"- "Девочка, когда будешь уходить, захлопни крепче дверь", - насмешливо прочел старик (дядя Тимура Георгий - воплощение заурядного здравого смысла, как и сестра Жени Ольга, - в гриме старика. - М.Ч.). - Итак, может быть ты мне все-таки скажешь, кто ночевал у нас сегодня на диване?"

Тимур отвечает "неохотно": "- Одна знакомая девочка".

"- Если бы она была знакомая, то здесь, в записке, ты назвал бы ее по имени.

- Когда я писал, то я не знал. А теперь я ее знаю.

- Не знал. И ты оставил ее утром одну... в квартире? Ты, друг мой, болен, и тебя надо отправить в сумасшедший". Достроена невидимая проекция на героя Достоевского, прибывшего в салоны новых знакомых как раз из сумасшедшего дома.

На поверхности лежащим стимулом замысла было желание атмосфере бдительности и обучения всеобщему недоверию противопоставить в качестве новой нормы и образца для подражания полное доверие человека человеку.

В отчаянных попытках уцепиться за ускользающие из рук этические ценности, Гайдар обращается и к той с детства хорошо знакомой каждому русскому мальчику книге, которая была предварена поговоркой "Береги честь смолоду". "Исходные нравственные ценности" героя пушкинской повести унаследованы им "от предков" (М.Дрозда), у Тимура же разорваны связи с непосредственно предшествующим поколением (Георгий - Ольга). Он строит свою собственную систему ценностей. При этом едва ли не в основном черпает из давно засыпанного резервуара. Перескакивая через несколько поколений, необъявленно опирается на, казалось, прочно вытесненные из того мира, в котором живет, ценности предков - далеких, т.е., в конечном счете, тех же, что у Гринева. "Это затея совсем пустая" - временами Тимур говорит не на языке своих современников. "Мы с тобой знакомы. Я - Тимур" - это "пушкинский" слог Пугачева. Таковы и ремарки: "- Кто кричит? - гневно спросил Тимур".

"А что ты мне пальцем на чертей тычешь? - А то, - скривив губы, ответил ему Квакин, - что ты мне хоть и друг, Фигура, но никак на человека не похож ты, а скорей вот на этого толстого и поганого черта".

Это - отношение Пугачева к своим соратникам и, в противовес им, - к благородному Гриневу: "Ребята мои умничают. Они воры. (...) Мои пьяницы не пощадили бы бедную девушку".

Тимур попадает в опалу - взрослые его несправедливо причисляют к банде (как царская власть - Гринева). Гайдар проецирует "детские" дела на кровавые современные ситуации (первоначальное именование героя - Дункан - содержало в себе и указание на убийство благородного и невинного), но в процессе обработки сложного задания мощно вступает в игру пушкинская традиция. За диалогом между Тимуром и Квакиным - между законнопослушным сыном империи и вольным атаманом - тени героев Пушкина. Ольга говорит:

"- У тебя на шее пионерский галстук, но ты просто... негодяй.

Тимур был бледен.

- Это неправда, - сказал он. - Вы ничего не знаете. (...)" (Ср. в "Капитанской дочке": "Императрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй". Пионерский галстук - эквивалент дворянского достоинства и долга.) "Негодяй" - слово из обвинительных речей о врагах народа. Песенка "тимуровцев" - "Мы не шайка и не банда..." - в том же полемическом пласте.

Можно было бы показать на 15-17 эпизодах, как через всю повесть Гайдара разворачивается, звено за звеном, ситуация "беда - спаситель" из "Капитанской дочки". Как и в пушкинской, в повести Гайдара героиня находится под покровительством героя - не только по личному его чувству (никак не педалированному, в соответствии с поэтикой Гайдара и советской педагогикой), но и по чувству долга: "- У тебя отец в армии? (...) - Он командир. - Значит, и ты находишься под нашей охраной и защитой тоже". "Все в порядке, и никто от меня ничего не узнает" - это начало той линии в повести Гайдара, которая определяется служением Тимура Жене и всем осложнением его судьбы в связи с сокрытием этого (ср. ситуацию Гринева).

Поняв невозможность свиданья с отцом, Женя близка к обмороку; ее отчаяние близко по силе к отчаянию Маши Мироновой. "Ах нет! (ср. в "Капитанской дочке": "Ах, неправда!". - М.Ч.) - сдерживая рыдания и убегая, ответила Женя. - Теперь уже мне не может помочь никто на свете" (ср. в записке Маши Гриневу: "...Не имею на земле ни родни, ни покровителей". - М.Ч.). И она обращается к Тимуру именно как к тому, кто (опять цитируем повесть о капитанской дочке) "всегда желал ей добра и кто всякому человеку готов помочь".

Сближения порой поражают. "На полу, в крестьянском оборванном платье, сидела Марья Ивановна, бледная, худая, с растрепанными волосами. (...) Увидя меня, она вздрогнула и закричала. Что тогда со мною стало - не помню". Ср.: "На чердаке на охапке соломы, охватив колени руками, сидела Женя" - когда Тимур так же появляется перед ней в функции спасителя. "...Женя, садись. Вперед! В Москву!.. Женя вскрикнула, что было у нее силы, обняла Тимура и поцеловала". Так инверсирована - но оставлена в той же тональности - любовная сцена Маши Мироновой и Гринева ("Она чувствовала, что судьба ее соединена была с моею" и т.п.) и обозначен их последующий путь к ее спасению.

Только высшая власть может понять и помочь. В повести Гайдара это - отец. Встреча с отцом, которой так жаждет Женька, важна для нее и тем, что это - единственная возможность реабилитации Тимура.

И, как Маша Миронова смело говорит о своем женихе матушке-императрице (принимая ее за знатную даму, что не отменяет смелости), героиня Гайдара говорит с отцом (главным по чину среди взрослых): "- Папа! (...) Ты никому не верь! Они ничего не знают! (Ср. в "Капитанской дочке": "Неправда! Я знаю все (...)". - М.Ч.) Это Тимур - мой очень хороший товарищ. (...) Отец встал и, не раздумывая, пожал Тимуру руку".

Перед нами - доверие в его чистом виде, то, которым Пушкин оснащает лишь отношения между между Пугачевым и Гриневым.

Повесть Гайдара несет в себе невольное воспоминание о прежнем состоянии России, запечатленном литературой. Благородные отношения между людьми, устанавливаемые Тимуром, базируются не на "очищенных" от наносного советских ценностях: показано, как в самом младшем поколении идет подспудная реставрация ценностей досоветской России, которая тут же присутствует в виде музейного экспоната - старого "джентльмена" Колокольчикова, невозможного в качестве положительного персонажа несколькими годами ранее; преображение "музейности" в актуальность происходит прямо в пространстве повести.

Это - ностальгия, подобная той, что выражалась в позднесоветском обществе в культе декабристов, провозвещенном, впрочем, еще ранее, в 1944 году, в стихотворении будущего Н.Коржавина "Зависть" ("...Но никто нас не вызовет // На Сенатскую площадь").

"- Отопри ребят, - хмуро попросил он. - Или посади меня вместе с ними. - Нет, - отказался Тимур, - теперь все кончено. Ни им с тобою, ни тебе с ними больше делать нечего". Бьют часы истории. Наведен порядок. Судьбы Квакина и Фигуры символизируют временность неправой, самозванной власти. У Квакина, как и у Пугачева, своя судьба. Он пленник свей роли. Но он понимает судьбу барича. Член некоего сословия ("пионерский галстук" как красный дворянский околыш), он в то же время, в отличие от Ольги и Георгия, знающих, как надо, такой же деятельный герой, как Гринев, и так же, как он, сам формирует обстоятельства, а не приспосабливается к ним.

Один из главных вопросов в "Тимуре и его команде" - пути восстановления правды. Как соотносится с этой задачей государство? Перед нами - незримая вертикаль, на которой зиждется монархическое устройство. Средний пласт власти не в силах самостоятельно следовать справедливости - правильно рассудит дело только тот, кто находится в соответствующем чине, причем военном. В повести нет и следов партийной власти (как нет и упоминаний Сталина - от этих упоминаний не один Гайдар, видимо, спасался в эти именно годы в детскую литературу). Все "верхнее" ассоциируется с военным, все государственное - с назревающей войной, с непреложностью участия в ней, защиты отечества (подобно тому, как все действие "Капитанской дочки" связано с военными действиями). Это - военная империя в ее расцвете. Провозвещается возможность идиллии в ее рамках (подобно тому, как идиллией завершаются злоключения Гринева и капитанской дочки), возможность обретения покоя.

Вспоминал ли сам Гайдар о "Капитанской дочке", работая над повестью? Вряд ли вспоминал, но несомненно помнил - как помнил М.Булгаков сон Татьяны из "Евгения Онегина", сочиняя сцену Воланда, Маргариты и Мастера, и отношения Гринева с Пугачевым в "Капитанской дочке", без конца мучая себя осмыслением своих будто бы существующих отношений со Сталиным.

Не посчитаем неуместным напомнить слова Гоголя: "Сравнительно с "Капитанской дочкой" все наши романы и повести кажутся приторной размазней. Чистота и безыскусственность взошли в ней на такую высокую степень, что сама действительность кажется перед нею искусственною и карикатурною". Что-то близкое можно было бы сказать о повести Гайдара на фоне современной ему отечественной печатной литературы.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Руслан Миронов, Время сосать камни /21.01/
Горичева Т., Иванов Н., Секацкий А. Ужас реального. - СПб.: Алетейя, 2003.
Геннадий Серышев, Великое переселение на тот свет /19.01/
Красильников С. А. Серп и Молох: Крестьянская ссылка в Западной Сибири в 1930-е годы. - М.: РОССПЭН, 2003.
Зоя Кутафьева, Антология жизни и смерти /16.01/
Теория катастроф. Современная японская проза/ Пер. с яп.; сост. и предисл. М.Нумано. М.: Иностранка, 2003. Странный ветер. Современная японская поэзия/ Пер. с яп.; сост. и предисл. Д.Такахаси. М.: Иностранка, 2003.
Михаил Эдельштейн, Русский рассказ: взгляд изнутри /16.01/
Лауреатом премии имени Юрия Казакова стала Ирина Полянская
Аркадий Блюмбаум, Революция как академический предмет /14.01/
Александр Рабинович. Революция 1917 года в Петрограде: Большевики приходят к власти / Пер. с англ. М.: Весь Мир, 2003.
предыдущая в начало следующая
Мариэтта Чудакова
Мариэтта
ЧУДАКОВА

Поиск
 
 искать:

архив колонки:





Рассылка раздела 'Литература' на Subscribe.ru